Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции, как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат, - где назывался «уполномоченным по отлову кротов». Не шутка же - факт! И дела свои потихонечку делал…
«А сейчас - все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь - сгнить тут, что ли?» - Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.
"А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете… Он же понимает, что я про него не заикнусь - иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть - вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их - не вырвешься! Как это он любит говорить: «Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса…»
Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: «Независимость имею…» Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда - кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!
…Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа «фамилия» узкая - мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда…"
Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.
"Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!
Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг…"
Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок…
- Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! - заорал он. - Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! - и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. - За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!
Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: «Жи-ить! Жи-ить!»
Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. «Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает».
Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую… Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги:
«Я ушел. Позвоню. Гена».
- Все, теперь все…
Девятнадцать часов тридцать минут
- Здравствуй, Шарапов, - сказал Тихонов. - Вы здесь давно?
- Только что прикатили, - круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: - Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.
- Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.
- Ясно. Пошли!
- Пошли, отец.
- Интересно, у него пушка есть?
- Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..
- Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.
- Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…
- Ведомственные споры - это сейчас не актуально.
- А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.
Шарапов покачал головой:
- Не-е. Он в нашем розыске.
- Ну, хватит, - твердо сказал Стас. - Я тебе сказал уже. Все.
Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.
- Пошли.
Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.
- Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.
Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:
- Что будет?
Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:
- Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. - Потом подумал и спросил: - У него оружие есть?
Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск «вальтера» и заплакала.
- Он совершил преступление?
- По-видимому, да. И очень тяжкое.
Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.
- Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?
- Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…
- Это не предательство, - сказал Тихонов, - это человеческая честность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
«А сейчас - все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь - сгнить тут, что ли?» - Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.
"А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете… Он же понимает, что я про него не заикнусь - иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть - вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их - не вырвешься! Как это он любит говорить: «Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса…»
Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: «Независимость имею…» Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда - кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!
…Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа «фамилия» узкая - мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда…"
Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.
"Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!
Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг…"
Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок…
- Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! - заорал он. - Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! - и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. - За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!
Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: «Жи-ить! Жи-ить!»
Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. «Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает».
Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую… Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги:
«Я ушел. Позвоню. Гена».
- Все, теперь все…
Девятнадцать часов тридцать минут
- Здравствуй, Шарапов, - сказал Тихонов. - Вы здесь давно?
- Только что прикатили, - круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: - Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.
- Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.
- Ясно. Пошли!
- Пошли, отец.
- Интересно, у него пушка есть?
- Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..
- Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.
- Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…
- Ведомственные споры - это сейчас не актуально.
- А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.
Шарапов покачал головой:
- Не-е. Он в нашем розыске.
- Ну, хватит, - твердо сказал Стас. - Я тебе сказал уже. Все.
Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.
- Пошли.
Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.
- Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.
Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:
- Что будет?
Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:
- Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. - Потом подумал и спросил: - У него оружие есть?
Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск «вальтера» и заплакала.
- Он совершил преступление?
- По-видимому, да. И очень тяжкое.
Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.
- Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?
- Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…
- Это не предательство, - сказал Тихонов, - это человеческая честность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44