В определенном смысле мой друг зрил в корень. Кто вручил мне бразды правления? Правильно, никто. Но в конце концов, разве кто-нибудь судит судей?
Под конец монолога Франсуа у меня возникло неприятное чувство собственной вины. Мне было неловко, тем более что мой друг говорил от имени жертв. По его мнению, я страдал психическим заболеванием, из тех, что свирепствуют в определенных кругах и Парижа, и Нью-Йорка. Он назвал меня диаспораноиком, и в его устах это прозвучало не как комплимент.
Франсуа снова стал лавочником с улицы Конвента. Недолго же он пробыл в новом обличье. «Надо вычеркнуть это из памяти», – предложил он. Я возразил, что мне трудно это сделать, так как вычеркивающий карандаш увязает в крови, и дальше мы не продвинулись. Подобное преступление карается только отчаянием. Мой друг считал, что люди, пережившие такой ад, обречены на вечную скорбь и все претензии к ним просто нелепы.
Пытаясь прервать собеседника, я рискнул поднять палец. Тщетно. Протестуя против долга памяти, Франсуа даже не дал мне вставить слова, хотя я был абсолютно согласен с тем, что если память сродни долгу, то с таким же успехом можно предпочесть ей забвение. По мере того как Франсуа говорил, разделявшая нас пропасть непонимания становилась все глубже. Желая, чтобы я запутался в собственных противоречиях, приятель причислил меня к тем эгоцентрикам, зацикленным на еврейском вопросе, которых я всегда осуждал. Он не понимал, что я должен разоблачить эту женщину не как антисемитку, а как доносчицу. Меня притягивала лишь истинная природа Зла – того, которое человек совершает, и того, от которого он страдает, – обе стороны зла были неразделимы.
Никто не смог бы унять безудержное словоблудие Франсуа. Он хотел, чтобы я отказался от своих планов и навсегда поставил крест на клиентке. Не ворошить былое... Он то и дело это повторял. Действительно, речь шла о его родственниках и его клиентке. Он разве что не потребовал, чтобы я послал ей цветы в качестве извинения. Признаться, я даже задумался: не скрывается ли нечто другое за миссией миротворца? Не служит ли она прикрытием для его тайных шашней с дочерью госпожи Арман? Но я прикусил язык, опасаясь показаться бестактным.
Между тем изначально именно Франсуа убедил меня взяться за это дело, он, и никто другой, ведь он жаждал докопаться до сути, ему не терпелось узнать правду – это мне не пригрезилось. С тех пор прошло всего несколько недель, но они были столь насыщенными и напряженными, что могли сойти за годы. Напрашивалась мысль, что Франсуа, очевидно, решил приостановить ход истории, подобно тому как он перевешивал старые, изъеденные молью шубы в комнату, примыкавшую к его мастерской, – меховые манто, забытые или оставленные клиентами, пылились там на плечиках по двадцать с лишним лет. И в том, и в другом случаях их хранили, так как было жалко выбрасывать.
Франсуа также обличал мое двусмысленное поведение. Он отмечал, с каким патологическим наслаждением я совал нос в затхлые отстойники оккупации, с какой готовностью перебирал события минувшей войны, подобно тому как другие копаются в дерьме. Еще он попрекал меня тем, что я начитался книг и насмотрелся фильмов. Я ждал, что друг вот-вот вспомнит «Ворона» <Фильм А. – Ж. Клузо.> – эту старую картину он смотрел всякий раз, когда ее показывали. Мои ожидания оправдались. Я тут же прикрыл рот приятеля рукой и сказал:
– Франсуа, перестань! Я уже столько раз это слышал. Сюжет «Ворона» – не то, что ты думаешь. Он никак не связан с оккупацией. Просто недоразумение, какая-то жуткая чушь, что этот фильм стал символом войны. Подлинная его тема – предательство и страдания, к которым оно приводит: безличная ненависть, безымянный страх и мучительное ожидание. Персонажи «Ворона», возможно, чудовищны, но они – наше зеркало.
– Знаешь, когда был снят фильм? – спросил Франсуа с легким сарказмом. – В сорок третьем году...
– А знаешь, когда был предложен сценарий? В тридцать седьмом. А на чем он основан? На заурядном факте, приключившемся в семнадцатом году. Забавно для кино, якобы отражающего самую суть оккупации!
Франсуа отрицал общечеловеческий смысл этого произведения, на который явно указывали титры; он не понял, что маленький городок на экране мог находиться где угодно; он забыл о сцене с лампой, показывающей игру света и тени в движении маятника, в то время как двое врачей спорят об упадке нравственных ценностей.
