А этот коротышка, писавший самые забавные пьесы в мире, вечно печалился. По-настоящему!
– У меня есть к тебе просьба, – сказал Аристофан Аристону. – Я только что написал несколько строф для комедии «Облака». Пожалуйста, прочти их гостям. Ты ведь так великолепно декламируешь. У меня и для тебя есть роль. Ученика. Она второстепенная, но в ней есть неплохие строчки. Кстати, кто твои друзья? Данай, сын Пандора? Да, я знаю твоего отца. Однажды я вывел его в одной пьесе, очень колкой… но не отважился ее представить на сцене, побоялся, что Пандор потащит меня в суд… А кто эта юная красавица?
– Феорис, – серьезно ответил Аристон. – Если я когда-нибудь надумаю жениться, она станет моей супругой.
– Я смотрю, мне вовсе не нужно писать для тебя стихи, – пошутил Аристофан. – Ты и так говоришь стихами! Кстати, у меня в гостях Софокл… велиие авторы трагедий время от времени снисходят до нас, шутничков. Ты, дитя мое, – Аристофан лукаво поклонился Феорис, – доставишь ему большое удовольствие. Ему неохота признавать, что он старее Ночи и Хаоса, существовавших еще до Зевса. Пойдемте, пойдемте! О Софокл, взгляни на эту прелестную крошку! Сущий пир для твоих беспутных глаз, не так ли?
Феорис застыла, глядя на великого трагического поэта. Софокл легонько вздохнул.
– Как жаль, что сочинитель непристойных шуток не лжет, – сказал он. – Увидев тебя, детка, я готов молить богов, чтобы они скинули мне лет двадцать, не меньше.
– Тебе… тебе не нужно этого делать, мой господин, – прошептала Феорис. – Ты стар, но это неважно. Я никогда не видела такого красивого мужчины! Ты даже красивее Аристона, хотя, может, он тоже станет таким, когда годы отшлифуют его красоту.
Поглядев на Софокла, на его пышные белоснежные кудри, на белую бороду, водопадом струящуюся на грудь, на высокий лоб и белокожее, изящное, совсем не морщинистое лицо благодушного Зевса, Аристон понял, что маленькая гетера говорила правду. Ни один человек в Афинах не мог сравниться по красоте с Софоклом.
– Спасибо, дитя, – сказал поэт. – Иди, сядь у моих ног. Я обожаю юность… потому что утратил ее. А ты… ты как Антигона…
– Антигона? – переспросила Феорис. – А кто она такая?
– Ну, – сказал Софокл, – она была влюблена. Как и ты, дитя. Ибо:
О Эрос-бог, ты в битвах могуч!
О Эрос-бог, ты грозный ловец!
На ланитах у дев ты ночуешь ночь,
Ты над морем паришь, входишь в логи зверей,
И никто из богов не избег тебя,
И никто из людей:
Все, кому ты являлся, – безумны?
Не раз сердца справедливые ты
К неправде манил, на погибель влек,
– И теперь родных в поединке свел
Но в невесты очах пыл любви сильней!
Вековечный устав утвердил ее власть.
То богини закон,
Всепобедной, святой Афродиты!
– Неужели… неужели это все относится ко мне? – прошептала Феорис. – Все эти прекрасные, ужасные слова?
– Да, дитя, – сказал поэт.
Конечно, Аристон не мог знать, чем обернется встреча Феорис с Софоклом, но он сразу почувствовал какое-то странное волнение. Оно было так велико, что когда он начал читать издевательские стихи Аристофана – комический поэт безжалостно нападал на бедного беззащитного Сократа, называя его дом «мыслильней», писал, что одни ученики Сократа роют носом землю, исследуя глубины Тартара, а другие в небо поднимают задницы, считая «звезды собственными средствами», – волнение даже заглушило гнев, вызванный жестокостью Аристофана, ибо по-настоящему жесток бывает именно автор комедий, а создатель трагедий в душе всегда добр.
– Видишь? – одобрительно воскликнул Аристофан. – У тебя превосходно получается роль ученика. Ты сыграешь ее, ладно? Я мечтаю об этом с тех пор, как видел тебя в роли Гектора… ну, в «Гекубе» этого старого писаки Еврипида. Твой отец был в тот год хорегом. Старый брюзга только потому тебе и предложил участвовать в постановке. А я сразу понял, какой ты прекрасный актер. Разумеется, ты не нуждаешься в деньгах, но это не суть важно. Деньги все равно пригодятся, потратишь их на таких крошек, как эта, и…
– Ты ошибаешься, мне как раз очень нужны деньги, – возразил Аристон.
Софокл, гладивший черноволосую Феорис по голове – она перестала осветлять свои локоны, когда Аристон заявил, что ненавидит все эти фальшивые уловки, – поднял на юношу глаза.
– Почему, во имя Зевса? – удивился он. Тогда Аристон им все рассказал. Он говорил сперва медленно, но постепенно, по мере того как его мечта облекалась в слова, речь становилась все более торопливой и пылкой. Аристон сказал, что хочет быть достойным великого полиса, который он полюбил, ибо здесь исповедуют необычайную широту мысли и нравов. Настолько, что Аристофан может называть афинских граждан подлецами, а они все равно принимают участие в постановке его комедий. Еврипид бросает вызов самим богам, отрицает их существование, а его слушают с почтением. Софокл же воспевает древние мрачные преступления Эдипова рода, а ему вновь и вновь при– суждают Дионисийский приз. Здесь почитают и любят талант, а не губят, не душат, не замалчивают его, как в Спарте.
