Может быть, отец бы и поборолся, опытнейший адвокат Сидельников обнадёживал мать, но… уж больно строго взялся за борьбу с коррупцией новый Генсек… Тогда ещё всерьёз думали, что в нашей стране можно бороться с коррупцией. Поглядел бы кто-нибудь лет на десять-пятнадцать вперёд, узнал бы, что такое настоящая коррупция, настоящее масштабное воровство… Но не дай бог было в восемьдесят третьем году оказаться в роли козла отпущения…
Суд состоялся в июле. Обычно в это время года они бывали на юге, в Пицунде или в Форосе, и обслуживающий персонал санатория или пансионата пытался угадать любое желание Гавриила Михайловича и членов его семьи. Теперь же они сидели в душном помещении районного суда и ждали приговора.
Сидельников пытался ободрить поникшую духом Веронику Ивановну, но давал понять, что очень уж суровые настали времена и что надежды на мягкий приговор весьма призрачны. Больно уж страшная была статья 93 «прим» — хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. По этой статье предусматривалась и высшая мера…
Четырнадцатилетний Михаил сидел в зале суда, глядел на своего пятидесятипятилетнего отца, и порой в его душе шевелилось чувство гордости — ему нравилось, как держался отец, спокойно, уверенно, хотя сильно исхудал, побледнел и совсем поседел. Дело было громкое — в школе его стали дразнить сыном ворюги, причём особенно ретиво издевались те, кто пользовался ранее услугами Лычкина, те, чьим родителям он доставал дефицитные лекарства, путёвки в санатории, билеты в Большой театр или на Таганку… Продолжал глядеть с уважением на Лычкина лишь хулиганистый Игорь Глотов, старший брат которого Николай, несмотря на двадцатилетний возраст, давно уже проторил дорожку в места не столь отдалённые.
Отец сидел за решёткой и делал едва заметные ободряющие жесты жене и сыну, сидящим в зале. Михаилу припомнилось письмо отца, которое недавно принёс им Сидельников.
«Я ничего не боюсь, — писал отец. — За все в жизни надо отвечать, и, в принципе, я всегда был готов к этому, хотя и надеялся на лучшее. Будь мужчиной, сын, главное в жизни — не остаться никем и ничем. А я, сам знаешь, пожил всласть. И, как писал классик, попил живой крови, а не питался падалью… Что будет, то будет. Пётр Петрович делает все, что может, но времена сейчас лютые. Сами знаете, что по этой статье кое-кому и высшую меру уже привели в исполнение… Так что все, что ниже этого — уже победа…»
Однако, когда судья медленным равнодушным голосом стал зачитывать приговор, Лычкин напрягся, казалось, он сейчас потеряет сознание…
«…к тринадцати годам с отбытием наказания в колонии строгого режима с конфискацией имущества», — произнёс наконец судья, и глаза Лычкина блеснули радостью. Как-то дёрнулся и Сидельников, бросил взгляд на Веронику Ивановну и поднял вверх большой палец правой руки.
«Это победа, Вероника Ивановна, победа! — сказал он после. — И это ещё не все! Ещё не вечер, я подаю апелляцию в вышестоящий суд… Мы ещё поборемся…»
И наверняка бы поборолся, но… слишком сильными оказались впечатления для полнокровного Гавриила Михайловича. Его не успели этапировать в зону, он скончался в Бутырской тюрьме в начале августа того же года от обширного инфаркта…
— Эх, Гавриил Михайлович, — развёл руками Сидельников, узнав о случившемся. — Не выдержало сердечко. Как выяснилось, он вообще был очень больным человеком, так определило вскрытие, сосуды ни к черту… Работал много, пожил хорошо, не жалел себя… Нет слов, Вероника Ивановна, просто нет слов… Редкий человек, так держался, так радовался приговору, и на тебе… Ещё раз мои вам глубочайшие соболезнования…
— Довели, гады, — простонала мать. — В камере сорок человек сидело, воздух портило… Разве он к такому привык? А ему же как-никак пятьдесят шестой год пошёл, Пётр Петрович… Да, умеют у нас угробить…
Сидельников получил свой гонорар и откланялся.
— А вообще-то, отец преступник или нет? — задал идиотский вопрос наивный Михаил, полагавший, что роскошная жизнь их семьи была предопределена откуда-то свыше.
— Все на свете относительно, сынок, — усмехнулась мать. — Сам знаешь, в каком лживом обществе живём… А отец… Он молодец, наш папочка… Его голыми руками не взять… Улетел он от них… Правда, и от нас тоже…
— А как теперь… все это? — обвёл вокруг руками Михаил. — С конфискацией ведь…
— Как? — тяжело вздохнула мать. — Квартиру эту отберут, дадут другую, дача оформлена на меня, одна машина тоже на меня, другая на дядю Борю, посмотрим… Кое-что отдадим, а остальное… Потом узнаешь, — хитро усмехнулась она.
Из четырехкомнатных апартаментов в элитном доме на Ленинградском проспекте осенью переехали в двухкомнатную хрущобу на Каширском шоссе.
А ещё через месяц мать объявила сыну, что ему от наследства отца кое-что причитается.
— Вот тебе, сынок, пятьдесят тысяч наличными, и «девятку» переоформим на тебя, когда подрастёшь…
— Да? — насторожился Михаил, желая, чтобы все было поделено поровну. — А сколько же у отца было всего?
Мать усмехнулась и многозначительно покрутила пальцем у виска.
— Мишенька, у нашего папочки ничего не было, никаких наличных денег, никаких сберкнижек, ничего вообще… Государственную квартиру отобрали, дали вот это, — она с презрением оглядела крохотные, с низкими потолками, комнатушки хрущобы, — дача давно уже оформлена на меня, потому что её построил мой покойный отец, ветеран войны, столяр-краснодеревщик, построил своими руками и руками своих друзей… Он же презентовал мне «девятку», также оформленную на меня, и я дарю её тебе. «Волга» записана на дядю Борю, а деньги? Какие могут быть деньги у скромного советского работника торговли, несправедливо арестованного и павшего жертвой произвола? Никаких денег… Вот пятьдесят тысяч завалялись, бери, владей… Трать как хочешь, но желательно с умом. Больше капать не будет, сынок…
Михаил поглядел в пустые глаза матери и понял, что ничего он от неё больше не получит. Взял деньги и припрятал подальше…
Примерно через полтора года у матери появился молодой любовник по имени Эдик. Черноволосый, с коротко подстриженными фатовскими усиками, неизвестной национальности и рода занятий, он появился неизвестно откуда. Поначалу он приходил редко, потом стал приходить часто, а потом переехал совсем. Перебрался к ним с большой спортивной сумкой на плече, целыми днями торчал дома, слушал музыку, играл на гитаре, курил дорогие сигареты и пил коньяк. По доверенности от дяди Бори гонял «Волгу».
Михаил поначалу терпел присутствие нахлебника молча, а потом, правда, в его отсутствие, задал матери прямой вопрос: что этот человек здесь делает? Мать покраснела, глаза её злобно заблестели, и она, вскочив с места, закричала истошным голосом, бегая по комнате:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101