Преподнести ей колечко и забраться под жаркое одеяло — решение всех любовных проблем.
Полакомиться бауэршей не получилось — не успел старшина взяться за дверную ручку, как Фриц выпустил в него из «вальтера» всю обойму. Уйти убийце не удалось — на выстрелы сбежались солдаты. Гестаповец с презрением отбросил пустой пистолет, гордо скрестил руки на груди. У его ног истекал кровью командир разведвзвода. В спальне билась в истерике мать…
Старшине удивительно повезло — он остался жив. Кроме одной пули, задевшей позвоночник, все остальные пошли «в молочко», не повредили жизненно важных органов. Но чертов кусок металла, попавший в спину, надолго приковал его к постели. На подобии египетской мумии, лежал он, закованный в гипсовый корсет, и размышлял о своей инвалидном будущем.
Оно было таким черным, беспроветным, что невольно на глаза наворачивались слезы. Ну, получил бы ранение во время разведрейда, ну, принесли бы друзья-разведчики своего командира на плащнакидке — обычное дело, во время войны все фронтовики под Богом ходят. Но Прошку нашпиговали фашистским металлом, когда он безоглядно торопился в постель к перезрелой бабе. За подобные «подвиги» орденов не дают, в многотиражке не прославляют. Для излишне гордого, самовлюбленного Сидякина — настоящая трагедия.
После двухмесячного лечения во фронтовом госпитале «героя» перевезли в Москву. Все в том же мумиеобразном состоянии. Почти год лежания в Центральном клиническом институте ничего не изменил. Втихую от врачей раненные отметили День Победы, помянули друзей, не дошедших до великой даты. Спасибо бабушке-санитарке, вошла в положении горемык, притащила два пузыря «столичной». Это на семь человек две поллитровки — смехота да и только!
Незаметно подобрался очередной Новый Год. Снова приняли по полсотне капелюшек, закусили госпитальной селедочкой и черняшкой.
— Не дрейфь, старшина, сдюжим, — прыгал по палате подбитой галкой одноногий чернявый и усатый артиллерист Федька Семенчук, обитатель соседней койки. — И для нас у Боженьки доля отыщется.
— Какая там доля, — щурился Прохор. — Тебе что — изготовят протез, сядешь латать обувку. А мне даже на бабу без посторонней помощи не взобраться, душеньку не отвести. Так и буду до самой могилы лежать в чертовом корсете.
— Кстати, о бабах, — резко поменял тему Федька. — Ты что ожениться не успел? Вот это — беда, могу посочувствовать. Моя Фроська кажный Божий день навещает. Печенье приносит, винегреты да колбасу, однажды пузырь самогончика приволокла… Конечное дело, разговеться не приходится — нет отдельной комнаты, но пообжимаемся — и то ладно… Значится, холостякуешь, старшина?
— Почему холостякую? Жинка имеется, пацану десятый годок пошел — считай, мужик. Вот только не пишу я им, не терплю бабьих слез да жалости. Ежели оклемаюсь, как врачи твердят, тогда сообщу.
— Дуролом ты, паря, — осуждающе покачал лохматой головой артиллерист.
— Рази можно обрекать себя на одиночество? Кто тебе воду подаст, кусок хлеба поднесет? Нет, друг-разведчик, баба в инвалидной житухе — главная шестеренка, без нее — хоть в гроб. Только особо не горюй, дружище, ежели твоя жинка стоящий человек, сама, без отписки, найдет муженька.
Как в воду чернявый глядел — в апреле образовались Галилея и Марк. Как Галка отыскала след пропащего мужа — женская тайна, в которую Прохор даже не пытался проникнуть…
Жену старшины принял главврач госпиталя.
— Вашему мужу удивительно повезло — восемь ранений и только одно серьезное, — поддергивая остроконечную докторскую бородку и щуря глаза под линзами очков, утешал несчастную женщину медик. — Для современной медицины позвоночник — терра инкогнито, делаем все возможное и даже невозможное. Надеемся на улучшение. Правда, вашему мужу придется всю жизнь носить корсет…
Избегая конкретностей, выдавая привычные округлые фразы, главврач все же поведал, что «терра инкогнито» частенько приносит неожиданные сюрпризы. Поправится старшина, будет передвигаться на ослабевших ходулях, даже работать и вдруг — отказывают ноги. Тогда — инвалидная коляска. Но все это
— самый крайний случай, которого может и не быть.
Как водится, женщина всплакнула.
— Как жить-то дальше?
