— воскликнул он. — Ах, сука! Меня предупредили, какую чудную жизнь ты здесь ведешь. Клянусь богом, если я тебя изловлю, то вздрючу так, как тебе еще не снилось: ты хороводилась тут с мужчинами до жадной души, и я уверен, что нет такого конюха, который бы не погрелся на твоем животе. Но досадуй сколько угодно, а отныне ты у меня попостишься и не получишь обычного своего рациона. Как? Из-за тебя я теряю всеобщее уважение! Всякий называет меня олухом и рогоносцем и говорит, что у меня нет храбрости, если я спускаю тебе все твои шашни! Словом, я вконец обесчещен! Ах, боже, какая это несправедливость: честь мужчины зависит от бабьего передка! Но ты заплатишь за разбитую посуду, и я тебе в том порукой.
На учиненный им шум прибежали Ремон и еще несколько человек, а так как Лорета не подавала голоса, то они принялись его уговаривать, что ее вовсе нет в замке и что ему просто померещилось. После этого они всячески постарались увести его в глубь сада, где заставили сначала сыграть маленькую партию в кегли, а затем пополдничать в беседке, увитой виноградом, и запить досаду несколькими стаканами вина. Заметьте, что как за игрой, так и за полдником Валентин не снял ни плаща, ни тесака, почитая нужным держать себя с важностью перед этой знатью. Он представлял во всех этих атрибутах весьма забавное зрелище, ибо повесил перевязь на шею наподобие орденской ленты и не продел левой руки, так что шпага все время болталась у него спереди и сильно ему мешала. Он не переставал отпихивать ее назад и откидывать плащ, который причинял ему не меньшее неудобство. После полдника он то и дело засекал на ходу шпору о шпору и только по чистой случайности не падал на каждом шагу. Ремон вздумал отвести его обратно в замок; но так как Валентин слишком много выпил и был уже не в состоянии передвигаться с прежней легкостью, то, очутившись у дверей, никак не смог в них войти; шпага, висевшая у него поперек тела, задевала за обе стороны входа и преграждала ему дорогу, как рогатка. Он то отступал, то напирал изо всех сил, но толку от этого не получалось никакого, а только шпага его слегка сгибалась.
— Ой, ой! — восклицал он, — здесь какое-то наваждение: мне никак не пройти.
Дворяне, услыхав это, пришли в неописуемый восторг и не стали ему мешать; но наконец шпага повернулась вбок и позволила ему пройти. Тогда он последовал за остальными и сказал в свое извинение:
— Господа, я не большой мастер в ратном деле и, как видите, не умею носить на себе все это железо. Когда при отъезде нужно было напяливать доспехи, наша служанка взялась мне помочь: она смыслит в этом больше меня; я не привык ими пользоваться, а шпоры, которые вы на мне видите, валялись на чердаке и ржавели среди тряпья; вместо того, чтоб надеть их на каблук, я прицепил их к носку, где они гораздо уместнее, хотя меня уверяли, что это не по моде; но когда хочешь пихнуть кого-нибудь ногой, то ведь бьешь вперед. Только лошади лягают сзади; я лично не обладаю никакой силой в пятках: разве мне не было бы удобнее пришпоривать свою скотину, если б шпоры были спереди? Несмотря на эти доводы, служанка надела их мне так, как вы видите; предоставляю вам судить, насколько это хорошо; что касается шпаги, то я приладил ее, как пришлось, а также и все остальное.
По окончании сей забавной речи нашего славного галла ввели в зал, где намеревались немного задержать. Франсион же тем временем, распрощавшись со своей возлюбленной, приказал заложить карету шестеркой лошадей и отвезти эту даму поспешно домой вместе с Агатой, дабы муж застал ее там по своем возвращении. Валентин, откланявшись, также отправился восвояси, но не повстречал по дороге кареты, так как возвращался другим путем. Красавица же легла в постель и притворилась больной. Как только он сказал, что уехал из дому трое суток тому назад, чтоб ее разыскивать, то она заявила ему, что уже -два дня, как вернулась; тогда он перестал сердиться и решил, что не видал ее в замке Ремона.
Тем временем Франсион помышлял о приготовлениях к отъезду и, высказав своему хозяину сожаление по поводу предстоящей им короткой разлуки, простился с ним и на другое утро пустился в путь со всей своей свитой, каковую увеличил с помощью этого доброго друга, так что состояла она из камердинера, трех лакеев и нескольких конюхов.
Останавливаясь на постоялых дворах, Франсион проводил время исключительно в созерцании портрета той, которая была причиной его путешествия. Иногда даже вынимал он его из кармашка в открытом поле и любовался им, пока карета продвигалась вперед. Он поклонялся ему во все часы и приносил в жертву бесчисленное множество вздохов и слез.
В первый день с ним не произошло ничего особливого, но зато во второй случилось происшествие, которое заслуживает быть рассказанным.
Около полудня довелось ему остановиться на отдых в какой-то деревне. Он заходит в лучшую харчевню и, пока ставят его лошадей на конюшню, отправляется в кухню посмотреть, не найдется ли там чего-либо вкусного на обед; он обнаруживает там достаточно запасов для утоления своего голода, но ни одного человека, с кем бы можно было поговорить, а только слышит какой-то шум в верхней горнице и, дабы узнать о его причине, тотчас же поднимается по лестнице. Дверь оказалась отворенной настежь, и он увидал на постели человека, прикрытого одним только саваном и осыпавшего бранью женщину, которая сидела несколько поодаль на сундуке. Ярость его была так велика, что он тут же поднялся голый, как был, для того чтоб избить женщину палкой, оказавшейся подле него. Франсион, не зная даже справедлива ли причина его гнева, удержал его и принудил снова лечь в постель.
— Ах, государь мой, — отнесся к нему этот человек, — помогите мне справиться с врагами: моя жена хуже змеи и такая дрянь, что осмеливается творить свои мерзости прямо у меня на глазах.
— Умоляю вас, сударь, уйдемте отсюда поскорее, — сказала женщина, повернувшись к Франсиону. — Я в таком страхе, что не могу долее здесь оставаться: это говорит вовсе не мой муж, а лукавый бес, вошедший в его тело на место души, которая вышла из него уже более шести часов тому назад.
— Ах ты господи! — воскликнул муж, — видал ли кто подобное коварство? Она хочет уверить вас, будто я умер, дабы завладеть моими пожитками и благоденствовать со своим потаскуном.
Тут из соседней светелки вышел молодой человек довольно приятной наружности и с ним женщина, уже убеленная сединами, которые решительно заявили, что гостиник помер и что его надо похоронить.
— Как, распутник? — набросился тот на юношу. — Ты еще осмеливаешься показываться мне на глаза? Не беспокойся, я еще доживу до того, чтоб посмотреть, как тебя будут вешать; клянусь всеми святыми, что тебе не избежать наказания:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163