Поэтому прошу всех постараться понять, что ставка в деле, которое мы начинаем, не шестизначная цифра. Забудьте о деньгах. Забудьте начисто. Ставка — шесть жизней. Моя и ваши. Каждый ход — только с козырей. Иных карт у нас нет и не должно быть. Стрелять очередями категорически запрещаю. Один выстрел — один дух. Очередь в три патрона только в момент, когда кто-то прикрывает бросок товарища.
— Командир, — сказал Столяров, — надо вынуть батарейки из телефонов. Это аппаратура хитрая. Она даже без выхода на связь позволяет нас запеленговать. Вряд ли нам нужно подставляться.
— Добро, — поддержал Полуян. — Можно было доложить мне об этом и раньше.
Стоянку они организовали в широкой котловине, вырытой водопадом, который в дни бурных дождей срывался с крутого отвеса вниз. С тыла их надежно прикрывала скала, перед ними вниз уходил пологий склон, поросший старыми буками.
Водопад не просто вырыл глубокую и просторную яму, он приволок с высоты и разбросал по её краям валуны разных размеров, создав естественное укрепление, пригодное для длительной обороны. Потребовалось лишь немного усилий, чтобы придать крепости не достававшие ей качества.
Каждый стрелок выбрал сектор обстрела, расчистил его от бурьяна и закрывавших обзор камней.
Солнце ушло и сразу стало зябко: горы есть горы. Здесь приход сумерек сразу заявляет резким похолоданием о своей враждебности человеку. Не даром именно горцы создали бурку — накидку из шерсти, которая служила путникам, пастухам и воинам ложем, одеялом и укрытием от дождя, ветра и снега.
В тихом уголке, образованном стенами скал, развели костер. Чтобы собрать сушняк на целую ночь, им потребовалось не так уж много времени. Лес, неухоженный, захламленный валежником и сухими ветками был полон топлива.
Костер разгорался. Языки пламени осторожно облизывали хворост, словно проверяя его готовность к горению. Потом огонь ярко вспыхивал, набрасывался на сучья и с плотоядным треском начинал их пожирать.
Столяров молча и сосредоточенно ломал палки и подкидывал в очаг. Огонь оранжевыми трескучими снопами вскидывался к небу. Во тьму улетали и тут же гасли сотни мелких блескучих искр.
Огонь, морские волны, набегающие на берег, и степной ковыль, волнуемый ветром — это стихии, на которые человек может смотреть не уставая. Их игра и движение умиротворяют душу, навевают думы о красивом и вечном.
От костра веяло теплотой и сухостью. А со стороны гор, к которым сидевшие у огня люди были обращены спинами, веяло холодом снеговых вершин. Их не было видно в этих местах: Главный кавказский хребет лежал чуть южнее, но его ледники во многом определяли здесь и погоду и климат.
Где— то в стороне от стоянки в лесу недовольно ухала ночная птица. Но в её крике не слышалось тревоги. Она просто жаловалась на свое одиночество.
Новая обстановка взбудоражила всех и никто не собирался спать. Говорили о пустяках, не касаясь дел завтрашнего дня. Пикировались между собой.
— Ты долго служил погранцом? — спросил Бритвина Таран.
— Пятнадцать, — ответил тот.
— Суток? — спросил Таран с невинным удивлением.
— Пошел ты в шойгу!
— Никак не пойму, — продолжал допрос Таран. — Как ты мог оставить границу? Теперь все мы волнуемся, на замке она или нет?
— Что за вопрос? Уходя, я лично закрыл замок.
— Ключ в надежных руках?
— Зачем? Я его закинул подальше. Для надежности.
Разыграть и раззадорить Бритвина оказалось не так-то просто и Таран прекратил напрасные усилия.
Некоторое время все молчали. Потом, лежа на спине и глядя в небо, заговорил Бритвин.
— Неужели где-то там среди этих звезд могут быть наши братья по разуму?
— Если во Вселенной есть настоящие разумные существа, — сказал Резванов, — то вряд ли они когда-то признают нас братьями.
— Это почему? — голос Бритвина прозвучал с нескрываемой обидой и недоумением.
— Потому что в поведении человечества очень мало разумного.
— Открылась бездна, звезд полна, звездам нет счету, бездне дна, — продекламировал Резванов.
— Сам сочинил, или как? — спросил Столяров.
— Или как, по фамилии Ломоносов.
— А я поэзию не признаю, — сказал Таран. — Лютики-цветочки. Это не для солдата.
— Точно, — тут же согласился Резванов. — Это ещё у гитлеровцев был такой стиш. «Если ты настоящий солдат, если ты со смертью на „ты“, улыбаясь пройди через ад, сапогом растопчи цветы».
