Гермес, проводник усопших, наклонился над ребенком, протягивая руку; жена прощалась с мужем; два товарища сжимали друг другу руки на алтаре, возле них чаша… Любовь здесь противостояла Необходимости в безмолвии. Никакой риторики. Кто бы ни пришел после этих людей — Город построили они!
Его повели через Агору в Зал Совета, речи послушать… Изредка из толпы доносились проклятия, но партия войны — чьи предсказания так позорно провалились — по большей части держалась подальше отсюда. Демосфен как сквозь землю провалился. Теперь выдвигали старых македонских гостеприимцев и сторонников; встречи с ними получались неуклюжими, но он старался, как мог. Ага, вот и Эсхин; хорошо держится, молодец, но видно, что насторожен. Филипп проявил милосердие, какого даже партия мира не решалась предположить; и теперь они вызывают неприязнь, потому что оказались слишком правы. Проигравшие следят за ними, словно Аргус: надеются заметить проблеск торжества и уверены, что заметят… Филипповы наемники тоже пришли; иные с опаской, иные хвостами виляют… Эти решили, что сын Филиппа весьма воспитан, но непонятен.
Обедал он в доме Демада. Гостей совсем немного — не тот случай, чтобы пир задавать, — но всё очень по-аттически. Строгие наряды, ложа и столы с изящной отшлифованной резьбой; древние серебряные чаши, истонченные полировкой; бесшумная вышколенная прислуга; беседа, в которой никто не перебивает и не повышает голоса… В Македонии одного отсутствия жадности было достаточно, чтобы отличать Александра от всех остальных за столом. Здесь он старался всё делать так же, как другие.
На другой день он принес жертвы богам Города. В залог мира. На Акрополе, где вздымалась Афина-Воительница с копьем, наконечник которого указывает путь кораблям. А ты где была, Госпожа? Или отец запретил тебе вмешиваться, как к Трое не пускал?.. Но на этот раз ты подчинилась, верно?.. А вот в ее храме Дева, изваянная Фидием из слоновой кости, в плаще из золота; и возле нее трофеи сложены и приношения, накопившиеся за сто лет… (Три поколения! Всего-то три! )
Он вырос во дворце Архелая, так что изящная архитектура была не в новинку. Заговорил об истории — ему показали оливу Афины: ту, что зазеленела к утру, после того как персы сожгли. И те же персы увезли отсюда древние статуи Освободителей — Гермодия и Аристогитона, — чтобы столицу свою украсить.
— Если мы сумеем их вернуть — отдадим вам, — пообещал он. — Это были храбрые люди и верные друзья.
Никто ему не ответил: хвастливость македонцев в пословицу вошла. А он поднялся на парапет и стал отыскивать место, где поднялись тогда персы. И нашел-таки, без чьей-либо помощи. Спрашивать не хотелось.
Партия мира провела решение — в благодарность за милосердие Филиппа установить на Парфеноне статуи его самого и его сына. Позируя скульптору, он размышлял о том, как здесь будет стоять статуя отца, и скоро ли сможет появиться сам отец.
Его спросили, есть ли в Афинах еще что-нибудь, что он хотел бы увидеть перед отъездом.
— Да, Академию. Аристотель там учился, наставник мой. Он сейчас в Стагире; отец восстановил город и вернул туда весь народ… Но я хотел бы увидеть то место, где учил Платон.
Вдоль дороги туда были похоронены все великие воители афинской истории. Он стал рассматривать боевые трофеи, и его вопросы затянули поездку. Здесь тоже бойцы, вместе погибшие в славных битвах, лежали в братских могилах. Расчищали новую площадку; он не стал спрашивать, для кого.
Дорога словно размылась в роще древних олив, среди высокой травы, уже подсохшей по осени. Возле алтаря Эроса был еще один, с надписью «Эрос Отомщенный». Он спросил, что это значит. Ему объяснили, что некий иммигрант, полюбивший афинского юношу, поклялся, что сделает для него всё, что тот пожелает. «Пойди и спрыгни со Скалы», — сказал тот. Но когда узнал, что его послушались, — сам пошел на Скалу и тоже прыгнул.
— Правильно, — одобрил Александр. — Какая разница, откуда человек родом? Важно, каков он сам по себе…
Хозяева переглянулись и поменяли тему. Естественно — сын македонского выскочки и не может думать иначе!..
Спевсипп, унаследовавший школу от Платона, год назад умер. В простом побеленном домике, принадлежавшем когда-то Платону, его принимал Ксенократ, новый глава школы. Рослый костистый человек, про которого говорили, что его серьезность расчищает ему дорогу в толпе даже на Агоре в базарный день. С Александром он разговаривал с той вежливостью, с какой выдающийся ученый обращается к студенту, подающему большие надежды, — и сразу завоевал его симпатию. Среди прочего, заговорили и об Аристотеле.
