Муравьиная матка! — подумал чиновник, глядя на огромное, неподвижное тело, и тут же выругал себя за унылую прямолинейность ассоциаций. Сырое, мучнисто-белое лицо с маленьким, страдальчески приоткрытым ртом. Густо унизанная кольцами рука задумчиво повисла над подносом, установленным на шарнире прямо над невероятным, почти шарообразным брюхом. На подносе — стройные ряды пасьянсных карт, звезды и чаши, дамы и валеты. В ногах — беззвучно мерцающий телевизор.
Чиновник представился. Женщина кивнула, не поднимая головы, переложила одну из карт и снова задумалась.
— Я раскладываю «Тщетность», — объяснила она, — Вы знаете этот пасьянс?
— А как ложатся карты в конце, когда он сходится?
— Он никогда не сходится. Смысл тут в том, чтобы не попасть в тупик, растянуть занятие как можно дольше. Вот этот пасьянс, который вы видите, я раскладываю уже несколько лет.
Взяв с подноса очередную карту, женщина взглянула на Ленору:
— Думаешь, я не знаю, о чем вы там болтаете? Структура, везде и во всем структура. — Она говорила с трудом, делая паузы, чтобы отдышаться. — Отношения между вещами текут, непрерывно меняются, пресловутая «объективная истина» — чушь, глупая выдумка. Существует только структура и более обширная, объемлющая структура, в рамках которой проявляют себя меньшие структуры. Я понимаю обширную структуру, и потому карты меня слушаются, исполняют заказанный мною танец. И все равно когда-то игра кончится, это неизбежно. В картах очень много жизни — так же как и в их перекладывании.
— Кто же этого не знает, — фыркнула Ленора. — Тоже мне, тонкие намеки на толстые обстоятельства. Даже этот вот джентльмен, даже и он тебя понимает.
— Действительно?
Мать взглянула на чиновника, впервые за все это время; и она, и Ленора с интересом ждали ответа.
Чиновник тактично кашлянул в ладонь.
— Если позволите, матушка Грегорьян, я хотел бы поговорить с вами приватно.
Мать окинула Ленору холодным взглядом:
— Уйди.
— Эти красотки спят и видят, как бы от меня избавиться, — доверительно сообщила она, когда дверь спальни закрылась. — Они строят против меня заговоры и думают, что я ничего не вижу. Но я вижу, я все вижу.
Из-за двери донесся страдальческий вздох, а затем удаляющиеся по лестнице шаги.
— Иначе она так бы и торчала там и подслушивала, — прошептала старуха и тут же сказала громко, почти прокричала: — Но я отсюда не уеду, я умру здесь, в этой самой постели. — Ухмыльнувшись, она перешла на нормальный разговорный тон: — Это моя свадебная кровать. На ней я впервые узнала мужчину.
На экране беззвучного телевизора Байрон все так же мрачно пялился в свое окно.
— Хорошая кровать. Я затаскивала на нее каждого из своих супругов. Иногда по несколько штук зараз. Три раза я на ней рожала, даже четыре, если считать тот выкидыш. Здесь я и умру — не такая уж, собственно, большая прихоть.
Старуха вздохнула и оттолкнула поднос с картами; поднос развернулся на шарнире, дошел до стенки и остановился.
— Так что же вам от меня нужно?
— Ничего особенного. Я хочу поговорить с вашим сыном, но не знаю его адреса. А вы — вы не знаете, где он сейчас?
— С тех пор, как он сбежал из дома, я не имела от него ни слова, ни полслова. — На мучнистом лице появилось хитрое, подозрительное выражение. — А что он там такого натворил? Смылся, наверное, с чужими деньгами. В тот раз он хотел прихватить с собой мои деньги, но не тут-то было. Деньги — это все, они управляют всем остальным, всей нашей жизнью.
— Насколько мне известно, он не сделал ничего предосудительного. Я хочу задать ему несколько вопросов, вот и все.
— Несколько, говорите, вопросов… — В голосе старухи звучало недоверие.
Чиновник молчал, бездумно слушая повисшую в спальне тишину. Пауза продолжалась долго, несколько минут. В конце концов матушка Грегорьян недовольно нахмурилась и спросила:
— И какие же это будут вопросы?
— Существует некоторая вероятность — только, подчеркиваю, вероятность, — что пропал некий элемент технологии ограниченного применения. Ведомство поручило мне поговорить на этот счет с вашим сыном.
— Если вы его уличите — что вы с ним тогда сделаете?
— Я не собираюсь никого ни в чем уличать, — раздраженно отмахнулся чиновник. — Если технология у него, я попрошу, чтобы он ее вернул. Это все, что я могу сделать. У меня нет полномочий ни на какие решительные действия.