— Зачем ты так? — обиделся Таран. — Я о том, что мне стихи не задевают душу. Вот песни — другое дело.
— Значит ты хороших поэтов никогда не читал.
— А ты читал, так?
— Хочешь послушать?
— Ну.
— Тогда ляг на спину и смотри в небо.
— Ну, лег.
Таран устроился на твердом ложе, подложил руки под голову.
Небо над ними, по южному черное, сверкало льдистым блеском множества звезд. От края до края широкой лентой его перепоясывал Млечный путь.
— Если я заболею…
Резванов начал задумчиво, неторопливо, с чувством произнося слова:
— Если я заболею, к врачам обращаться не стану,
обращусь я к друзьям (не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом
в изголовье поставьте ночную звезду…
Шевельнулся и приподнялся на локте Бритвин. Стал прислушиваться.
Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову горной дорогой
и укройте меня одеялом в осенних цветах.
Лежавший поодаль Ярощук встал, подошел к костру и присел у огня.
Порошков или капель — не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада -
вот чем надо лечить…
Таран тоже поднялся и молча сел рядом с Ярощуком,
От морей и от гор так и веет веками,
Как посмотришь — почувствуешь: вечно живем.
Не облатками желтыми путь наш усеян, а облаками.
Не больничным уйдем коридором, а Млечным Путем…
Резванов замолчал.
— Слушай, — сказал Таран, скрывая смущение, — Кто это написал?
— Поэт написал. Ярослав Смеляков.
— Будто про нас.
— Хорошая поэзия всегда про нас.
— Не скажи. У каждого времени свои чувства. Когда это написано?
— В сороковом году.
— Брось ты! Не может быть!
— Почему не может? В конце тридцатых годов он отмотал срок в сталинских лагерях. Умер в семьдесят втором.
— Баб-эль-Мандеб! — сказал Бритвин с восхищением. — И много у него стихов?
— Какая разница, — заметил Резванов, — много или мало? Можно написать одно настоящее стихотворение и считаться поэтом…
— Вернемся с дела, — произнес Таран задумчиво, — запишу это и выучу для души.
— Нет уж, — сказал Резванов, — коли учить, так сейчас и начинай.
— Если я заболею, — продекламировал Таран запомнившееся, — к врачам обращаться не стану… Потрясно. Особенно про Млечный Путь. Лучше не скажешь…
— Почему? — возразил Ярощук. — Был такой поэт Серей Орлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— Командир, — сказал Столяров, — надо вынуть батарейки из телефонов. Это аппаратура хитрая. Она даже без выхода на связь позволяет нас запеленговать. Вряд ли нам нужно подставляться.
— Добро, — поддержал Полуян. — Можно было доложить мне об этом и раньше.
Стоянку они организовали в широкой котловине, вырытой водопадом, который в дни бурных дождей срывался с крутого отвеса вниз. С тыла их надежно прикрывала скала, перед ними вниз уходил пологий склон, поросший старыми буками.
Водопад не просто вырыл глубокую и просторную яму, он приволок с высоты и разбросал по её краям валуны разных размеров, создав естественное укрепление, пригодное для длительной обороны. Потребовалось лишь немного усилий, чтобы придать крепости не достававшие ей качества.
Каждый стрелок выбрал сектор обстрела, расчистил его от бурьяна и закрывавших обзор камней.
Солнце ушло и сразу стало зябко: горы есть горы. Здесь приход сумерек сразу заявляет резким похолоданием о своей враждебности человеку. Не даром именно горцы создали бурку — накидку из шерсти, которая служила путникам, пастухам и воинам ложем, одеялом и укрытием от дождя, ветра и снега.
В тихом уголке, образованном стенами скал, развели костер. Чтобы собрать сушняк на целую ночь, им потребовалось не так уж много времени. Лес, неухоженный, захламленный валежником и сухими ветками был полон топлива.
Костер разгорался. Языки пламени осторожно облизывали хворост, словно проверяя его готовность к горению. Потом огонь ярко вспыхивал, набрасывался на сучья и с плотоядным треском начинал их пожирать.
Столяров молча и сосредоточенно ломал палки и подкидывал в очаг. Огонь оранжевыми трескучими снопами вскидывался к небу. Во тьму улетали и тут же гасли сотни мелких блескучих искр.
Огонь, морские волны, набегающие на берег, и степной ковыль, волнуемый ветром — это стихии, на которые человек может смотреть не уставая. Их игра и движение умиротворяют душу, навевают думы о красивом и вечном.
