Когда они ушли спать, я сел над теплой белой золой, думая: "Что, если ее время наступит ночью, а у нас даже не будет масла посветить повитухе?"
На следующий день люди заходили к Хремону чаще обычного - поглядеть на его работу. Некоторые из них меня знали. Они со мной поздоровались, но, кажется, переглянулись между собой. Был и кое-кто из друзей Хремона - с теми он отходил в угол посплетничать. Я слышал, как один из них сказал со смехом: "Ладно, когда покончишь с ним, пошли его ко мне". Я знал имя этого человека - он не был скульптором. Они ушли, и Хремон подошел ко мне раньше, чем я успел приготовиться; поскольку при позировании моя рука частично прикрывала лицо, я не всегда следил за его выражением так тщательно, как следовало бы. Я знал, что его расстроило увиденное - он был из тех людей, кому нравится убеждать себя, что все вокруг идет так, как ему хочется. Будь он Царем Царей, он бы не щадил гонцов, приносящих дурные вести.
Городская житница уже опустела, так что больше не нужно было ходить за зерном. Но несколько дней спустя, проснувшись, я увидел на фиговом дереве голубя - он поймался на птичий клей; это была жирная птица, снаружи, из-за стен. Я влез на дерево, скрутил ему шею и подумал: "День будет удачный". Когда я внес его в дом, щупая, сколько на нем мяса, и торопясь поделиться своей новостью, меня встретила в дверях Харита со словами:
– Ох, Алексий, беги скорее. Матери плохо, ребенок идет.
Я побежал домой к повивальной бабке, которая принялась бурчать, что надо выходить на холод, и спросила, чем я заплачу. Я пообещал ей кувшин вина, наш последний, опасаясь, что она потребует пищу. Наконец она двинулась в путь, бормоча под нос жалобы.
В портике нас встретила Харита, заламывая руки и крича:
– Скорее, скорее!
Вводя повитуху в комнату, я услышал, как стонет мать - звук был глухой, она сунула что-то себе в рот, чтобы ребенок не слышал.
Я отправил Хариту в кухню, а сам остался ждать у двери. Настало время идти к Хремону, но мне было наплевать. Я вышагивал по двору - и тут услышал изнутри пронзительный вскрик и голос матери, зовущей: "Алексий!" Я бросился к двери и распахнул ее. Повитуха сердито заорала, но я видел только лицо матери, повернутое ко мне, и беззвучно шевелящиеся белые губы. Я опустился на колени и обеими руками взял ее за плечи. Но едва успел я прикоснуться к ней, как глаза закатились и душа покинула ее.
Я посмотрел в мертвое лицо и закрыл ей глаза. Уснула. А я думал:
"Она родила одного ребенка прежде, потом у нее был выкидыш, но она не умерла. Ее убил голод. Если бы я приносил домой то, что зарабатывал у Хремона, может, она осталась бы жива. Мне казалось, что я, делая то, чего никто не обязан делать, могу распорядиться платой, как захочу; но много ли стоит человек, когда начинает спорить с Неизбежностью? Если бы я не вмешался, когда увидел Талию на улице, - продолжал я горькие мысли, - она пошла бы в дом сводни и вернулась с какими-то деньгами; Лисий бы ел, и не узнал ничего, и пища поддерживала бы в нем жизнь, как в любом другом… Что такое честь? В Афинах - одно, в Спарте - другое, а среди мидян - третье. Но, куда ни пойди, не найдешь земли, где мертвые возвращаются из-за реки".
Повитуха бормотала и натягивала на тело одежды. Оно теперь выглядело плоским и маленьким, словно годовалая лань. Потом, услышав другой звук, я повернулся и увидел за собой эту женщину - она сидела, перевязывая новорожденному младенцу пуповину.
– Кому мне его отдать? - спросила она. - Это мальчик.
Ближе к вечеру, устроив все для похорон, я возвратился домой. Сестра уже осушила слезы; она вытащила свою старую колыбель и качала в ней младенца.
– Тише, - сказала она. - Он спит. Что за славный малыш! Как положила его сюда, ни разу не заплакал.
Ее слова пробудили во мне надежду, и я наклонился над колыбелью. Но ребенок спал, как она и сказала. Он унаследовал внешность отца: светловолосый, крупный младенец; слишком большой, подумал я, для моей матери.
– Как же я буду кормить его, Алексий? Если я буду разжевывать пищу, чтобы стала мягкой, может, сойдет вместо молока? Так птицы делают.
– Нет, - сказал я. - Ему нужно молоко, Харита. Я должен унести его сегодня же и найти какую-нибудь кормилицу.
– Я думаю, это очень дорого, так повитуха сказала. У нас есть какие-нибудь деньги?
– Не много. Поэтому мы не сможем оставить его себе. Мы должны найти какую-нибудь богатую женщину, которая молит богов послать ей дитя. Она будет рада взять такого красивого младенца. Может, станет делать вид, что она действительно его мать, а ее муж будет думать, что это действительно его сын. Когда он вырастет, они подарят ему лошадь и сделают из него всадника; и тогда в один прекрасный день он станет стратегом.
Она опустила глаза к колыбельке и проговорила:
– Я не хочу отдавать его богатой женщине, Алексий. Я хочу оставить его, чтобы не сидеть одной, когда ты уходишь на работу.
– Но у него здесь не будет матери. Будь доброй девочкой, маленькая.
Я боялся, что она снова расплачется, но у нее уже кончились слезы. Я поднял младенца и завернул его в полотно, взятое из колыбели.
– Это недостаточно теплое, - сказала она и заставила меня взять шерстяное покрывало. - Надо дать ему что-то, чтобы узнать его, когда он станет взрослым. У Тесея был меч.
– Мой меч нужен мне самому. Ну ладно, найди ему что-нибудь быстренько.
Она вернулась с веточкой красного коралла - ее собственной - и повесила ему на шейку.
– А как мы его назовем, Алексий? Мы не дали ему никакого имени.
– Он должен попасть к новой матери, - сказал я, - вот она его и назовет.
Я шел через Агору, держа на согнутой руке своего брата, и остановился у прилавка горшечника. Чем сильнее дорожала пища, тем дешевле становились горшки, и за два обола я купил достаточно большой, круглый внутри и с широким горлом. Два обола - это было больше, чем мы могли истратить, но человек обязан сделать все что может для своей плоти и крови, а по Городу бегало множество бродячих собак, осмелевших, словно волки.
У подножия Верхнего города, где валялись разбросанные камни крепости тиранов, я огляделся по сторонам. Где-то неподалеку среди камней плакал младенец, но голос был слабенький; если жена какого-нибудь всадника ищет здесь наследника для своего мужа, то у моего брата недолго будет соперник. Но если за последние три месяца она еще никого не выбрала, подумал я, то, видно, ей нелегко угодить.
У меня на руках он лежал тихо; но теперь, почувствовав вокруг холодные стенки горшка, начал плакать. Для такого малыша голос у него оказался очень сильный. Я увидел его мысленно уже юношей, высоким, как наш отец, и поклонников вокруг, добивающихся его благосклонности, потом - со щитом в битве или увенчанным на Играх; потом - идущим под музыку на свою свадьбу, а после - глядящим на сыновей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126