На пути вниз по священной реке к Саису император заплатил богам кровью пятидесяти белых бычков. В Саис они прибыли в ночь воскрешения Осириса, но десятки тысяч факелов превратили ночь знаменитого города в ясный день. От храма к храму плыли носилки с лежащей на них восковой статуей некогда растерзанного, а потом собранного из кусков бога. Шествие возглавляли пляшущие жрецы и жрицы, за ними жрецы в длинных столах несли кубок справедливости, локоть законности и небесную сферу, а вслед им текли несметные толпы, распевая торжественный гимн:
Слава тебе, лучезарный!
Первенец неба, зачавший
Времени ход беспрерывный.
Сеятель жизни под небом,
Ты над землей воцарился,
Праведных царь справедливый,
Истинным богом рожденный,
Вечно живой, благодатный,
Слава тебе, лучезарный!
На другой день по приказанию императора в десяти храмах Саиса было принесено в жертву пятьдесят белых бычков с тем, чтобы жрецы могли угостить всех паломников. Сам император присутствовал на богослужении в храме Сераписа – там, где стояла богиня грядущего с лицом, закрытым широким покрывалом. Диоклетиан, уважая священные традиции, не прикоснулся к покрывалу. Но Титанилла, выждав минуту, когда пригнали украшенных лентами жертвенных животных и все обратились в их сторону, подкралась на цыпочках к статуе и, приподняв занавес, сунула туда голову. Ей хотелось увидеть свое будущее.
Увидала же она только изумленное лицо Квинтипора. Одновременно с ней дрожащей рукой приподнял занавес и он: заглянул под него и тут же отпрянул, увидев свое будущее в виде Титаниллы. Все это произошло в одно мгновение, и прямо в лицо друг другу они посмотрели уже перед опущенным занавесом.
Саисская легенда развеялась в прах. Юноша и девушка заглянули под покрывало, после чего им предстояло навсегда потерять способность улыбаться. Однако они улыбались друг другу, да так весело, что можно было подумать – это их первая в жизни улыбка.
23
Не прошло и недели, как императору пришлось вспомнить ливийского пустынника. Управление александрийской гавани сообщило ему, что посланный в Салону почтовый корабль неподалеку от места назначения сел на мель. Внезапно налетевший шторм унес его в открытое море, где он и затонул на виду у идущего к нему на помощь корабля. Ни одной души из людей и ни одной веревки из багажа спасти не удалось. Императорский гонец с доверенными ему поручениями и виноградными лозами тоже пошел к Посейдону.
«Не вкусишь ты от винограда, что посадил ныне…» Предсказание ли то было или проклятье, во всяком случае старик был не прав только в том, что у него получалось, будто виноград уже посажен. Но в главном он не ошибся: из этого винограда император не съест ни ягоды! А через несколько часов перед императором лежал отчет о ходе строительства в Салоне, эго был обычный месячный доклад с перечислениями всех выполненных работ, необходимых изменений проекта и персональных представлений. Даже среди самых важных государственных дел император, чувствуя к Салоне сердечную склонность, никогда не забывал просматривать эти отчеты лично. Над развалинами небольшой деревушки, где тлели кости его матери, он хотел воздвигнуть дворец, какого не имел еще ни один император. Он был убежден, что Салона – самое красивое место в мире, там самая кроткая небесная синева, самые мирные морские волны и самые чистосердечные люди. Про себя он твердо решил, что именно там, на его родине, будет его усыпальница и столица нового императора, его сына. Еще в молодости он часто говорил жене, что жить среди мирных иллирийских рыбаков и садоводов он не мог бы, но в старости непременно поедет к ним и сложит с плеч своих бремя жизни там, где его принял.
В донесении его внимание сразу привлекло имя садовника. В нескольких строках, приписанных в виде примечания, сообщалось, что садовник Квинт упал с высокой груши и разбился насмерть. Жена его, Саприция, похоронила старика в Салоне, а сама переселилась к его родственникам в сирийскую деревушку Апат. На основании этого оба исключаются из списков служащих и снимаются с довольствия.
Император вздохнул с облегченьем. Опять боги, играя ему на руку, предвосхитили его намерение. Они покарали Квинта, если он был виноват; если же нет, то предупредили возможное с его стороны преступление. Старуха меньше беспокоила императора; к тому же, если она на самом деле отправилась в Апат, то наверняка не избежала своей судьбы. Галерий сообщал ему, что он окончательно усмирил весь Восток, причем жертв было сравнительно немного. Пришлось сжечь только деревню Апат вместе с безбожниками, да еще в Мелитене он казнил каждого десятого.
Сопротивления не было почти никакого; такова уж порода этих безбожников: они наглы, пока не чувствуют над собой господина, а когда ими повелевают решительно, сразу поджимают хвосты, словно побитые собаки. Антиохийская чернь тоже бунтовала только день, а потом попряталась в катакомбах. Здесь особенно отличился принцепс Максентий, так что Галерий, опираясь на позволение императора, разрешил ему вернуться в Александрию. Заручившись его, Галерия, согласием, Максентий собирается испросить императорское соизволение на то, чтоб осуществить намерение, внушенное ему богами домашнего очага. Принцепс Константин лежит раненый в Никомидии; стрела попала ему в спину, что никак не делает ему чести.
Доклад Галерия успокоил императора особенно тем, что в Антиохии не произошло серьезных волнений, которых он опасался, подписывая последний эдикт против христианства. Христиане рассеялись, или же страх образумил их. В официальных сводках император читал о новых арестах, но упоминаний о смертных казнях не попадалось. Это обстоятельство можно было объяснить лишь тем, что боги просветили разум как прежних, так и новых приверженцев христианской веры. Стало быть, они поняли, что лучше жизнь ценою принесения жертвы старым богам, нежели позорная и бесцельная смерть за упорствование в своих предрассудках.
Кстати, тут явился на аудиенцию верховный авгур Тагес. Император был в прекрасном расположении духа, а верховный жрец – хмур и озабочен. В его поведении не был ни притворства, ни елейности; чувствовалось, что он искренне чем-то потрясен.
Он сразу объявил императору, что лишь после долгих колебаний решился на этот шаг, который, как он прекрасно понимает, может стоить ему не только его священной должности, но и самой жизни. Но ввиду того, что страх сковал всем уста, он счел своим долгом все же поговорить с императором. Дело касается христиан; оно уже переросло рамки обычного дела о нарушениях общественного порядка. Вместе с престижем богов и императора подвергается опасности благоденствие всей империи.
– Чего же еще надо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123