Ныне всякий хочет корчить из себя любомудра, несмотря на то, что невежество никогда так не процветало, как в наше время, и не успевает школьник почувствовать себя в безопасности от розг, как, одолев три-четыре французские книжки, он берется писать сам и почитает себя способным превзойти остальных. Все это было бы ничего, если б не унижали ближнего, для того чтоб доставить себе почет, а к тому же не отбрасывали всякую стыдливость и не силились найти недостатки там, где их нет. Если б я лично оказался настолько неудачлив, что допустил бы ошибки против законов сочинительства, то пусть всякий знает, что это нисколько не умалило бы моего самоуважения, ибо я не обладаю столь низкой душонкой, чтоб вкладывать все свои силы в искусство, коим нельзя заниматься, не становясь рабом. Я только изложил в небрежных речах презрение, которое испытываю к порочным людям, и полагаю, что этого довольно.
Но как бы ни изощрялась зависть, а я беру на себя смелость думать, что не совершил ошибок, которые заставили бы меня краснеть. Если бы меня все же вздумали хулить, то потеряли бы время, желая критиковать того, кто является критиком других: стоит ли тупить зубы о напильник? А посему бросьте сие дурное намерение и дозвольте мне вернуться к моему приятному повествованию.
Надобно нам знать, что Франсиону пришлось согласиться на то, чтобы камердинер Ремона облачил его в богатые античные одежды, принесенные им с собой. На вопрос, почему не одевают его во французское платье, ему ответили только, что таков приказ сеньора.
По прошествии некоторого времени дворецкий снова сообщил о безусловном намерении Ремона лишить его жизни, а потому Франсион пришел к заключению, что бургундец прислал ему театральный костюм для того, чтоб он исполнил в трагедии роль какого-нибудь лица, убитого в древности, после чего его действительно отправят к праотцам.
— Мне неизвестно, как именно он намеревается поступить, — продолжал дворецкий, — ибо я лишь с трудом получил те немногие сведения, которые в точности передал вам из христианского сострадания, дабы вы приготовились покинуть сей мир, вообще же, сударь, вы напрасно посмеиваетесь, ибо никогда не были ближе к смерти, нежели теперь.
— Я не имею привычек менять свое настроение, какое бы несчастье со мной ни стряслось, — отвечал Франсион, — и могу вас заверить, что нисколько не страшусь перехода от жизни к смерти, с коим давно уже свыкся, поскольку рано или поздно его придется совершить. Я досадую лишь на то, что меня собираются убить так, как убивают негодяя. Если, с божьего дозволения, король мой узнает об этом злодействе, то не оставит его безнаказанным.
Когда он договорил эти слова, ему надели на шею алмазную цепь, а на голову шляпу со шнуром, усыпанным драгоценнейшими каменьями.
— По-видимому, — заметил он, — здесь намереваются соблюсти обычай древних римлян, которые украшали прекрасными гирляндами жертвы, предназначенные для заклания; вы облачили меня в богатые одежды, чтобы вести на смерть: к чему мне вся эта пышность?
Как только с одеванием было покончено, ему сказали, чтоб он шел туда, куда его отведут. Он выразил свое согласие, собираясь схватить первый пригодный для защиты предмет, какой попадется под руку, дабы оказать сопротивление тем, кто вздумает причинить ему какое-либо зло, ибо вовсе не намеревался принять смерть от убийц, не дав им достаточных доказательств выдающейся своей храбрости.
С этим намерением покинул Франсион горницу, причем лицо его обличало не большее возбуждение, чем если б он шел на пиршество. Не думаю, чтоб Сократ, будучи в таком же положении, намного превзошел его душевной стойкостью. Проходя вместе со своими проводниками по галереям и покоям, Франсион напряг слух, чтоб расслышать песенку, которую распевали где-то неподалеку. Она оказалась его собственного сочинения, и припев ее был таков:
Хоть рок Белизу не обидел
Обильем сладостных красот
И Франсион ее увидел, —
Но все ж боюсь… он не умрет.
Это показалось ему хорошим предзнаменованием, и, почитая смерть свою не такой уж близкой, он задумался над доносившимся до него голосом и пришел к убеждению, что он уже часто его слышал, но только не мог вспомнить, где именно. Наконец перед ним вырастает шут Клеранта, который направляется к нему, мурлыча песенку, и обнимает его с выражением сердечнейшей привязанности и почтения.