— Главное, внушить мужу уверенность, не позволять ему расслабиться, — профессорским баском выдал главрач избитую истину. Ту самую, которую он преподносил родственникам безнадежных больных десятки раз в день. — Полноценная жизнь, работа, неважно какая, но обязательно работа, женский незаметный уход…
Сидякина согласно кивала, вытирала носовым платком слезящиеся глаза. Да, она все сделает, как советует медицина, да обеспечит больному мужу покой и уход. Про себя думала, как ей прожить на скромную мужнюю пенсию и такую же скромную зарплату медсестрны? Не скажешь же это заботливрому полковнику — не поймет, осудит.
— Дети у вас есть?
— Сын. Десять лет…
— Очень хорошо! — обрадовался главврач. — Вот и пусть муж займется воспитанием ребенка… Вы попрежнему настаиваете на свидании?
— Обязательно!
— Разрешу при одном условии. Никаких слез и сочувствий. Больше приятных новостей, смеха. И не вздумайте передавать спиртное — оно старшине противопоказано!…
Появление в палате жены и сына для Сидякина — неприятная неожиданность. Лежать неподвижным бревном, вызывая женскую жалость — оскорбительно. Вон как понимающе прячет насмешливую улыбку сосед, как безрукий младший сержант торопится покинуть палату, а полуслепой танкист отворачивается к стенке.
— Прошенька, здравствуй, — выполняя наказ полковника, Галилея попыталась радостно улыбнуться. Подошла к постели и протянула мужу для приветственного поцелуя сухие губы. — Мы к тебе — вместе с Марком. Поздоровайся с отцом! — приказала она сыну, присаживаясь на больничный табурет.
Хилый, узкоплечий мальчонка со страхом смотрел на незнакомого человека, которого мать назвала «отцом». Из-под откинутой простыни виден торс, закованный в белый гипсовый панцырь, серое лицо, лихорадочно горящие глаза, рыжевато-седая бородка… Нет, мать или ошиблась или подшучивает над сыном, на фотокарточке его отец выглядит настоящим богатырем.
Марк все же склонился к отцу, но поцеловать так и не решился. Дрожащими губами изобразил нечто среднее между обычным приветствием и родственным чмоканием. На приличном расстоянии от страшного бледно-серого лица.
А старшина с недоумением смотрел на сына. Да и его ли сын этот заморыш? Ему только на церковной паперти стоять, выпрашивая милостыню. Представил себе скелетину в колхозном хлеву с вилами в руках и презрительно улыбнулся.
Чуть повернул голову и встретился с вопрошающим, жалким взглядом жены. В нем — и просьба простить ей невесть какой грех, и унизительное покаяние, и надежда на появление еще одного ребенка, настоящего мужичка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Полакомиться бауэршей не получилось — не успел старшина взяться за дверную ручку, как Фриц выпустил в него из «вальтера» всю обойму. Уйти убийце не удалось — на выстрелы сбежались солдаты. Гестаповец с презрением отбросил пустой пистолет, гордо скрестил руки на груди. У его ног истекал кровью командир разведвзвода. В спальне билась в истерике мать…
Старшине удивительно повезло — он остался жив. Кроме одной пули, задевшей позвоночник, все остальные пошли «в молочко», не повредили жизненно важных органов. Но чертов кусок металла, попавший в спину, надолго приковал его к постели. На подобии египетской мумии, лежал он, закованный в гипсовый корсет, и размышлял о своей инвалидном будущем.
Оно было таким черным, беспроветным, что невольно на глаза наворачивались слезы. Ну, получил бы ранение во время разведрейда, ну, принесли бы друзья-разведчики своего командира на плащнакидке — обычное дело, во время войны все фронтовики под Богом ходят. Но Прошку нашпиговали фашистским металлом, когда он безоглядно торопился в постель к перезрелой бабе. За подобные «подвиги» орденов не дают, в многотиражке не прославляют. Для излишне гордого, самовлюбленного Сидякина — настоящая трагедия.
После двухмесячного лечения во фронтовом госпитале «героя» перевезли в Москву. Все в том же мумиеобразном состоянии. Почти год лежания в Центральном клиническом институте ничего не изменил. Втихую от врачей раненные отметили День Победы, помянули друзей, не дошедших до великой даты. Спасибо бабушке-санитарке, вошла в положении горемык, притащила два пузыря «столичной». Это на семь человек две поллитровки — смехота да и только!
Незаметно подобрался очередной Новый Год. Снова приняли по полсотне капелюшек, закусили госпитальной селедочкой и черняшкой.
— Не дрейфь, старшина, сдюжим, — прыгал по палате подбитой галкой одноногий чернявый и усатый артиллерист Федька Семенчук, обитатель соседней койки. — И для нас у Боженьки доля отыщется.
— Какая там доля, — щурился Прохор. — Тебе что — изготовят протез, сядешь латать обувку. А мне даже на бабу без посторонней помощи не взобраться, душеньку не отвести. Так и буду до самой могилы лежать в чертовом корсете.