— Человек должен идти за своей правдой, куда бы она ни вела его, — сказал Ксенократ. — Мне кажется, Аристотеля она уведет в сторону от Платона, для которого «Зачем?» всегда было важнее, чем «Как?» А меня, знаешь ли, как раз это и удерживает у ног Платона.
— У вас тут нет его портрета? Или чего-нибудь такого?
Ксенократ повел его мимо фонтана с дельфинами к могиле в тени миртов. Рядом статуя. Платон сидел со свитком в руке, наклонившись вперед. Классическая овальная голова, могучие плечи… До самых последних дней он сохранил короткую прическу атлета, борода аккуратно подстрижена, тяжелый лоб изрезан морщинами вдоль и поперек… И задумчивый, но неколебимый взгляд человека, который видел всё, но ни разу в жизни не отступил, ни перед чем.
— И все-таки он верил в добро. У меня есть его книги.
— Ну, что касается добра, — ответил Ксенократ, — он сам был доказательством! А без такого — ни одно другое не поможет… Я хорошо его знал. И рад, что ты его читал. Но сам он всегда говорил, что в его книгах только записано учение Сократа, наставника его; а его собственной книги вообще быть не может, потому что всё, чему он может научить, передается только от человека к человеку, как огонь передается прикосновением к уже горящему пламени.
Александр жадно смотрел на задумчивое лицо, словно крепость оглядывал на неприступной скале. Но этот утес уже рухнул, подточенный временем, его штурмовать уже поздно.
— У него была какая-нибудь тайная доктрина, что ли?
— Его тайна общеизвестна… Вот ты солдат — и можешь научить своему знанию только тех, чьи тела готовы к лишениям, а души — к победе над страхом, верно? Так от огня загорается новый огонь. То же и с ним…
Александр еще долго вглядывался в мраморное лицо, пытаясь проникнуть в его тайну. А Ксенократ так же вглядывался в лицо этого странного юноши. Попрощались. Он поднялся на коня и поехал в Город, мимо мертвых героев.
Он собирался переодеваться к ужину, когда привели какого-то человека и оставили их наедине. Хорошо одет, с хорошей речью… Сказал, что они уже встречались в Собрании… Александр узнал от него много интересного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Его повели через Агору в Зал Совета, речи послушать… Изредка из толпы доносились проклятия, но партия войны — чьи предсказания так позорно провалились — по большей части держалась подальше отсюда. Демосфен как сквозь землю провалился. Теперь выдвигали старых македонских гостеприимцев и сторонников; встречи с ними получались неуклюжими, но он старался, как мог. Ага, вот и Эсхин; хорошо держится, молодец, но видно, что насторожен. Филипп проявил милосердие, какого даже партия мира не решалась предположить; и теперь они вызывают неприязнь, потому что оказались слишком правы. Проигравшие следят за ними, словно Аргус: надеются заметить проблеск торжества и уверены, что заметят… Филипповы наемники тоже пришли; иные с опаской, иные хвостами виляют… Эти решили, что сын Филиппа весьма воспитан, но непонятен.
Обедал он в доме Демада. Гостей совсем немного — не тот случай, чтобы пир задавать, — но всё очень по-аттически. Строгие наряды, ложа и столы с изящной отшлифованной резьбой; древние серебряные чаши, истонченные полировкой; бесшумная вышколенная прислуга; беседа, в которой никто не перебивает и не повышает голоса… В Македонии одного отсутствия жадности было достаточно, чтобы отличать Александра от всех остальных за столом. Здесь он старался всё делать так же, как другие.
На другой день он принес жертвы богам Города. В залог мира. На Акрополе, где вздымалась Афина-Воительница с копьем, наконечник которого указывает путь кораблям. А ты где была, Госпожа? Или отец запретил тебе вмешиваться, как к Трое не пускал?.. Но на этот раз ты подчинилась, верно?.. А вот в ее храме Дева, изваянная Фидием из слоновой кости, в плаще из золота; и возле нее трофеи сложены и приношения, накопившиеся за сто лет… (Три поколения! Всего-то три! )
Он вырос во дворце Архелая, так что изящная архитектура была не в новинку. Заговорил об истории — ему показали оливу Афины: ту, что зазеленела к утру, после того как персы сожгли. И те же персы увезли отсюда древние статуи Освободителей — Гермодия и Аристогитона, — чтобы столицу свою украсить.
