Но бандиты в панике бросились бежать от леса в поле, оставив на дороге пятерых убитых или раненых, в том числе и пулемётчика. Те, что шли в хвосте колонны — кто послабее и у кого мешки потяжелее, не сразу поняли, кто и откуда стреляет, остановились, сгрудились толпой. Вот туда Булыга и бросил гранату. Её разрыв заглушил и выстрелы, и крики, а что там наделала граната, Сорокин не видел. Он продолжал стрелять, и от его выстрелов падали, может быть, и убитые. Стреляла рядом и Анюта, вся содрагаясь после каждого выстрела — так отдавала ей в плечо винтовка. Залегли, начали в ответ стрелять по ельнику и бандиты. Затенькали пули над головой, засвистали, срезая лапки ёлочек. Одна пуля сухо шпокнула в комель сосны!
— У меня всего два патрона! — крикнула Анюта и выстрелила. — Один остался, — показала она патрон Сорокину.
Он схватил с её ладони этот патрон, сказал:
— Беги отсюда, скорей! В лес беги!
— Мне страшно.
— Кому говорят! — вспылил он. — Что тебе тут делать без патронов. Ну!
Она встала сперва на колени, потом, пятясь на корточках, подалась назад в ельник, вскочила и побежала.
Патроны кончались и у Сорокина. А на дороге лежали убитые, и у них были патроны. Вот бы вскочить да отвязать подсумок!
Выстрелы самооборонцев совсем поредели. Стреляло лишь несколько человек. У Сорокина оставалось последних три патрона. Выглядывая из-за комля сосны, он искал среди залёгших бандитов того, кто у них руководит боем. Не может быть, чтобы никто не командовал. Не этот ли, что лежит в борозде, в офицерской фуражке? Тот что-то кричал, показывая рукой на дорогу. В него Сорокин и выстрелил.
Булыга крикнул:
— В лес отползайте! Отходим! Не вставать!
Кто-то не послушался — вскочил, похоже, гармонист, вскрикнул, как кричат раненые, но не упал, побежал, завилял между деревьями.
Бандиты, конечно, сообразили, что в засаде людей мало, осмелели. Две группы пересекли дорогу справа и слева, углубились в лес с явным намерением окружить самооборонцев, не дать им отойти, скрыться в лесу.
Бойцы бежали теперь почти не отстреливаясь — у кого кончились патроны, а кто их берег. И ещё не хотели обнаруживать себя выстрелами, показывать, где они бегут.
Бежал и Сорокин. У него оставался всего один патрон, и Сорокин хотел сохранить его на самый крайний случай.
Бандиты не отставали, гнались по пятам. Лес был не очень густой — сосна с мелким подростком. Они кричали, гикали, и была эта погоня сродни травле зверя, которого стараются направить в загон, где его поджидают стрелки… Сорокин из своих видел только Парфена. Видел и бандитов — как они мелькали меж деревьев. Он задыхался, непривычный к столь длительному и быстрому бегу, и все ждал, что пойдёт наконец густой лес и можно будет оторваться от бандитов, спрятаться, в самую же глушь они не полезут. Парфен бежал впереди, его и держался Сорокин в надежде, что он знает лес и бежит не наобум. Поднажал, чтобы нагнать Парфена, но почувствовал удар в левое плечо, удар тупой, болезненный — рука сразу ослабла, выпустила винтовку. Он присел, чтобы поднять её, но боль скрутила, пронзила насквозь, обожгла каждую клеточку тела. Схватился за плечо — руку обдало горячим и липким. Только теперь понял, что ранен…
Ни бежать, ни даже идти не мог. И Парфена не увидел, чтобы крикнуть, позвать на помощь. Заполз под ёлочку и лёг. Его заметили, пнули сапогом, заставили встать и повели из лесу в село.
Вот ведь как может распорядиться судьба: возьмёт и столкнёт людей лоб в лоб, да ещё при самых драматических обстоятельствах.
Сорокин сидел на скамье в сельсоветской комнате председателя Булыги. Все там было, как и утром, когда заходил, чтобы отдать Булыге экземпляр охранной ведомости. Те же плакаты и тот, самый большой, что призывал экспроприировать экспроприаторов. Но за председательским столом сидел не Булыга, а… Ларик, Илларион, штаб-ротмистр Шилин, вожак этого бандитского отряда. Только фамилия у него теперь была иная — Сивак. Это его банда держала в страхе окрестные уезды, и это с нею вступили в бой захаричские самооборонцы.
Плечо Сорокину перевязали, даже йодом помазали (так распорядился Шилин). Была перевязана кисть левой руки и у Шилина. На нем был тот же кавалерийский мундир, в котором он приходил к Сорокину домой. Та же фуражка, но уже с кокардой, лежала на столе. Сорокин, глядя на раненую руку Шилина, отчего-то поверил, что это его пуля: стрелял же в человека, который, лёжа в борозде, кричал что-то своим и показывал рукой на дорогу.
Сидели напротив друг друга, молчали. Их разделял стол с синими чернильными пятнами и чёрными отметинами от цигарок — о него сельсоветчики гасили окурки. Раны обоим причиняли боль. Несколько раз с тех пор, как привели сюда Сорокина и посадили на скамью, они встречались взглядами, схлёстывались, но никто первым так и не обмолвился словом. Шилин время от времени ухмылялся с каким-то горьким злорадством. В комнате, кроме них, никого не было.
— Вот и опять встретились, — не выдержал наконец Шилин.
— Встретились, — тихо и словно бы виновато эхом повторил Сорокин.
— И чего же вас сюда занесло?
— Спасаю церкви и церковные ценности.
— Вот как… Церковные золото и серебро?
— Старинные иконы, книги.
— Спасаете? Это после того, как столько уничтожили храмов? А с иконами что делали? Тротуары мостили, причём ликами богов вверх — топчите, товарищи, ваша воля и ваша власть.
— Это варварство. Мы боремся с такими варварами.
— Мы… — Брезгливо-злобная усмешка скривила Шилину рот. — Это значит большевики? И ты в их числе?.. Хранители культуры. Где она, ваша культура? Где интеллигенция? Кому посчастливилось спастись от чека, те там, на западе, в эмиграции. — Забыв, что рука ранена, хватил ею по столу и скрипнул от боли зубами. — Сволочи вы, орда татаро-монгольская.
Он лёг грудью на стол, едва не доставая подбородком до столешнины. Смотрел на Сорокина суженными глазами, в которых дрожал лиловый огонёк гнева и страдания. Щеки стали серыми, бледная серость наползла и на лоб — мучила, известно, раненая рука. Он понянчил её у груди, чтобы унять боль. Когда отлегло, правой, здоровой рукой пригладил русый клок волос на лбу, поправил усы.
— И ты такой же варвар, — произнёс тихо, но видно было — сдерживает себя, чтобы не сорваться на крик. — Предатель. Ты предал все святое: своё сословие, Россию, нацию. Ты шкурник, иуда. Пополз к большевикам шкуру свою спасать. Продался. Честь рода дворянского растоптал…
Он был страшен в эти минуты. Здоровая рука его несколько раз невольно нащупывала кобуру, расстёгивала её. И Сорокин ждал, что вот сейчас выхватит Шилин наган и поставит точку в этом их разговоре. Молчал, избегал взгляда Шилина и в то же время непроизвольно следил за его рукой, хватавшейся за кобуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44