— Кстати, о бабах, — резко поменял тему Федька. — Ты что ожениться не успел? Вот это — беда, могу посочувствовать. Моя Фроська кажный Божий день навещает. Печенье приносит, винегреты да колбасу, однажды пузырь самогончика приволокла… Конечное дело, разговеться не приходится — нет отдельной комнаты, но пообжимаемся — и то ладно… Значится, холостякуешь, старшина?
— Почему холостякую? Жинка имеется, пацану десятый годок пошел — считай, мужик. Вот только не пишу я им, не терплю бабьих слез да жалости. Ежели оклемаюсь, как врачи твердят, тогда сообщу.
— Дуролом ты, паря, — осуждающе покачал лохматой головой артиллерист.
— Рази можно обрекать себя на одиночество? Кто тебе воду подаст, кусок хлеба поднесет? Нет, друг-разведчик, баба в инвалидной житухе — главная шестеренка, без нее — хоть в гроб. Только особо не горюй, дружище, ежели твоя жинка стоящий человек, сама, без отписки, найдет муженька.
Как в воду чернявый глядел — в апреле образовались Галилея и Марк. Как Галка отыскала след пропащего мужа — женская тайна, в которую Прохор даже не пытался проникнуть…
Жену старшины принял главврач госпиталя.
— Вашему мужу удивительно повезло — восемь ранений и только одно серьезное, — поддергивая остроконечную докторскую бородку и щуря глаза под линзами очков, утешал несчастную женщину медик. — Для современной медицины позвоночник — терра инкогнито, делаем все возможное и даже невозможное. Надеемся на улучшение. Правда, вашему мужу придется всю жизнь носить корсет…
Избегая конкретностей, выдавая привычные округлые фразы, главврач все же поведал, что «терра инкогнито» частенько приносит неожиданные сюрпризы. Поправится старшина, будет передвигаться на ослабевших ходулях, даже работать и вдруг — отказывают ноги. Тогда — инвалидная коляска. Но все это
— самый крайний случай, которого может и не быть.
Как водится, женщина всплакнула.
— Как жить-то дальше?
— Главное, внушить мужу уверенность, не позволять ему расслабиться, — профессорским баском выдал главрач избитую истину. Ту самую, которую он преподносил родственникам безнадежных больных десятки раз в день. — Полноценная жизнь, работа, неважно какая, но обязательно работа, женский незаметный уход…
Сидякина согласно кивала, вытирала носовым платком слезящиеся глаза. Да, она все сделает, как советует медицина, да обеспечит больному мужу покой и уход. Про себя думала, как ей прожить на скромную мужнюю пенсию и такую же скромную зарплату медсестрны? Не скажешь же это заботливрому полковнику — не поймет, осудит.
— Дети у вас есть?
— Сын. Десять лет…
— Очень хорошо! — обрадовался главврач. — Вот и пусть муж займется воспитанием ребенка… Вы попрежнему настаиваете на свидании?
— Обязательно!
— Разрешу при одном условии. Никаких слез и сочувствий. Больше приятных новостей, смеха. И не вздумайте передавать спиртное — оно старшине противопоказано!…
Появление в палате жены и сына для Сидякина — неприятная неожиданность. Лежать неподвижным бревном, вызывая женскую жалость — оскорбительно. Вон как понимающе прячет насмешливую улыбку сосед, как безрукий младший сержант торопится покинуть палату, а полуслепой танкист отворачивается к стенке.
— Прошенька, здравствуй, — выполняя наказ полковника, Галилея попыталась радостно улыбнуться. Подошла к постели и протянула мужу для приветственного поцелуя сухие губы. — Мы к тебе — вместе с Марком. Поздоровайся с отцом! — приказала она сыну, присаживаясь на больничный табурет.
Хилый, узкоплечий мальчонка со страхом смотрел на незнакомого человека, которого мать назвала «отцом». Из-под откинутой простыни виден торс, закованный в белый гипсовый панцырь, серое лицо, лихорадочно горящие глаза, рыжевато-седая бородка… Нет, мать или ошиблась или подшучивает над сыном, на фотокарточке его отец выглядит настоящим богатырем.
Марк все же склонился к отцу, но поцеловать так и не решился. Дрожащими губами изобразил нечто среднее между обычным приветствием и родственным чмоканием. На приличном расстоянии от страшного бледно-серого лица.
А старшина с недоумением смотрел на сына. Да и его ли сын этот заморыш? Ему только на церковной паперти стоять, выпрашивая милостыню. Представил себе скелетину в колхозном хлеву с вилами в руках и презрительно улыбнулся.
Чуть повернул голову и встретился с вопрошающим, жалким взглядом жены. В нем — и просьба простить ей невесть какой грех, и унизительное покаяние, и надежда на появление еще одного ребенка, настоящего мужичка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126