— Мой добрый наставник, — воскликнул он, — где это вы были все время? Я уже давно вас ищу; впредь мы будем веселиться вместе.
Франсион весьма подивился, кто бы это мог привести сюда Колине, но не стал смеяться его шутовским выходкам, а велел ему скромно удалиться и сказал, что они побеседуют в другой раз. Дойдя до дверей большой залы, он увидал над ними табличку, обрамленную венком из цветов, и прочел на ней следующие слова, начертанные золотыми литерами:
«Да не переступит сего порога тот, кто не обладает поистине храброй душой, кто не отрекся от пошлых мнений и не предан удовольствиям любви».
Франсион входит, вполне уверенный, что имеет на это право, и застает там четырех дворян и пять дам, сидящих на стульях в одном из углов и неподвижных, как статуи. Наконец одна из женщин внушительным тоном приказывает ему расположиться на принесенном для него табурете.
— Итак, друг мой, — сказала она, — вы обидели Ремона; мы собрались здесь, чтобы вас судить.
— Я хотел бы услышать, — отвечал Франсион, удивленный этой необычной процедурой, — в чем состоит мое преступление.
— Вы притворяетесь, будто ничего не знаете, — возразил ему один из дворян, — а потому с вами вовсе не будут об этом говорить.
Тогда все девять судей принялись совещаться, как бы обдумывая, какое им вынести решение, после чего дама, первой взявшая слово, вернулась на свое место и провозгласила:
— Рассмотрев обиды, которые Франсион, самый неблагородный и вероломный из всех странствующих рыцарей, нанес Ремону, почтившему его искренним дружеством, мы повелеваем: передать Франсиона в руки суровейшей дамы, дабы наказала она его так, как он того заслуживает,
По оглашении этого приговора из соседней боковушки появилась Лорета, которой передали Франсиона в полное ее распоряжение. Удивление его было неописуемо: он не знал, радоваться ли ему или печалиться. Тотчас же выходит Ремон, который, обняв своего гостя, освобождает его душу от недоумения и говорит:
— Вот теперь, любезный друг, я предъявлю вам доказательства искренней своей приязни, угостив вас всеми наслаждениями, какие смог придумать: я послал за вашей Лоретой, дабы ее присутствие доставило вам удовольствие, если вы продолжаете ее любить, а кроме того, пригласил еще пять дам, из коих одна — моя Елена, так что у вас есть, кого выбрать. Эти четверо дворян — отменнейшие кавалеры нашего края и вполне достойны вашего общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Но как бы ни изощрялась зависть, а я беру на себя смелость думать, что не совершил ошибок, которые заставили бы меня краснеть. Если бы меня все же вздумали хулить, то потеряли бы время, желая критиковать того, кто является критиком других: стоит ли тупить зубы о напильник? А посему бросьте сие дурное намерение и дозвольте мне вернуться к моему приятному повествованию.
Надобно нам знать, что Франсиону пришлось согласиться на то, чтобы камердинер Ремона облачил его в богатые античные одежды, принесенные им с собой. На вопрос, почему не одевают его во французское платье, ему ответили только, что таков приказ сеньора.
По прошествии некоторого времени дворецкий снова сообщил о безусловном намерении Ремона лишить его жизни, а потому Франсион пришел к заключению, что бургундец прислал ему театральный костюм для того, чтоб он исполнил в трагедии роль какого-нибудь лица, убитого в древности, после чего его действительно отправят к праотцам.
— Мне неизвестно, как именно он намеревается поступить, — продолжал дворецкий, — ибо я лишь с трудом получил те немногие сведения, которые в точности передал вам из христианского сострадания, дабы вы приготовились покинуть сей мир, вообще же, сударь, вы напрасно посмеиваетесь, ибо никогда не были ближе к смерти, нежели теперь.
— Я не имею привычек менять свое настроение, какое бы несчастье со мной ни стряслось, — отвечал Франсион, — и могу вас заверить, что нисколько не страшусь перехода от жизни к смерти, с коим давно уже свыкся, поскольку рано или поздно его придется совершить. Я досадую лишь на то, что меня собираются убить так, как убивают негодяя. Если, с божьего дозволения, король мой узнает об этом злодействе, то не оставит его безнаказанным.