Старуха понимающе улыбнулась, словно поймав собеседника на вранье.
— А вы не могли бы немного о нем рассказать? Каким он был в детстве?
Мать Грегорьяна пожала плечами; было заметно, что каждое движение причиняет ей боль.
— Самый обычный ребенок. Озорной, может быть, даже слишком. Любил страшные истории — колдовство и привидения, рыцари и космические пираты и все такое. Священник рассказывал маленькому Альдебарану жития святых, про мучеников, так он сидит всегда тихо-тихо, как мышка, глаза вот такие огромные, и весь дрожит, особенно в конце, когда казнь. А теперь он выступает по телевизору — да вот, прямо вчера показывали его ролик.
Старуха пробежалась по всем телевизионным каналам, не нашла грегорьяновской рекламы и отложила пульт в сторону. Телевизор у нее был дорогой, ультрасовременный — эти штуки проверены в Технологической комиссии на неконвертируемость, получили сертификат, и все равно их наглухо запечатывают перед ввозом на Миранду — так, на всякий пожарный случай.
— Это же он, Альдебаран, и лишил меня невинности.
— Как? — пораженно вскинулся чиновник.
— Я так и знала, что вы сделаете стойку, учуете запах этих ваших хитрых технологий. Поздно, поздно, мы же говорим о тех временах, когда я была еще молодой и очень, очень хорошенькой. Отец Альдебарана — внепланетный, вроде как вы, а я жила в глухом углу, была самой обычной ведьмочкой-травницей, или, как вы это называете, знахаркой.
Мать Грегорьяна прикрыла бледные, испещренные старческими пятнами веки и откинулась на подушки, вглядываясь в далекое прошлое.
— Он спустился с неба, на ярко-красной летательной машине, в самую темную ночь, когда и Калибан, и Ариэль только-только должны были родиться, — в такую ночь хорошо собирать корни, особенно мандрагон, псевдомак и поцелуйник. Было в нем что-то такое, что посмотришь — и сразу ясно: большой человек, влиятельный и богатый, — но почему-то теперь, после всех этих лет, я никак не могу увидеть его лицо, только сапоги. Сапоги у него были чудесные, из тонкой красной кожи, нездешние, а с какой-то другой звезды, а у нас, на Миранде, таких не купишь ни за какие деньги — это он мне сказал. — Старуха вздохнула. — Он хотел иметь своего, чисто своего ребенка, чтобы все гены были его собственные, без материнских. Я выпытывала у него — зачем, много месяцев выпытывала, но так ничего и не узнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Чиновник представился. Женщина кивнула, не поднимая головы, переложила одну из карт и снова задумалась.
— Я раскладываю «Тщетность», — объяснила она, — Вы знаете этот пасьянс?
— А как ложатся карты в конце, когда он сходится?
— Он никогда не сходится. Смысл тут в том, чтобы не попасть в тупик, растянуть занятие как можно дольше. Вот этот пасьянс, который вы видите, я раскладываю уже несколько лет.
Взяв с подноса очередную карту, женщина взглянула на Ленору:
— Думаешь, я не знаю, о чем вы там болтаете? Структура, везде и во всем структура. — Она говорила с трудом, делая паузы, чтобы отдышаться. — Отношения между вещами текут, непрерывно меняются, пресловутая «объективная истина» — чушь, глупая выдумка. Существует только структура и более обширная, объемлющая структура, в рамках которой проявляют себя меньшие структуры. Я понимаю обширную структуру, и потому карты меня слушаются, исполняют заказанный мною танец. И все равно когда-то игра кончится, это неизбежно. В картах очень много жизни — так же как и в их перекладывании.
— Кто же этого не знает, — фыркнула Ленора. — Тоже мне, тонкие намеки на толстые обстоятельства. Даже этот вот джентльмен, даже и он тебя понимает.
— Действительно?
Мать взглянула на чиновника, впервые за все это время; и она, и Ленора с интересом ждали ответа.
Чиновник тактично кашлянул в ладонь.
— Если позволите, матушка Грегорьян, я хотел бы поговорить с вами приватно.
Мать окинула Ленору холодным взглядом:
— Уйди.
— Эти красотки спят и видят, как бы от меня избавиться, — доверительно сообщила она, когда дверь спальни закрылась. — Они строят против меня заговоры и думают, что я ничего не вижу. Но я вижу, я все вижу.
Из-за двери донесся страдальческий вздох, а затем удаляющиеся по лестнице шаги.