— Если мы сумеем их вернуть — отдадим вам, — пообещал он. — Это были храбрые люди и верные друзья.
Никто ему не ответил: хвастливость македонцев в пословицу вошла. А он поднялся на парапет и стал отыскивать место, где поднялись тогда персы. И нашел-таки, без чьей-либо помощи. Спрашивать не хотелось.
Партия мира провела решение — в благодарность за милосердие Филиппа установить на Парфеноне статуи его самого и его сына. Позируя скульптору, он размышлял о том, как здесь будет стоять статуя отца, и скоро ли сможет появиться сам отец.
Его спросили, есть ли в Афинах еще что-нибудь, что он хотел бы увидеть перед отъездом.
— Да, Академию. Аристотель там учился, наставник мой. Он сейчас в Стагире; отец восстановил город и вернул туда весь народ… Но я хотел бы увидеть то место, где учил Платон.
Вдоль дороги туда были похоронены все великие воители афинской истории. Он стал рассматривать боевые трофеи, и его вопросы затянули поездку. Здесь тоже бойцы, вместе погибшие в славных битвах, лежали в братских могилах. Расчищали новую площадку; он не стал спрашивать, для кого.
Дорога словно размылась в роще древних олив, среди высокой травы, уже подсохшей по осени. Возле алтаря Эроса был еще один, с надписью «Эрос Отомщенный». Он спросил, что это значит. Ему объяснили, что некий иммигрант, полюбивший афинского юношу, поклялся, что сделает для него всё, что тот пожелает. «Пойди и спрыгни со Скалы», — сказал тот. Но когда узнал, что его послушались, — сам пошел на Скалу и тоже прыгнул.
— Правильно, — одобрил Александр. — Какая разница, откуда человек родом? Важно, каков он сам по себе…
Хозяева переглянулись и поменяли тему. Естественно — сын македонского выскочки и не может думать иначе!..
Спевсипп, унаследовавший школу от Платона, год назад умер. В простом побеленном домике, принадлежавшем когда-то Платону, его принимал Ксенократ, новый глава школы. Рослый костистый человек, про которого говорили, что его серьезность расчищает ему дорогу в толпе даже на Агоре в базарный день. С Александром он разговаривал с той вежливостью, с какой выдающийся ученый обращается к студенту, подающему большие надежды, — и сразу завоевал его симпатию. Среди прочего, заговорили и об Аристотеле.
— Человек должен идти за своей правдой, куда бы она ни вела его, — сказал Ксенократ. — Мне кажется, Аристотеля она уведет в сторону от Платона, для которого «Зачем?» всегда было важнее, чем «Как?» А меня, знаешь ли, как раз это и удерживает у ног Платона.
— У вас тут нет его портрета? Или чего-нибудь такого?
Ксенократ повел его мимо фонтана с дельфинами к могиле в тени миртов. Рядом статуя. Платон сидел со свитком в руке, наклонившись вперед. Классическая овальная голова, могучие плечи… До самых последних дней он сохранил короткую прическу атлета, борода аккуратно подстрижена, тяжелый лоб изрезан морщинами вдоль и поперек… И задумчивый, но неколебимый взгляд человека, который видел всё, но ни разу в жизни не отступил, ни перед чем.
— И все-таки он верил в добро. У меня есть его книги.
— Ну, что касается добра, — ответил Ксенократ, — он сам был доказательством! А без такого — ни одно другое не поможет… Я хорошо его знал. И рад, что ты его читал. Но сам он всегда говорил, что в его книгах только записано учение Сократа, наставника его; а его собственной книги вообще быть не может, потому что всё, чему он может научить, передается только от человека к человеку, как огонь передается прикосновением к уже горящему пламени.
Александр жадно смотрел на задумчивое лицо, словно крепость оглядывал на неприступной скале. Но этот утес уже рухнул, подточенный временем, его штурмовать уже поздно.
— У него была какая-нибудь тайная доктрина, что ли?
— Его тайна общеизвестна… Вот ты солдат — и можешь научить своему знанию только тех, чьи тела готовы к лишениям, а души — к победе над страхом, верно? Так от огня загорается новый огонь. То же и с ним…
Александр еще долго вглядывался в мраморное лицо, пытаясь проникнуть в его тайну. А Ксенократ так же вглядывался в лицо этого странного юноши. Попрощались. Он поднялся на коня и поехал в Город, мимо мертвых героев.
Он собирался переодеваться к ужину, когда привели какого-то человека и оставили их наедине. Хорошо одет, с хорошей речью… Сказал, что они уже встречались в Собрании… Александр узнал от него много интересного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127