Мы погрязли в бесплодных словопрениях. Франсуа допил кофе и откинулся на спинку стула. Наступила пауза. Я нарушил молчание, сострив, но вложил в свою шутку столько горечи, что мой друг, вероятно, воспринял ее как насмешку.
– Жаль, что из-за меня ты лишился клиентки...
Франсуа окинул взглядом каких-то людей, облокотившихся на стойку бара, затем ватагу друзей за одним из столиков, окутанных облаком сигаретного дыма и, наконец, кассиршу табачного киоска, выставлявшую на обозрение свою роскошную грудь; после этого приятель повернулся ко мне и сказал:
– Знаешь поговорку: «Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит...»
На кого он намекал: на госпожу Арман или на меня? Франсуа Фешнер явно испытывал отвращение к образу, о котором он себе напомнил. Он встал и, не проронив ни слова, удалился. Один из нас зашел слишком далеко, но кто именно?
* * *
На следующий день в моей квартире раздался странный звонок. Это был не вызов, а приглашение. Меня просили незамедлительно зайти в полицейский участок нашего округа по делу, касавшемуся лично меня, без каких-либо разъяснений. Просьба была неофициальной и даже заискивающей. Мне стало любопытно, и после обеда я отправился в полицию. Меня принял сам комиссар.
Он выглядел столь же сконфуженным, как и директор моего банка, когда тот размахивает мулетой неоплаченных счетов. Вдобавок комиссар был похож на него. Такой же маленький, круглый, краснолицый и необычайно угодливый. Подобно директору банка, он принялся убаюкивать меня медоточивыми речами, чтобы затем ударить побольнее. Я уже понял, что к чему, но забавы ради и из любви к искусству не мешал этому человеку рассыпаться передо мной в любезностях. К тому же у меня было небольшое преимущество. Комиссар не только придавал значение престижу, которым пользуется в обществе профессия писателя, но и явно ценил любое мало-мальски известное имя, из тех, что создаются журналистами, кстати и некстати подсовывающими нам свои микрофоны и камеры.
– ...Вот почему было бы желательно, уважаемый месье, чтобы вы окончательно отказались от любых контактов с госпожой Арман-Кавелли и ее дочерью, чтобы вы забыли о них. Таким образом, все снова войдет в нормальное русло.
– Кто-нибудь подал на меня жалобу?
– Еще нет, то есть не совсем: люди выражали недовольство вашим поведением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Под конец монолога Франсуа у меня возникло неприятное чувство собственной вины. Мне было неловко, тем более что мой друг говорил от имени жертв. По его мнению, я страдал психическим заболеванием, из тех, что свирепствуют в определенных кругах и Парижа, и Нью-Йорка. Он назвал меня диаспораноиком, и в его устах это прозвучало не как комплимент.
Франсуа снова стал лавочником с улицы Конвента. Недолго же он пробыл в новом обличье. «Надо вычеркнуть это из памяти», – предложил он. Я возразил, что мне трудно это сделать, так как вычеркивающий карандаш увязает в крови, и дальше мы не продвинулись. Подобное преступление карается только отчаянием. Мой друг считал, что люди, пережившие такой ад, обречены на вечную скорбь и все претензии к ним просто нелепы.
Пытаясь прервать собеседника, я рискнул поднять палец. Тщетно. Протестуя против долга памяти, Франсуа даже не дал мне вставить слова, хотя я был абсолютно согласен с тем, что если память сродни долгу, то с таким же успехом можно предпочесть ей забвение. По мере того как Франсуа говорил, разделявшая нас пропасть непонимания становилась все глубже. Желая, чтобы я запутался в собственных противоречиях, приятель причислил меня к тем эгоцентрикам, зацикленным на еврейском вопросе, которых я всегда осуждал. Он не понимал, что я должен разоблачить эту женщину не как антисемитку, а как доносчицу. Меня притягивала лишь истинная природа Зла – того, которое человек совершает, и того, от которого он страдает, – обе стороны зла были неразделимы.
Никто не смог бы унять безудержное словоблудие Франсуа. Он хотел, чтобы я отказался от своих планов и навсегда поставил крест на клиентке. Не ворошить былое... Он то и дело это повторял. Действительно, речь шла о его родственниках и его клиентке. Он разве что не потребовал, чтобы я послал ей цветы в качестве извинения. Признаться, я даже задумался: не скрывается ли нечто другое за миссией миротворца? Не служит ли она прикрытием для его тайных шашней с дочерью госпожи Арман? Но я прикусил язык, опасаясь показаться бестактным.
