Наконец, когда она свернула в какой-то узкий и пустынный переулок, я счел это место идеальным, чтобы загнать мою жертву в угол вдали от любопытных взглядов.
Я ускорил шаг, и, поравнявшись с госпожой Арман, окликнул ее:
– Мадам! Мадам!
Цветочница обернулась; от испуга она попятилась и уперлась в стену. Украдкой я взглянул налево и направо – мы были одни. Реванш еще был возможен.
– Не трогайте меня! – завопила женщина. – Не смейте меня трогать!
– У меня и в мыслях такого нет. Скажите только, почему вы это сделали.
– В конце концов, по какому праву? Кто вы такой?
Это было слишком легко. Она не могла отделаться просто так. Я должен был что-то придумать. Почему человек становится таким беспомощным в те самые минуты, которые он больше всего предвкушал? Ведь я чуть ли не дословно отрепетировал это мгновение. А сейчас чувствовал, что мне грозит немота. Именно то, чего я опасался: словесная немощь в критический момент. Артикулировать и при этом не произносить ничего вразумительного. Эта мысль едва не свела меня с ума. Я пытался избавиться от наваждения. Надо было выдавить из себя хотя бы слово. Я лихорадочно искал слабое место цветочницы, какую-нибудь брешь, куда можно проникнуть, чтобы сильнее разбередить ее рану.
– Не пытайтесь отпираться, я прочел ваш донос...
– Как вы можете ссылаться на анонимное письмо?
– Кто вам сказал, что оно анонимное?
Этого было недостаточно, чтобы сбить цветочницу с толку. Я мог бы солгать и извратить факты, чтобы установить истину. Но это была бы нечестная игра. Я хотел достичь своей цели таким образом, чтобы мне не пришлось краснеть за собственные средства. Нравственные принципы позволяли мне просунуть ногу в щель закрывающейся двери, не более того.
– Во время оккупации все письма были анонимными, это же известно, – сказала госпожа Арман.
– Я проверял: это вы, ваша рука отправила семью Фешнеров на смерть.
Некоторые слова по силе сродни удару. Иногда это обычные имена. Одно лишь упоминание фамилии лавочников в связи с далеким прошлым способно было вывести цветочницу из равновесия. Я умышленно прибегнул к этому средству, чтобы припереть мою жертву к стенке. Чтобы заставить ее понервничать. Провокация оказалась действенной и даже превзошла мои ожидания.
– Все вы, евреи, одинаковы, – выпалила она, брезгливо скривив рот. – Вы вообразили, что французы перед вами в долгу. Да что там: все человечество! Что вы о себе возомнили? Война была тяжким испытанием для всех. Нехватка продуктов, трудности с отоплением зимой, жуткое ожидание военнопленных, которые все не возвращались, да мало ли что еще! Ни одна семья этого не избежала. Понятно? Никому не было дела до евреев! Во всяком случае, нам, у нас и без того хватало проблем. Если ваши Фешнеры оказались такими неосторожными, что позволили себя сцапать, это их проблемы. Когда они нас использовали, это никого не волновало. Так вот, не ждите, этих я жалеть не буду! А вы прекратите меня преследовать!
Я опешил. Чтобы спокойно жить после своего преступления, госпожа Арман нашла прибежище в амнезии. Она усыпила свою совесть и стала бесчувственной. Между тем ни место, ни обстановка не подходили для разумной беседы. Я смотрел на цветочницу, размышляя о том, что коль скоро человек теряет память, то тело не забывает ни о чем. История госпожи Арман была запечатлена на ее лице в виде географической карты – морщины избороздили лоб, окольцевали глаза и рот. Говорят, что внешность человека – это его сокровенная суть, всплывшая наружу. Если это так, то какие глубины таит в себе наша кожа?.. Госпожа Арман напоминала мне строителей песочных замков, упорно стремящихся к тому, чтобы их детище не пережило их самих. Я с трудом выдавил из себя:
– Вы донесли на них...
– Вы ничего не понимаете! – вскричала госпожа Арман. – Вы никогда ничего не поймете!
– Почему бы вам не сказать правду?
Она успокоилась. Ее дыхание обрело почти нормальный ритм. Непринужденным жестом она поправила волосы, словно они растрепались из-за наших бурных дебатов. Она сказала неестественно умиротворенным тоном, опустив глаза:
– Никто не может постичь истину. Никто уже не способен ее услышать. Никто никогда не был в силах ее понять.
Цветочница ушла, а я остался один посреди улицы, как пригвожденный. Поистине, у этой женщины был гениальный дар превращать свои ошибки в загадки. Последнее слово все-таки осталось за ней.