От костра веяло теплотой и сухостью. А со стороны гор, к которым сидевшие у огня люди были обращены спинами, веяло холодом снеговых вершин. Их не было видно в этих местах: Главный кавказский хребет лежал чуть южнее, но его ледники во многом определяли здесь и погоду и климат.
Где— то в стороне от стоянки в лесу недовольно ухала ночная птица. Но в её крике не слышалось тревоги. Она просто жаловалась на свое одиночество.
Новая обстановка взбудоражила всех и никто не собирался спать. Говорили о пустяках, не касаясь дел завтрашнего дня. Пикировались между собой.
— Ты долго служил погранцом? — спросил Бритвина Таран.
— Пятнадцать, — ответил тот.
— Суток? — спросил Таран с невинным удивлением.
— Пошел ты в шойгу!
— Никак не пойму, — продолжал допрос Таран. — Как ты мог оставить границу? Теперь все мы волнуемся, на замке она или нет?
— Что за вопрос? Уходя, я лично закрыл замок.
— Ключ в надежных руках?
— Зачем? Я его закинул подальше. Для надежности.
Разыграть и раззадорить Бритвина оказалось не так-то просто и Таран прекратил напрасные усилия.
Некоторое время все молчали. Потом, лежа на спине и глядя в небо, заговорил Бритвин.
— Неужели где-то там среди этих звезд могут быть наши братья по разуму?
— Если во Вселенной есть настоящие разумные существа, — сказал Резванов, — то вряд ли они когда-то признают нас братьями.
— Это почему? — голос Бритвина прозвучал с нескрываемой обидой и недоумением.
— Потому что в поведении человечества очень мало разумного.
— Открылась бездна, звезд полна, звездам нет счету, бездне дна, — продекламировал Резванов.
— Сам сочинил, или как? — спросил Столяров.
— Или как, по фамилии Ломоносов.
— А я поэзию не признаю, — сказал Таран. — Лютики-цветочки. Это не для солдата.
— Точно, — тут же согласился Резванов. — Это ещё у гитлеровцев был такой стиш. «Если ты настоящий солдат, если ты со смертью на „ты“, улыбаясь пройди через ад, сапогом растопчи цветы».
— Зачем ты так? — обиделся Таран. — Я о том, что мне стихи не задевают душу. Вот песни — другое дело.
— Значит ты хороших поэтов никогда не читал.
— А ты читал, так?
— Хочешь послушать?
— Ну.
— Тогда ляг на спину и смотри в небо.
— Ну, лег.
Таран устроился на твердом ложе, подложил руки под голову.
Небо над ними, по южному черное, сверкало льдистым блеском множества звезд. От края до края широкой лентой его перепоясывал Млечный путь.
— Если я заболею…
Резванов начал задумчиво, неторопливо, с чувством произнося слова:
— Если я заболею, к врачам обращаться не стану,
обращусь я к друзьям (не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом
в изголовье поставьте ночную звезду…
Шевельнулся и приподнялся на локте Бритвин. Стал прислушиваться.
Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову горной дорогой
и укройте меня одеялом в осенних цветах.
Лежавший поодаль Ярощук встал, подошел к костру и присел у огня.
Порошков или капель — не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада -
вот чем надо лечить…
Таран тоже поднялся и молча сел рядом с Ярощуком,
От морей и от гор так и веет веками,
Как посмотришь — почувствуешь: вечно живем.
Не облатками желтыми путь наш усеян, а облаками.
Не больничным уйдем коридором, а Млечным Путем…
Резванов замолчал.
— Слушай, — сказал Таран, скрывая смущение, — Кто это написал?
— Поэт написал. Ярослав Смеляков.
— Будто про нас.
— Хорошая поэзия всегда про нас.
— Не скажи. У каждого времени свои чувства. Когда это написано?
— В сороковом году.
— Брось ты! Не может быть!
— Почему не может? В конце тридцатых годов он отмотал срок в сталинских лагерях. Умер в семьдесят втором.
— Баб-эль-Мандеб! — сказал Бритвин с восхищением. — И много у него стихов?
— Какая разница, — заметил Резванов, — много или мало? Можно написать одно настоящее стихотворение и считаться поэтом…
— Вернемся с дела, — произнес Таран задумчиво, — запишу это и выучу для души.
— Нет уж, — сказал Резванов, — коли учить, так сейчас и начинай.
— Если я заболею, — продекламировал Таран запомнившееся, — к врачам обращаться не стану… Потрясно. Особенно про Млечный Путь. Лучше не скажешь…
— Почему? — возразил Ярощук. — Был такой поэт Серей Орлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87