Когда он договорил эти слова, ему надели на шею алмазную цепь, а на голову шляпу со шнуром, усыпанным драгоценнейшими каменьями.
— По-видимому, — заметил он, — здесь намереваются соблюсти обычай древних римлян, которые украшали прекрасными гирляндами жертвы, предназначенные для заклания; вы облачили меня в богатые одежды, чтобы вести на смерть: к чему мне вся эта пышность?
Как только с одеванием было покончено, ему сказали, чтоб он шел туда, куда его отведут. Он выразил свое согласие, собираясь схватить первый пригодный для защиты предмет, какой попадется под руку, дабы оказать сопротивление тем, кто вздумает причинить ему какое-либо зло, ибо вовсе не намеревался принять смерть от убийц, не дав им достаточных доказательств выдающейся своей храбрости.
С этим намерением покинул Франсион горницу, причем лицо его обличало не большее возбуждение, чем если б он шел на пиршество. Не думаю, чтоб Сократ, будучи в таком же положении, намного превзошел его душевной стойкостью. Проходя вместе со своими проводниками по галереям и покоям, Франсион напряг слух, чтоб расслышать песенку, которую распевали где-то неподалеку. Она оказалась его собственного сочинения, и припев ее был таков:
Хоть рок Белизу не обидел
Обильем сладостных красот
И Франсион ее увидел, —
Но все ж боюсь… он не умрет.
Это показалось ему хорошим предзнаменованием, и, почитая смерть свою не такой уж близкой, он задумался над доносившимся до него голосом и пришел к убеждению, что он уже часто его слышал, но только не мог вспомнить, где именно. Наконец перед ним вырастает шут Клеранта, который направляется к нему, мурлыча песенку, и обнимает его с выражением сердечнейшей привязанности и почтения.
— Мой добрый наставник, — воскликнул он, — где это вы были все время? Я уже давно вас ищу; впредь мы будем веселиться вместе.
Франсион весьма подивился, кто бы это мог привести сюда Колине, но не стал смеяться его шутовским выходкам, а велел ему скромно удалиться и сказал, что они побеседуют в другой раз. Дойдя до дверей большой залы, он увидал над ними табличку, обрамленную венком из цветов, и прочел на ней следующие слова, начертанные золотыми литерами:
«Да не переступит сего порога тот, кто не обладает поистине храброй душой, кто не отрекся от пошлых мнений и не предан удовольствиям любви».
Франсион входит, вполне уверенный, что имеет на это право, и застает там четырех дворян и пять дам, сидящих на стульях в одном из углов и неподвижных, как статуи. Наконец одна из женщин внушительным тоном приказывает ему расположиться на принесенном для него табурете.
— Итак, друг мой, — сказала она, — вы обидели Ремона; мы собрались здесь, чтобы вас судить.
— Я хотел бы услышать, — отвечал Франсион, удивленный этой необычной процедурой, — в чем состоит мое преступление.
— Вы притворяетесь, будто ничего не знаете, — возразил ему один из дворян, — а потому с вами вовсе не будут об этом говорить.
Тогда все девять судей принялись совещаться, как бы обдумывая, какое им вынести решение, после чего дама, первой взявшая слово, вернулась на свое место и провозгласила:
— Рассмотрев обиды, которые Франсион, самый неблагородный и вероломный из всех странствующих рыцарей, нанес Ремону, почтившему его искренним дружеством, мы повелеваем: передать Франсиона в руки суровейшей дамы, дабы наказала она его так, как он того заслуживает,
По оглашении этого приговора из соседней боковушки появилась Лорета, которой передали Франсиона в полное ее распоряжение. Удивление его было неописуемо: он не знал, радоваться ли ему или печалиться. Тотчас же выходит Ремон, который, обняв своего гостя, освобождает его душу от недоумения и говорит:
— Вот теперь, любезный друг, я предъявлю вам доказательства искренней своей приязни, угостив вас всеми наслаждениями, какие смог придумать: я послал за вашей Лоретой, дабы ее присутствие доставило вам удовольствие, если вы продолжаете ее любить, а кроме того, пригласил еще пять дам, из коих одна — моя Елена, так что у вас есть, кого выбрать. Эти четверо дворян — отменнейшие кавалеры нашего края и вполне достойны вашего общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163