* * *
На следующий день я отправился в «Бушприт». Я не сразу решился туда войти. Владельцы подобных заведений не любят одиноких посетителей. Как правило, если для таких вообще находится свободный столик, хозяева, как бы стыдясь, засовывают их куда-нибудь в угол или прячут за колонной. Если человек приходит в ресторан без пары, значит, с ним что-то неладно. Значит, он не такой, как все. В обеденные часы подобный клиент раздражает. В вечернее время от него и вовсе одно неудобство. И в том, и в другом случае он выглядит подозрительно. Одинокий посетитель смущает хозяев, сразу же наводя их на мрачные мысли. Одиночество несет в себе скорбь, способную повредить репутации их заведения. Чужая печаль заразительна, поэтому другие клиенты могут выразить недовольство. К счастью, закон пока еще запрещает владельцам ресторанов не обслуживать одиночек.
Довольно необычная атмосфера ресторана «Бушприт», сохранившего облик старого доброго бистро: хлопчатобумажные клетчатые скатерти; добродушная непринужденность завсегдатаев и столь же естественная вежливость хозяина – развеяла мои сомнения. Я обосновался за одним из столиков.
С точки зрения стратегии это было наилучшее место, позволявшее ощутить пульс квартала. Ничто не предвещало бури. Я расслабился. Но тут появился Франсуа Фешнер. По его задиристому виду, решительной походке и озабоченным складкам на лбу я тут же понял, что он настроен весьма недружелюбно. Едва завидев меня, Франсуа решительно захлопнул книгу, которую я читал, даже не заложив страницы, и уселся напротив. Я чувствовал, что внутри у него все кипит.
– Что все это значит? – проворчал он сквозь зубы и, быстро оглядевшись, убедился, что нас никто не подслушивает.
Мне даже не пришлось ничего говорить. Франсуа и так уже все знал. Торговцы представили ему точный отчет. Объединив их разрозненные рассказы, он получил почти достоверное представление о моих отношениях с госпожой Арман, начиная с самого начала. Но, как и все остальные, мой друг не знал глубинной правды – тончайшей невидимой нити, состоявшей из тысячи и одного скорбного узла.
Франсуа не читал мне нотаций, но его слова сильно смахивали на нравоучения. Он упрекнул меня в том, что я постоянно что-то вынюхиваю, веду дознание, как полицейский, хотя ни одна властная структура не облекала меня какими-либо полномочиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я ускорил шаг, и, поравнявшись с госпожой Арман, окликнул ее:
– Мадам! Мадам!
Цветочница обернулась; от испуга она попятилась и уперлась в стену. Украдкой я взглянул налево и направо – мы были одни. Реванш еще был возможен.
– Не трогайте меня! – завопила женщина. – Не смейте меня трогать!
– У меня и в мыслях такого нет. Скажите только, почему вы это сделали.
– В конце концов, по какому праву? Кто вы такой?
Это было слишком легко. Она не могла отделаться просто так. Я должен был что-то придумать. Почему человек становится таким беспомощным в те самые минуты, которые он больше всего предвкушал? Ведь я чуть ли не дословно отрепетировал это мгновение. А сейчас чувствовал, что мне грозит немота. Именно то, чего я опасался: словесная немощь в критический момент. Артикулировать и при этом не произносить ничего вразумительного. Эта мысль едва не свела меня с ума. Я пытался избавиться от наваждения. Надо было выдавить из себя хотя бы слово. Я лихорадочно искал слабое место цветочницы, какую-нибудь брешь, куда можно проникнуть, чтобы сильнее разбередить ее рану.
– Не пытайтесь отпираться, я прочел ваш донос...
– Как вы можете ссылаться на анонимное письмо?
– Кто вам сказал, что оно анонимное?
Этого было недостаточно, чтобы сбить цветочницу с толку. Я мог бы солгать и извратить факты, чтобы установить истину. Но это была бы нечестная игра. Я хотел достичь своей цели таким образом, чтобы мне не пришлось краснеть за собственные средства. Нравственные принципы позволяли мне просунуть ногу в щель закрывающейся двери, не более того.
– Во время оккупации все письма были анонимными, это же известно, – сказала госпожа Арман.
– Я проверял: это вы, ваша рука отправила семью Фешнеров на смерть.
Некоторые слова по силе сродни удару. Иногда это обычные имена. Одно лишь упоминание фамилии лавочников в связи с далеким прошлым способно было вывести цветочницу из равновесия. Я умышленно прибегнул к этому средству, чтобы припереть мою жертву к стенке. Чтобы заставить ее понервничать. Провокация оказалась действенной и даже превзошла мои ожидания.