Между тем изначально именно Франсуа убедил меня взяться за это дело, он, и никто другой, ведь он жаждал докопаться до сути, ему не терпелось узнать правду – это мне не пригрезилось. С тех пор прошло всего несколько недель, но они были столь насыщенными и напряженными, что могли сойти за годы. Напрашивалась мысль, что Франсуа, очевидно, решил приостановить ход истории, подобно тому как он перевешивал старые, изъеденные молью шубы в комнату, примыкавшую к его мастерской, – меховые манто, забытые или оставленные клиентами, пылились там на плечиках по двадцать с лишним лет. И в том, и в другом случаях их хранили, так как было жалко выбрасывать.
Франсуа также обличал мое двусмысленное поведение. Он отмечал, с каким патологическим наслаждением я совал нос в затхлые отстойники оккупации, с какой готовностью перебирал события минувшей войны, подобно тому как другие копаются в дерьме. Еще он попрекал меня тем, что я начитался книг и насмотрелся фильмов. Я ждал, что друг вот-вот вспомнит «Ворона» <Фильм А. – Ж. Клузо.> – эту старую картину он смотрел всякий раз, когда ее показывали. Мои ожидания оправдались. Я тут же прикрыл рот приятеля рукой и сказал:
– Франсуа, перестань! Я уже столько раз это слышал. Сюжет «Ворона» – не то, что ты думаешь. Он никак не связан с оккупацией. Просто недоразумение, какая-то жуткая чушь, что этот фильм стал символом войны. Подлинная его тема – предательство и страдания, к которым оно приводит: безличная ненависть, безымянный страх и мучительное ожидание. Персонажи «Ворона», возможно, чудовищны, но они – наше зеркало.
– Знаешь, когда был снят фильм? – спросил Франсуа с легким сарказмом. – В сорок третьем году...
– А знаешь, когда был предложен сценарий? В тридцать седьмом. А на чем он основан? На заурядном факте, приключившемся в семнадцатом году. Забавно для кино, якобы отражающего самую суть оккупации!
Франсуа отрицал общечеловеческий смысл этого произведения, на который явно указывали титры; он не понял, что маленький городок на экране мог находиться где угодно; он забыл о сцене с лампой, показывающей игру света и тени в движении маятника, в то время как двое врачей спорят об упадке нравственных ценностей.
Мы погрязли в бесплодных словопрениях. Франсуа допил кофе и откинулся на спинку стула. Наступила пауза. Я нарушил молчание, сострив, но вложил в свою шутку столько горечи, что мой друг, вероятно, воспринял ее как насмешку.
– Жаль, что из-за меня ты лишился клиентки...
Франсуа окинул взглядом каких-то людей, облокотившихся на стойку бара, затем ватагу друзей за одним из столиков, окутанных облаком сигаретного дыма и, наконец, кассиршу табачного киоска, выставлявшую на обозрение свою роскошную грудь; после этого приятель повернулся ко мне и сказал:
– Знаешь поговорку: «Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит...»
На кого он намекал: на госпожу Арман или на меня? Франсуа Фешнер явно испытывал отвращение к образу, о котором он себе напомнил. Он встал и, не проронив ни слова, удалился. Один из нас зашел слишком далеко, но кто именно?
* * *
На следующий день в моей квартире раздался странный звонок. Это был не вызов, а приглашение. Меня просили незамедлительно зайти в полицейский участок нашего округа по делу, касавшемуся лично меня, без каких-либо разъяснений. Просьба была неофициальной и даже заискивающей. Мне стало любопытно, и после обеда я отправился в полицию. Меня принял сам комиссар.
Он выглядел столь же сконфуженным, как и директор моего банка, когда тот размахивает мулетой неоплаченных счетов. Вдобавок комиссар был похож на него. Такой же маленький, круглый, краснолицый и необычайно угодливый. Подобно директору банка, он принялся убаюкивать меня медоточивыми речами, чтобы затем ударить побольнее. Я уже понял, что к чему, но забавы ради и из любви к искусству не мешал этому человеку рассыпаться передо мной в любезностях. К тому же у меня было небольшое преимущество. Комиссар не только придавал значение престижу, которым пользуется в обществе профессия писателя, но и явно ценил любое мало-мальски известное имя, из тех, что создаются журналистами, кстати и некстати подсовывающими нам свои микрофоны и камеры.
– ...Вот почему было бы желательно, уважаемый месье, чтобы вы окончательно отказались от любых контактов с госпожой Арман-Кавелли и ее дочерью, чтобы вы забыли о них. Таким образом, все снова войдет в нормальное русло.
– Кто-нибудь подал на меня жалобу?
– Еще нет, то есть не совсем: люди выражали недовольство вашим поведением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38