Сведения о ней он мог почерпнуть скорее всего из книг ученого монаха Иакинфа, члена-корреспондента Академии наук Никиты Яковлевича Бичурина. В этом меня убедило сравнение написаний сложных монгольских имен в «Истории первых четырех ханов из дома Чингисова» Соколовского. Возможно также, что Владимир Соколовский, подобно Пушкину и Белинскому, Зинаиде Волконской и Владимиру Одоевскому, И. Крылову, Н. Некрасову, М. Погодину, декабристам Александру Корниловичу и Николаю Бестужеву и многим-многим другим, лично знал этого выдающегося востоковеда, — в «Рассказах сибиряка» поэт вспоминает некоего ориенталиста, подарившего ему тетрадку с выписками из монгольских духовных книг. Не уверен, был ли в России тогда еще хоть один писатель, изучавший два столь отдаленных языка — древнееврейский и монгольский. О том, что Владимир Соколовский действительно занимался монгольским языком, я узнал из полицейской описи его бумаг, взятых при аресте. Опись хранится в том самом деле «О лицах, певших в Москве пасквильные песни», где протоколы допросов так нежданно свели имена Николая Мозгалевского, Владимира Соколовского, Александра Герцена и Николая Огарева. В полицейской описи, составленной 21 июля 1834 года при аресте Владимира Соколовского, значатся «тетради о нравах монгольского народа» и «катехизис на монгольском языке». Однако под пером сатирика изложение религиозного учения монголов в «Рассказах сибиряка» орнаментируется совершенно неожиданными подробностями и комментариями. Не знаю, утверждает ли учение буддистов, например, что в «пространстве не может быть пустоты», или это положение всего лишь повод для следующей стихотворной вставки Владимира Соколовского с его курсивными словами:
Я эту мысль не принимаю,
Она — нелепая мечта.
И я, по опыту я знаю,
Что есть в пространстве пустота:
В нем важно место занимая,
Торчит иная голова,
И умной кажется сперва,
А ведь какая уж пустая.
Во всем собаку съел иной,
А смотришь — сохнет и худеет,
Затем, что с полной головой
Пустой желудок он имеет.
Иной везде нашел обман,
Не удается все иному,
И он хлопочет по-пустому
Затем, что пуст его карман…
Вот это «восточный ориентализм», вот это шалость! После пространного шутливого переложения начальной монгольской истории, связанной с именами Чингиз-хана, Угудэй-хаяа, Гуюк-хана, Хубилай-хана, религиозных и философских концепций Древнего Востока Владимир Соколовский приступает к третьему, главному рассказу, за которым тут же следует новая мистификация — многостраничная финальная поэма о любви, обращенная все к той же воображаемой собеседнице Катиньке…
Владимир Соколовский не переиздается больше века, в программу вузов не входит, солидно молчат о нем энциклопедии. Даже в «Краткой литературной энциклопедии», где следовало бы поместить его персоналию, нет этой фамилии! Удивительное дело — в этом энциклопедическом литературном справочнике значится, например, пятнадцать разных Гонсалесов, двенадцать Смитов, одиннадцать Мюллеров, восемь Гордонов, двадцать шесть Ивановых, девятнадцать Поповых, шестнадцать Соколовых, а какого-либо упоминания о Соколовском. В. И. не сыскать во всех девяти томах. Названы, кстати, все члены московского герценовского кружка, кроме В. Соколовского, имевшего к 1834 году в отличие от А. Герцена, Н. Огарева, Н. Сатина, Н. Сазонова уже три полноценные книги, заполнившие особую страницу в истории русской литературы.
И, честное слово, не могу понять, как это бесчисленные наши литературоведы и критики просмотрели два наиболее важных произведения Владимира Соколовского! Единственная толковая рецензия на «Рассказы сибиряка» появилась в 1833 году в «Московском телеграфе», а роман «Одна и две, или Любовь поэта» не разбирался ни разу, хотя оба эти произведения несколько раз вкупе упоминались в статьях.
Возвращаясь к «Рассказам сибиряка», я должен подытожить очевидное и неоспоримое: в т я ж ел у ю последекабристскую пору Владимир Соколовский был единственным русским литератором, сумевшим опубликовать остросоциальное произведение, злую сатиру на царя и самодержавный строй России.
И еще нам нужно повнимательней прочесть некоторые странички романа Владимира Соколовского «Одна и две, или Любовь поэта». От первой до последней строки автор его издевается, в частности, посредством блестящей коллекции придуманных эпиграфов, над пошлым миром тупиц, подхалимов, пьяниц, чинодралов, лихоимцев, жеманниц, вспоминает местами даже владык мира сего, и «шутливая произвольность всего повествования» — лишь камуфляж, удобная форма, литературный прием, в чем уже совершенно не сомневаешься, когда обнаруживаешь мимолетную строку, где автор откровенно признается, что у него, в сущности, нет иного оружия. Однако есть в этом романе и другие особоважные строки, которых я все же не ожидал, хотя, увидев поначалу, что автор отправляет своего героя в Сибирь, подумал — неужто Владимир Соколовский с его смелостью, умом и поразительной способностью к литературному иносказанию не найдет какой-нибудь возможности напомнить читателю о декабристах, томящихся в изгнании? Ведь он был автором песни «Русский император…», политически остро отражающей события 1825 года, он, как мы уже однажды предположили, мог быть в числе воспитанников, 1-го Кадетского корпуса, ринувшихся 14 декабря на Сенатскую площадь.
И что же? — спросит меня любознательный читатель. — Неужели Владимир Соколовский отважился напомнить о декабристах в своем романе? Ведь все связанное с ними было под строжайшим запретом, и наука не знает ни одного упоминания о них в русской печати за все 30-е годы!..
Судите сами.
Владимир Смолянов, герой романа, уже на родине, встречается с разными людьми, в шутливом тоне описывает знакомства и разговоры, и вдруг привычный иронический настрой покидает автора, когда некая сибирячка решает посоветоваться с ним: «Скажите, где сыскать человека, которому бы можно было вверить воспитание ребенка? Признаюсь вам, у меня недостает духа, чтобы нанять кого-нибудь из этих несчастных» (разрядка автора романа. — В. Ч.).
Последнее слово снабжено цифрой 1, взятой в скобки, и это первое примечание на 368-й странице романа имеет пояснение в конце томика: «Так зовут в Сибири ссыльных; это название обратилось в имя существительное»…
Сижу, думаю над этим пояснением, припоминаю сибирскую девичью песню о любви к несчастному, секлетному, необыкновенное нарымское брачное свидетельство — «венчан несчастной Николай Осипов Мозгалевский», Герцена, употребившего это же имя существительное в «Былом и думах», и радуюсь, что нашел такое место в романе «Одна и две, или Любовь поэта», сообщил о нем читателю, еще больше радуясь, что оно существует в произведении, которое якобы «красноречиво свидетельствовало о поражении Соколовского как беллетриста», и главное, что оно здесь не случайно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168