У меня в голове вдруг все со щелчком встало на свои места. Я уставилась на покров. Лили водила пальцем по золотым змеям, которые переплетались, образуя цифру восемь. Между покровом, лабрисом-лабиринтом, о котором говорила Лили, и тем, что сейчас рассказал об этом Соларин, есть связь. Еще немного — и я нащупаю ее. Макрокосмос, микрокосмос. Материя, энергия. Что все это значит?
— Восемь, — сказала я вслух, хотя все еще думала о своем. — Все ведет нас к восьми. Лабрис похож на восьмерку. Спираль, которую образует прецессия, описанная Ньютоном, тоже напоминает восьмерку. Описанное в дневнике ритуальное шествие, которое наблюдал Руссо в Венеции, тоже двигалось по восьмерке. И символ вечности…
— Какой дневник? — заинтересовался Соларин, слегка встревожившись.
Я смотрела на него и не верила. Как так могло случиться, Что Минни посвятила нас во что-то, во что не стала посвящать своего внука?
— Это книга, которую дала нам Минни, — сказала я ему. — Дневник французской монахини, которая жила двести лет назад. Она присутствовала при том, как шахматы Монглана извлекли из тайника и вынесли из аббатства. У нас не было времени, чтобы дочитать его. Он здесь, у меня…
Я принялась доставать книгу из мешка, и Соларин наклонился ко мне.
— Господи! — воскликнул он. — Так вот что она имела в виду, когда сказала, что последний ключ находится у тебя! Почему ты не сказала об этом раньше?
Он дотронулся до мягкой кожи переплета.
— У меня в голове вертится несколько идей, — сказала я.
Затем я открыла книгу на странице, где описывался «Долгий ход», церемония в Венеции. Мы втроем склонились над этой страницей при свете лампы и некоторое время молча изучали ее. Лили медленно улыбнулась и повернулась, чтобы посмотреть на Соларина своими большими серыми глазами.
— Это ведь шахматные ходы, правда? — спросила она. Соларин кивнул.
— Каждый кружок из тех, что составляют восьмерку на этом рисунке, — подхватил он, — соотносится с символом, который изображен на покрове в соответствующем месте. Возможно, участники церемонии тоже видели эти символы. И если я не ошибаюсь, он говорит нам, какая фигура на какой клетке должна находиться. Шестнадцать ходов, каждый из которых содержит три элемента информации. Возможно, именно те, которые ты предположила: что, как и когда…
— Как триграммы «Ицзин», «Книги перемен», — сказала я. — Каждая группа содержит частицу информации.
Соларин уставился на меня и вдруг расхохотался.
— Точно! — воскликнула он, стиснув мое плечо. — Пошли, шахматисты! Мы вычислили структуру Игры. Теперь осталось собрать все, что мы имеем, и нам открыта дорога в вечность!
Мы устроили мозговой штурм на всю ночь. Теперь я поняла, почему математики ощущают прилив энергии, когда обнаруживают новую формулу или находят новую закономерность в графике, на который смотрели уже тысячу раз. Только в математике можно ощутить этот полет вне времени и пространства, когда с головой погружаешься в решение какой-либо головоломки.
Я вовсе не была великим математиком, однако понимала, что имел в виду Пифагор, когда говорил, что математика и музыка — суть одно и то же. Пока Соларин и Лили работали над шахматными ходами на доске, а я пыталась ухватить суть на бумаге, мне чудилось, будто я слышу формулу шахмат Монглана, как слышат песню. Словно алхимический эликсир тек по моим жилам, уводя меня в мир гармонии и красоты, пока мы на земле бились над решением загадки.
Это оказалось непросто. Как и говорил Соларин, когда ты имеешь дело с формулой, состоящей из шестидесяти четырех клеток, тридцати двух фигур и шестнадцати позиций на покрове, число возможных комбинаций куда больше количества звезд в известной нам Вселенной. Хотя из нашей схемы выходило, что отдельные ходы были ходами коня, другие — ходами ладьи или слона, утверждать это наверняка мы не могли. Вся схема целиком должна была подходить для шестидесяти четырех клеток доски шахмат Монглана.
Все осложнялось еще и тем, что, даже если было понятно, которая пешка или конь сделали ход на определенную клетку, мы не знали, где какая фигура должна стоять в начале Игры.
Но я не сомневалась, что можно найти ключ и к этому, и мы продвигались вперед, основываясь на той неполной информации, которая у нас имелась. Белые всегда начинают первыми, и обычно — с пешки. Хотя Лили и жаловалась, что это неверно с исторической точки зрения, из нашей схемы было видно, что первый ход делает все же пешка: это единственная фигура, которая может пойти по вертикали в начале игры.
Чередовались ли ходы черными и белыми фигурами, или мы должны были принять, что их может делать одна фигура, беспорядочно перемещаясь по доске, как в проходе коня? Мы остановились на первой гипотезе, так как она уменьшала число возможных вариантов. Мы также договорились, что раз это Формула, а вовсе не игра, то каждая фигура может делать только один ход и каждая клетка может быть занята только один раз. По словам Соларина, то, что у нас получалось, было бессмысленно с точки зрения игры, зато отлично подходило к схеме «Долгого хода» и изображению на покрове. Вот только почему-то наша схема получалась перевернутой, как в зеркальном отражении.
К рассвету у нас получилось нечто отдаленно напоминающее лабрис в представлении Лили. А если оставить фигуры, которые не сделали хода, на доске, они образуют другую геометрическую фигуру — восьмерку, расположенную вертикально. Мы поняли, что находимся на верном пути:
Оглядев то, что получилось, покрасневшими после бессонной ночи глазами, мы разом забыли о всех своих соревновательных порывах. Лили повалилась на спину и расхохоталась, Кариока принялся скакать у нее на животе. Соларин бросился ко мне как безумный, схватил меня и закружил. Разгорающийся восход окрашивал море в кроваво-красные тона, а небо делал жемчужно-розовым.
— Все, что нам теперь надо, — это заполучить доску и оставшиеся фигуры, — сказала я с усмешкой. — И приз будет наш.
— Нам известно, что еще девять фигур в Нью-Йорке, — напомнил Соларин и улыбнулся мне так, что было ясно: у него на уме не только шахматы. — Думаю, нам надо пойти и посмотреть, не правда ли?
— Есть, капитан, — сказала Лили. — Свистать всех наверх, поднять паруса и все такое прочее. Лично я за то, чтобы топать отсюда.
— По воде? — рассмеялся Соларин.
— Может, великая богиня Кар улыбнется нам, оценив наше усердие,—сказала я.
— Пойду ставить паруса, — заявила Лили. Сказано — сделано.
Тайна
Ньютон не был первым гением Эпохи Разума. Он был последним из магов, последним из вавилонян и шумеров… потому что он смотрел на Вселенную как на головоломку, тайну, разгадать которую можно лишь силой чистого разума, применив ее к мистическим ключам, оставленным Господом на земле для того, чтобы эзотерическим обществам было с чего начать поиск философского сокровища…
Ньютон рассматривал Вселенную как криптограмму, созданную Всевышним, — точно так же как он сам зашифровал математическое открытие в криптограмме в письме к Лейбницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188