и пр. А в пример тиранства я могу представить одного из соседей моих по имению — помещика Туфер-Махера, у которого крестьяне работали в железах».
Вернувшись в армию, Владимир Раевский без оглядки встал на путь «действа». Он был достоин звания первого декабриста не только потому, что первым среди единомышленников понес кару за свои революционные убеждения и поступки. Кишиневская управа «Союза благоденствия», руководимая другом Раевского генерал-майором Михаилом Орловым, представляла собою самый решительный отряд дворянских революционеров и еще в начале двадцатых годов вела пропаганду среди солдат, готовя их к военному выступлению. Владимир Раевский, написавший к.тому времени два больших агитационных сочинения — «О рабстве крестьян» и «О солдате», ездил по ротам и полкам, собирал недовольных, говорил смелые речи, а вместо учебных листков и брошюр раздавал солдатам и юнкерам, как было сказано в докладе царю, «свои рукописные прописи». Он приводил в пример семеновцев, призывал солдат с оружием в руках идти за Днестр, а в «прописях» излагались его самые бунтарские мысли. «Дворянство русское, погрязшее в роскоши, разврате, бездействии и самовластии, не требует перемен, с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество над несчастными поселянами. Граждане! Тут не слабые меры нужны, но решительный и внезапный удар!».
И вот арест в феврале 1822 года, о котором, однако, его успел предупредить не кто иной, как Александр Пушкин, отбывавший в Кишиневе первую свою ссылку. Замечу попутно, что в современных экскурсиях по окрестностям Кишинева непременно вам расскажут о том, что Пушкин тут кочевал с цыганами, а будто бы близ села Долна даже была у него в таборе счастливая цыганская любовь. И еще покажут заезжему «дуб Котовского», даже несколько таких дубов, в разных местах. Вспоминаю вот свои поездки по Молдавии, пояснения местных гидов и до сих пор испытываю досаду, что никто из них не назвал имени Владимира Раевского…
В воспоминаниях Раевского молодой Пушкин весь перед нами — живой, непосредственный, глубоко встревоженный за судьбу товарища. Вот он входит «весьма торопливо» к Раевскому и говорит «изменившимся голосом: „Здравствуй, душа моя!“ — „Здравствуй, что нового?“ — „Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе“. И Пушкин рассказывает, что подслушал разговор об аресте Раевского. „Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, я, признаться, согрешил — приложил ухо“. Раевский поблагодарил друга и начал собираться. «Пушкин смотрел на меня во все глаза.
— Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
— Ты не гречанка, — сказал я».
Об умении Раевского отвечать можно судить по его интереснейшему следственному делу или, например, по разговору с генералом Дибичем в Комиссии, при котором присутствовали великий князь Михаил Павлович и генерал-адъютант Чернышев. На вопрос о том, почему в тетрадях Раевского конституционное правление названо лучшим, последовал такой письменный ответ: «Конституционное правление я назвал лучшим потому, что покойный император, давая конституцию царству Польскому, в речи своей сказал: что „я вам даю такую конституцию, какую приготовляю для своего народа“. Мог ли я назвать намерение такого императора иначе?». Логичен, точен и смел был ответ на вопрос, почему Раевский считает правление в России деспотическим: «В России правление монархическое, неограниченное, чисто самовластное, и такое правление по-книжному называется деспотическим».
— Вот видите, — обратился Дибич к членам Комиссии, а потом наставительно пояснил Раевскому: — У нас правление хотя неограниченное, но есть законы.
Раевский начал было:
— Иван Васильевич Грозный…
— Вы начните от Рюрика, — язвительно перебил Дибич, не подозревая, какой сюрприз его ждет.
— Можно и ближе, — согласился Раевский. — В истории Константинова для Екатерининского интитута на; восемьдесят второй странице сказано: «В царствование императрицы Анны, по слабости ее, в девять лет казнено и сослано в работы 21 тысяча русских дворян по проискам немца Бирона».
Дибич, будучи немцем, не мог не заметить этих интонационных ударений и, не найдя ничего более подходящего, как защититься чином, пробормотал:
— Вы это говорите начальнику штаба его императорского величества…
Далее, как вспоминает Раевский, наступила пауза. Неловкое молчание прервал великий князь Михаил Павлович:
— Зачем было юнкеров всему этому учить?