— Иначе она так бы и торчала там и подслушивала, — прошептала старуха и тут же сказала громко, почти прокричала: — Но я отсюда не уеду, я умру здесь, в этой самой постели. — Ухмыльнувшись, она перешла на нормальный разговорный тон: — Это моя свадебная кровать. На ней я впервые узнала мужчину.
На экране беззвучного телевизора Байрон все так же мрачно пялился в свое окно.
— Хорошая кровать. Я затаскивала на нее каждого из своих супругов. Иногда по несколько штук зараз. Три раза я на ней рожала, даже четыре, если считать тот выкидыш. Здесь я и умру — не такая уж, собственно, большая прихоть.
Старуха вздохнула и оттолкнула поднос с картами; поднос развернулся на шарнире, дошел до стенки и остановился.
— Так что же вам от меня нужно?
— Ничего особенного. Я хочу поговорить с вашим сыном, но не знаю его адреса. А вы — вы не знаете, где он сейчас?
— С тех пор, как он сбежал из дома, я не имела от него ни слова, ни полслова. — На мучнистом лице появилось хитрое, подозрительное выражение. — А что он там такого натворил? Смылся, наверное, с чужими деньгами. В тот раз он хотел прихватить с собой мои деньги, но не тут-то было. Деньги — это все, они управляют всем остальным, всей нашей жизнью.
— Насколько мне известно, он не сделал ничего предосудительного. Я хочу задать ему несколько вопросов, вот и все.
— Несколько, говорите, вопросов… — В голосе старухи звучало недоверие.
Чиновник молчал, бездумно слушая повисшую в спальне тишину. Пауза продолжалась долго, несколько минут. В конце концов матушка Грегорьян недовольно нахмурилась и спросила:
— И какие же это будут вопросы?
— Существует некоторая вероятность — только, подчеркиваю, вероятность, — что пропал некий элемент технологии ограниченного применения. Ведомство поручило мне поговорить на этот счет с вашим сыном.
— Если вы его уличите — что вы с ним тогда сделаете?
— Я не собираюсь никого ни в чем уличать, — раздраженно отмахнулся чиновник. — Если технология у него, я попрошу, чтобы он ее вернул. Это все, что я могу сделать. У меня нет полномочий ни на какие решительные действия.
Старуха понимающе улыбнулась, словно поймав собеседника на вранье.
— А вы не могли бы немного о нем рассказать? Каким он был в детстве?
Мать Грегорьяна пожала плечами; было заметно, что каждое движение причиняет ей боль.
— Самый обычный ребенок. Озорной, может быть, даже слишком. Любил страшные истории — колдовство и привидения, рыцари и космические пираты и все такое. Священник рассказывал маленькому Альдебарану жития святых, про мучеников, так он сидит всегда тихо-тихо, как мышка, глаза вот такие огромные, и весь дрожит, особенно в конце, когда казнь. А теперь он выступает по телевизору — да вот, прямо вчера показывали его ролик.
Старуха пробежалась по всем телевизионным каналам, не нашла грегорьяновской рекламы и отложила пульт в сторону. Телевизор у нее был дорогой, ультрасовременный — эти штуки проверены в Технологической комиссии на неконвертируемость, получили сертификат, и все равно их наглухо запечатывают перед ввозом на Миранду — так, на всякий пожарный случай.
— Это же он, Альдебаран, и лишил меня невинности.
— Как? — пораженно вскинулся чиновник.
— Я так и знала, что вы сделаете стойку, учуете запах этих ваших хитрых технологий. Поздно, поздно, мы же говорим о тех временах, когда я была еще молодой и очень, очень хорошенькой. Отец Альдебарана — внепланетный, вроде как вы, а я жила в глухом углу, была самой обычной ведьмочкой-травницей, или, как вы это называете, знахаркой.
Мать Грегорьяна прикрыла бледные, испещренные старческими пятнами веки и откинулась на подушки, вглядываясь в далекое прошлое.
— Он спустился с неба, на ярко-красной летательной машине, в самую темную ночь, когда и Калибан, и Ариэль только-только должны были родиться, — в такую ночь хорошо собирать корни, особенно мандрагон, псевдомак и поцелуйник. Было в нем что-то такое, что посмотришь — и сразу ясно: большой человек, влиятельный и богатый, — но почему-то теперь, после всех этих лет, я никак не могу увидеть его лицо, только сапоги. Сапоги у него были чудесные, из тонкой красной кожи, нездешние, а с какой-то другой звезды, а у нас, на Миранде, таких не купишь ни за какие деньги — это он мне сказал. — Старуха вздохнула. — Он хотел иметь своего, чисто своего ребенка, чтобы все гены были его собственные, без материнских. Я выпытывала у него — зачем, много месяцев выпытывала, но так ничего и не узнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71