– Все вы, евреи, одинаковы, – выпалила она, брезгливо скривив рот. – Вы вообразили, что французы перед вами в долгу. Да что там: все человечество! Что вы о себе возомнили? Война была тяжким испытанием для всех. Нехватка продуктов, трудности с отоплением зимой, жуткое ожидание военнопленных, которые все не возвращались, да мало ли что еще! Ни одна семья этого не избежала. Понятно? Никому не было дела до евреев! Во всяком случае, нам, у нас и без того хватало проблем. Если ваши Фешнеры оказались такими неосторожными, что позволили себя сцапать, это их проблемы. Когда они нас использовали, это никого не волновало. Так вот, не ждите, этих я жалеть не буду! А вы прекратите меня преследовать!
Я опешил. Чтобы спокойно жить после своего преступления, госпожа Арман нашла прибежище в амнезии. Она усыпила свою совесть и стала бесчувственной. Между тем ни место, ни обстановка не подходили для разумной беседы. Я смотрел на цветочницу, размышляя о том, что коль скоро человек теряет память, то тело не забывает ни о чем. История госпожи Арман была запечатлена на ее лице в виде географической карты – морщины избороздили лоб, окольцевали глаза и рот. Говорят, что внешность человека – это его сокровенная суть, всплывшая наружу. Если это так, то какие глубины таит в себе наша кожа?.. Госпожа Арман напоминала мне строителей песочных замков, упорно стремящихся к тому, чтобы их детище не пережило их самих. Я с трудом выдавил из себя:
– Вы донесли на них...
– Вы ничего не понимаете! – вскричала госпожа Арман. – Вы никогда ничего не поймете!
– Почему бы вам не сказать правду?
Она успокоилась. Ее дыхание обрело почти нормальный ритм. Непринужденным жестом она поправила волосы, словно они растрепались из-за наших бурных дебатов. Она сказала неестественно умиротворенным тоном, опустив глаза:
– Никто не может постичь истину. Никто уже не способен ее услышать. Никто никогда не был в силах ее понять.
Цветочница ушла, а я остался один посреди улицы, как пригвожденный. Поистине, у этой женщины был гениальный дар превращать свои ошибки в загадки. Последнее слово все-таки осталось за ней.
* * *
На следующий день я отправился в «Бушприт». Я не сразу решился туда войти. Владельцы подобных заведений не любят одиноких посетителей. Как правило, если для таких вообще находится свободный столик, хозяева, как бы стыдясь, засовывают их куда-нибудь в угол или прячут за колонной. Если человек приходит в ресторан без пары, значит, с ним что-то неладно. Значит, он не такой, как все. В обеденные часы подобный клиент раздражает. В вечернее время от него и вовсе одно неудобство. И в том, и в другом случае он выглядит подозрительно. Одинокий посетитель смущает хозяев, сразу же наводя их на мрачные мысли. Одиночество несет в себе скорбь, способную повредить репутации их заведения. Чужая печаль заразительна, поэтому другие клиенты могут выразить недовольство. К счастью, закон пока еще запрещает владельцам ресторанов не обслуживать одиночек.
Довольно необычная атмосфера ресторана «Бушприт», сохранившего облик старого доброго бистро: хлопчатобумажные клетчатые скатерти; добродушная непринужденность завсегдатаев и столь же естественная вежливость хозяина – развеяла мои сомнения. Я обосновался за одним из столиков.
С точки зрения стратегии это было наилучшее место, позволявшее ощутить пульс квартала. Ничто не предвещало бури. Я расслабился. Но тут появился Франсуа Фешнер. По его задиристому виду, решительной походке и озабоченным складкам на лбу я тут же понял, что он настроен весьма недружелюбно. Едва завидев меня, Франсуа решительно захлопнул книгу, которую я читал, даже не заложив страницы, и уселся напротив. Я чувствовал, что внутри у него все кипит.
– Что все это значит? – проворчал он сквозь зубы и, быстро оглядевшись, убедился, что нас никто не подслушивает.
Мне даже не пришлось ничего говорить. Франсуа и так уже все знал. Торговцы представили ему точный отчет. Объединив их разрозненные рассказы, он получил почти достоверное представление о моих отношениях с госпожой Арман, начиная с самого начала. Но, как и все остальные, мой друг не знал глубинной правды – тончайшей невидимой нити, состоявшей из тысячи и одного скорбного узла.
Франсуа не читал мне нотаций, но его слова сильно смахивали на нравоучения. Он упрекнул меня в том, что я постоянно что-то вынюхиваю, веду дознание, как полицейский, хотя ни одна властная структура не облекала меня какими-либо полномочиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38