— Юнкера приготовлялись быть офицерами, офицеры — генералами…
Окончательно вышедший из себя Дибич подвинул бумаги Раевского генерал-адъютанту Чернышеву, отказавшись от дальнейшего допроса человека, с которым, как он ясно понял, рискованно было иметь дело несмотря на его столь униженное и подвластное положение. Понял это и великий князь Михаил Павлович, особенно когда однажды сам повел допрос.
— Где вы учились?
— В Московском университетском благородном пансионе.
— Вот я говорил… эти университеты! — с досадой воскликнул царский братец. — Эти пансионы!
— Ваше высочество, — вспыхнул Раевский, — Пугачев не учился ни в пансионе, ни в университете…
Да, Владимир Раевский умел отвечать, но еще лучше умел молчать. Пять специальных военно-следственных комиссий занимались им, четыре года его держали в Тираспольской крепости, потом вместе с другими декабристами в Петропавловке, перед сибирской ссылкой — в Замостье, но ничто не могло сломить первого декабриста. С исключительным мужеством встречал он печальные вести с воли. Старшего его брата, уланского штабс-капитана Александра Раевского не стало раньше других. Другой брат, Андрей, который был майором по военному чину, литератором и переводчиком «Стратегии» эрц-герцога Карла, умер через три недели после ареста Владимира. Младшего брата, корнета Григория, арестовали просто по родственной связи, из-за недоказанной еще вины первого декабриста; он сошел с ума в Шлиссельбургской крепости и по возвращении домой умер. Вскоре скончалась сестра Наталья и, не выдержав всех этих потерь, отец. К первому декабристу применяли всевозможные, в том числе и «жестокие меры», однако он не выдал н и одного и з товарищей по борьбе. И когда Иван Пущин навестил своего великого друга в Михайловской ссылке, то Пушкин, узнав .о растущих подозрениях властей насчет тайных обществ, «вскочил со стула и вскрикнул: „Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости, и ничего не могут выпытать“.
Владимир Раевский был отправлен в сибирскую ссылку лишь поздней осенью 1827 года — так затянулось дело первого декабриста. Проехав много российских и сибирских городов, он оставил беглые записки о встречах на этом долгом пути, но меня особенно заинтересовала та, что состоялась вблизи моих родных мест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Вернувшись в армию, Владимир Раевский без оглядки встал на путь «действа». Он был достоин звания первого декабриста не только потому, что первым среди единомышленников понес кару за свои революционные убеждения и поступки. Кишиневская управа «Союза благоденствия», руководимая другом Раевского генерал-майором Михаилом Орловым, представляла собою самый решительный отряд дворянских революционеров и еще в начале двадцатых годов вела пропаганду среди солдат, готовя их к военному выступлению. Владимир Раевский, написавший к.тому времени два больших агитационных сочинения — «О рабстве крестьян» и «О солдате», ездил по ротам и полкам, собирал недовольных, говорил смелые речи, а вместо учебных листков и брошюр раздавал солдатам и юнкерам, как было сказано в докладе царю, «свои рукописные прописи». Он приводил в пример семеновцев, призывал солдат с оружием в руках идти за Днестр, а в «прописях» излагались его самые бунтарские мысли. «Дворянство русское, погрязшее в роскоши, разврате, бездействии и самовластии, не требует перемен, с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество над несчастными поселянами. Граждане! Тут не слабые меры нужны, но решительный и внезапный удар!».
И вот арест в феврале 1822 года, о котором, однако, его успел предупредить не кто иной, как Александр Пушкин, отбывавший в Кишиневе первую свою ссылку. Замечу попутно, что в современных экскурсиях по окрестностям Кишинева непременно вам расскажут о том, что Пушкин тут кочевал с цыганами, а будто бы близ села Долна даже была у него в таборе счастливая цыганская любовь. И еще покажут заезжему «дуб Котовского», даже несколько таких дубов, в разных местах. Вспоминаю вот свои поездки по Молдавии, пояснения местных гидов и до сих пор испытываю досаду, что никто из них не назвал имени Владимира Раевского…
В воспоминаниях Раевского молодой Пушкин весь перед нами — живой, непосредственный, глубоко встревоженный за судьбу товарища. Вот он входит «весьма торопливо» к Раевскому и говорит «изменившимся голосом: „Здравствуй, душа моя!“ — „Здравствуй, что нового?“ — „Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе“. И Пушкин рассказывает, что подслушал разговор об аресте Раевского. „Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, я, признаться, согрешил — приложил ухо“. Раевский поблагодарил друга и начал собираться. «Пушкин смотрел на меня во все глаза.
— Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
— Ты не гречанка, — сказал я».
Об умении Раевского отвечать можно судить по его интереснейшему следственному делу или, например, по разговору с генералом Дибичем в Комиссии, при котором присутствовали великий князь Михаил Павлович и генерал-адъютант Чернышев. На вопрос о том, почему в тетрадях Раевского конституционное правление названо лучшим, последовал такой письменный ответ: «Конституционное правление я назвал лучшим потому, что покойный император, давая конституцию царству Польскому, в речи своей сказал: что „я вам даю такую конституцию, какую приготовляю для своего народа“. Мог ли я назвать намерение такого императора иначе?». Логичен, точен и смел был ответ на вопрос, почему Раевский считает правление в России деспотическим: «В России правление монархическое, неограниченное, чисто самовластное, и такое правление по-книжному называется деспотическим».
— Вот видите, — обратился Дибич к членам Комиссии, а потом наставительно пояснил Раевскому: — У нас правление хотя неограниченное, но есть законы.
Раевский начал было:
— Иван Васильевич Грозный…
— Вы начните от Рюрика, — язвительно перебил Дибич, не подозревая, какой сюрприз его ждет.
— Можно и ближе, — согласился Раевский. — В истории Константинова для Екатерининского интитута на; восемьдесят второй странице сказано: «В царствование императрицы Анны, по слабости ее, в девять лет казнено и сослано в работы 21 тысяча русских дворян по проискам немца Бирона».
Дибич, будучи немцем, не мог не заметить этих интонационных ударений и, не найдя ничего более подходящего, как защититься чином, пробормотал:
— Вы это говорите начальнику штаба его императорского величества…
Далее, как вспоминает Раевский, наступила пауза. Неловкое молчание прервал великий князь Михаил Павлович:
— Зачем было юнкеров всему этому учить?
— Юнкера приготовлялись быть офицерами, офицеры — генералами…
Окончательно вышедший из себя Дибич подвинул бумаги Раевского генерал-адъютанту Чернышеву, отказавшись от дальнейшего допроса человека, с которым, как он ясно понял, рискованно было иметь дело несмотря на его столь униженное и подвластное положение. Понял это и великий князь Михаил Павлович, особенно когда однажды сам повел допрос.
— Где вы учились?
— В Московском университетском благородном пансионе.
— Вот я говорил… эти университеты! — с досадой воскликнул царский братец. — Эти пансионы!
— Ваше высочество, — вспыхнул Раевский, — Пугачев не учился ни в пансионе, ни в университете…
Да, Владимир Раевский умел отвечать, но еще лучше умел молчать. Пять специальных военно-следственных комиссий занимались им, четыре года его держали в Тираспольской крепости, потом вместе с другими декабристами в Петропавловке, перед сибирской ссылкой — в Замостье, но ничто не могло сломить первого декабриста. С исключительным мужеством встречал он печальные вести с воли. Старшего его брата, уланского штабс-капитана Александра Раевского не стало раньше других. Другой брат, Андрей, который был майором по военному чину, литератором и переводчиком «Стратегии» эрц-герцога Карла, умер через три недели после ареста Владимира. Младшего брата, корнета Григория, арестовали просто по родственной связи, из-за недоказанной еще вины первого декабриста; он сошел с ума в Шлиссельбургской крепости и по возвращении домой умер. Вскоре скончалась сестра Наталья и, не выдержав всех этих потерь, отец. К первому декабристу применяли всевозможные, в том числе и «жестокие меры», однако он не выдал н и одного и з товарищей по борьбе. И когда Иван Пущин навестил своего великого друга в Михайловской ссылке, то Пушкин, узнав .о растущих подозрениях властей насчет тайных обществ, «вскочил со стула и вскрикнул: „Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости, и ничего не могут выпытать“.
Владимир Раевский был отправлен в сибирскую ссылку лишь поздней осенью 1827 года — так затянулось дело первого декабриста. Проехав много российских и сибирских городов, он оставил беглые записки о встречах на этом долгом пути, но меня особенно заинтересовала та, что состоялась вблизи моих родных мест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168