»
Когда она вернулась к нему, осаждаемая тремя расшаркивающимися студентами, он буркнул:
— О, ты обо мне не тревожься!
— Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.
Она глядела ему прямо в лицо; она совершенно не владела искусством Маделины сообразовываться в своем поведении с наблюдателями. Через всю напряженную вечность антракта, пока Мартин хмурился, она болтала о паркете, о размерах зала, о своих «шикарных партнерах». Как только грянул снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.
— Нет, — сказала она, — мне нужно с тобой поговорить.
Она увела его в угол и напустилась на него:
— Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел на меня ревнивыми глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе — а так тому и быть, — я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю, и буду с ними дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука — на них мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я люблю, и я намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя хоть капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме тебя. Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал глупости… а ты, вероятно, наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет охота меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?
— Я вовсе не ревновал… Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил! Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь, если б я никогда тебя не ревновал!
— Отлично. Ревнуй, но держи свою ревность про себя. А теперь идем танцевать.
Он был ее рабом.
В Уиннемакском университете считалось безнравственным танцевать после двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе «Империаль». Обычно оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу ночи и кипело соблазнительным, чуть что не разнузданным весельем. Пфафф Толстяк отплясывал джигу, другой остроумный студент, с салфеткою через руку, изображал официанта, а одна девица (впрочем, навлекшая на себя сильное неодобрение) курила папиросу.
В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф Клосон. Он был в своем всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.
Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен представлять на суд всех своих друзей. С Леорой он еще не познакомился. Мартин сознался ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора бесспорно самая милая девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все хвалебные эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и приготовился возненавидеть Леору, как новую морализирующую обольстительницу.
Теперь он смерил ее покровительственно-враждебным взглядом. За ее спиною он прокаркал:
— Мила, ничего не скажешь, — просто придраться не к чему!
Когда же они принесли себе из буфета бутербродов, кофе и трехслойный торт, Клиф затарахтел:
— Тэк-с. Весьма великодушно со стороны таких, как вы, щеголей во фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих туалетов. Эх, гнусная получилась штука, что я лишился изысканного наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией и проиграл до полночи в низменный покер, в котором Папаша ловко выудил круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников и йеху. Ну-с, Леори, полагаю, вы с Мартикинсом уже продебатировали все вопросы о теннисе и… гм… Монте-Карло и так далее.
Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими, какие они есть. Покуда Клиф ждал, прищурив глаза, она спокойно обследовала бутерброд с курицей и промычала:
— Угу!
— Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать: «Если ты невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться», и прочая, и прочая.
Клиф превратился в благодушного и необычайно (для него) спокойного товарища… Бывший батрак, бывший агент по распространению книг, бывший механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое стремление блистать, что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но Леора, сумевшая, как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему так же быстро, как Мартину, и они совсем развеселились. Мартин проникся благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера, сидевшего за угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не зная зачем, Мартин вскочил и зашагал через все кафе. Протянув руку, он провозгласил:
— Ангус, старина, хочу тебя поздравить с принятием в Сигму Кси. Это здорово!
Дьюер смотрел на протянутую руку, как на орудие, которое он видел и раньше, но назначения которого не мог припомнить. Он взял ее и осторожно пожал. Он не отвернулся; он был хуже, чем груб, всем своим видом он выражал терпеливую снисходительность.
— Ну, желаю удачи, — сказал нетвердо Мартин. Пыл его сразу простыл.
— Ты очень любезен. Благодарю.
Мартин воротился к Леоре и Клифу рассказать им о происшедшем, как о мировой трагедии. Они согласились, что Ангус Дьюер заслуживает пули. Дьюер между тем прошел мимо, следом за компанией декана Сильвы, и кивнул Мартину, который в ответ только прищурил глаза. Он чувствовал себя благородным и сразу повзрослевшим.
Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:
— Солнышко мое, я очень ценю Мартина, но одно время я боялся, что старик свяжется с… разными особами, которые превратят его в светского лоботряса. Я сам лоботряс. Я смыслю в медицине меньше, чем профессор Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и… Эх, видите, как у меня нескладно получается! Но позвольте сказать вам одно: надеюсь, вы не обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.
Было около четырех, когда Мартин, проводив Леору, пришел домой и завалился на кровать. Спать он не мог. Заносчивость Ангуса Дьюера возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту, и как косвенное оскорбление Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в угрюмую тревогу. Что, если Дьюеру, при всем его снобизме и поверхностности, отпущено нечто такое, чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле фермера из водевиля, с его готовностью видеть в хороших манерах одно позерство, — не слишком ли он легко смотрит на жизнь? И не ясно ли, что Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким упрямым мозгом? Не существует ли техника манер, как существует техника эксперимента?.. Готлибовская гибкая техника профессионала в противовес неловким пухлым рукам Айры Хинкли… Или все эти вопросы — уже измена, уступка пошлому образу мыслей самого Дьюера?
Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь, пока не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Когда она вернулась к нему, осаждаемая тремя расшаркивающимися студентами, он буркнул:
— О, ты обо мне не тревожься!
— Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.
Она глядела ему прямо в лицо; она совершенно не владела искусством Маделины сообразовываться в своем поведении с наблюдателями. Через всю напряженную вечность антракта, пока Мартин хмурился, она болтала о паркете, о размерах зала, о своих «шикарных партнерах». Как только грянул снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.
— Нет, — сказала она, — мне нужно с тобой поговорить.
Она увела его в угол и напустилась на него:
— Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел на меня ревнивыми глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе — а так тому и быть, — я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю, и буду с ними дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука — на них мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я люблю, и я намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя хоть капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме тебя. Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал глупости… а ты, вероятно, наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет охота меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?
— Я вовсе не ревновал… Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил! Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь, если б я никогда тебя не ревновал!
— Отлично. Ревнуй, но держи свою ревность про себя. А теперь идем танцевать.
Он был ее рабом.
В Уиннемакском университете считалось безнравственным танцевать после двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе «Империаль». Обычно оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу ночи и кипело соблазнительным, чуть что не разнузданным весельем. Пфафф Толстяк отплясывал джигу, другой остроумный студент, с салфеткою через руку, изображал официанта, а одна девица (впрочем, навлекшая на себя сильное неодобрение) курила папиросу.
В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф Клосон. Он был в своем всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.
Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен представлять на суд всех своих друзей. С Леорой он еще не познакомился. Мартин сознался ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора бесспорно самая милая девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все хвалебные эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и приготовился возненавидеть Леору, как новую морализирующую обольстительницу.
Теперь он смерил ее покровительственно-враждебным взглядом. За ее спиною он прокаркал:
— Мила, ничего не скажешь, — просто придраться не к чему!
Когда же они принесли себе из буфета бутербродов, кофе и трехслойный торт, Клиф затарахтел:
— Тэк-с. Весьма великодушно со стороны таких, как вы, щеголей во фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих туалетов. Эх, гнусная получилась штука, что я лишился изысканного наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией и проиграл до полночи в низменный покер, в котором Папаша ловко выудил круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников и йеху. Ну-с, Леори, полагаю, вы с Мартикинсом уже продебатировали все вопросы о теннисе и… гм… Монте-Карло и так далее.
Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими, какие они есть. Покуда Клиф ждал, прищурив глаза, она спокойно обследовала бутерброд с курицей и промычала:
— Угу!
— Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать: «Если ты невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться», и прочая, и прочая.
Клиф превратился в благодушного и необычайно (для него) спокойного товарища… Бывший батрак, бывший агент по распространению книг, бывший механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое стремление блистать, что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но Леора, сумевшая, как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему так же быстро, как Мартину, и они совсем развеселились. Мартин проникся благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера, сидевшего за угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не зная зачем, Мартин вскочил и зашагал через все кафе. Протянув руку, он провозгласил:
— Ангус, старина, хочу тебя поздравить с принятием в Сигму Кси. Это здорово!
Дьюер смотрел на протянутую руку, как на орудие, которое он видел и раньше, но назначения которого не мог припомнить. Он взял ее и осторожно пожал. Он не отвернулся; он был хуже, чем груб, всем своим видом он выражал терпеливую снисходительность.
— Ну, желаю удачи, — сказал нетвердо Мартин. Пыл его сразу простыл.
— Ты очень любезен. Благодарю.
Мартин воротился к Леоре и Клифу рассказать им о происшедшем, как о мировой трагедии. Они согласились, что Ангус Дьюер заслуживает пули. Дьюер между тем прошел мимо, следом за компанией декана Сильвы, и кивнул Мартину, который в ответ только прищурил глаза. Он чувствовал себя благородным и сразу повзрослевшим.
Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:
— Солнышко мое, я очень ценю Мартина, но одно время я боялся, что старик свяжется с… разными особами, которые превратят его в светского лоботряса. Я сам лоботряс. Я смыслю в медицине меньше, чем профессор Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и… Эх, видите, как у меня нескладно получается! Но позвольте сказать вам одно: надеюсь, вы не обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.
Было около четырех, когда Мартин, проводив Леору, пришел домой и завалился на кровать. Спать он не мог. Заносчивость Ангуса Дьюера возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту, и как косвенное оскорбление Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в угрюмую тревогу. Что, если Дьюеру, при всем его снобизме и поверхностности, отпущено нечто такое, чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле фермера из водевиля, с его готовностью видеть в хороших манерах одно позерство, — не слишком ли он легко смотрит на жизнь? И не ясно ли, что Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким упрямым мозгом? Не существует ли техника манер, как существует техника эксперимента?.. Готлибовская гибкая техника профессионала в противовес неловким пухлым рукам Айры Хинкли… Или все эти вопросы — уже измена, уступка пошлому образу мыслей самого Дьюера?
Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь, пока не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147