– Только, – закончил Аристон, – я не могу объяснить этого моему отцу. Он хочет, чтобы я был блестящим аристократом, не подозревая, что это значит быть праздным, женоподобным щеголем. А раз так, то мне нужно подобраться к нему с другой стороны. Я должен показать ему, на что способен. Боги свидетели, чего только я не перепробовал. Расписывал для вас обоих декорации. Ковылял вокругсцены на высоких котурнах, которые надевают, чтобы актер стал повыше. Нацеплял на себя маску безобразнее, чем лицо Аида, а в рот засовывал медный рупор, чтобы меня слышала даже чернь на задних рядах! Хотя вы вроде бы нанимали меня из-за моей красоты. Да уж, много от нее осталось, когда на голову мне нахлобучили онкос, а лицо закрыли трагической маской!
– Ты все равно хороший актер, мой мальчик, – сказал Софокл.
– Я надеюсь. Мне бы хотелось в чем-нибудь себя проявить. Я даже пытался попробовать силы в механике, придумал новые периакты для Еврипида: это такие треугольники, на каждой стороне нарисована своя картинка, и, поворачивая треугольник, можно трижды менять декорации. Еще я сделал ему новую экклему – табличку, на которой пишут о том, что произошло до начала пьесы, или описывают то, что нельзя показать по законам драмы.
– Да, мы не можем показать убийство, инцест или пытки. То есть самую суть жизни, – вставил Софокл. – Продолжай, мой мальчик.
– Эта экклема гораздо легче старой, ее проще выкатывать на сцену… Да, я даже пробовал создать новый тип машины…
– Из которой боги спускаются на веревках, чтобы быстренько уладить все неприятности? – усмехнулся Аристофан. – Афина свидетельница, старый Еврипид обожает этот избитый трюк.
– На самом деле ему это не нужно, – возразил Аристон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
– У меня есть к тебе просьба, – сказал Аристофан Аристону. – Я только что написал несколько строф для комедии «Облака». Пожалуйста, прочти их гостям. Ты ведь так великолепно декламируешь. У меня и для тебя есть роль. Ученика. Она второстепенная, но в ней есть неплохие строчки. Кстати, кто твои друзья? Данай, сын Пандора? Да, я знаю твоего отца. Однажды я вывел его в одной пьесе, очень колкой… но не отважился ее представить на сцене, побоялся, что Пандор потащит меня в суд… А кто эта юная красавица?
– Феорис, – серьезно ответил Аристон. – Если я когда-нибудь надумаю жениться, она станет моей супругой.
– Я смотрю, мне вовсе не нужно писать для тебя стихи, – пошутил Аристофан. – Ты и так говоришь стихами! Кстати, у меня в гостях Софокл… велиие авторы трагедий время от времени снисходят до нас, шутничков. Ты, дитя мое, – Аристофан лукаво поклонился Феорис, – доставишь ему большое удовольствие. Ему неохота признавать, что он старее Ночи и Хаоса, существовавших еще до Зевса. Пойдемте, пойдемте! О Софокл, взгляни на эту прелестную крошку! Сущий пир для твоих беспутных глаз, не так ли?
Феорис застыла, глядя на великого трагического поэта. Софокл легонько вздохнул.
– Как жаль, что сочинитель непристойных шуток не лжет, – сказал он. – Увидев тебя, детка, я готов молить богов, чтобы они скинули мне лет двадцать, не меньше.
– Тебе… тебе не нужно этого делать, мой господин, – прошептала Феорис. – Ты стар, но это неважно. Я никогда не видела такого красивого мужчины! Ты даже красивее Аристона, хотя, может, он тоже станет таким, когда годы отшлифуют его красоту.
Поглядев на Софокла, на его пышные белоснежные кудри, на белую бороду, водопадом струящуюся на грудь, на высокий лоб и белокожее, изящное, совсем не морщинистое лицо благодушного Зевса, Аристон понял, что маленькая гетера говорила правду. Ни один человек в Афинах не мог сравниться по красоте с Софоклом.
– Спасибо, дитя, – сказал поэт. – Иди, сядь у моих ног. Я обожаю юность… потому что утратил ее. А ты… ты как Антигона…
– Антигона? – переспросила Феорис. – А кто она такая?
– Ну, – сказал Софокл, – она была влюблена. Как и ты, дитя. Ибо:
О Эрос-бог, ты в битвах могуч!
О Эрос-бог, ты грозный ловец!
На ланитах у дев ты ночуешь ночь,
Ты над морем паришь, входишь в логи зверей,
И никто из богов не избег тебя,
И никто из людей:
Все, кому ты являлся, – безумны?
Не раз сердца справедливые ты
К неправде манил, на погибель влек,
– И теперь родных в поединке свел
Но в невесты очах пыл любви сильней!
Вековечный устав утвердил ее власть.
То богини закон,
Всепобедной, святой Афродиты!
– Неужели… неужели это все относится ко мне? – прошептала Феорис. – Все эти прекрасные, ужасные слова?
– Да, дитя, – сказал поэт.
Конечно, Аристон не мог знать, чем обернется встреча Феорис с Софоклом, но он сразу почувствовал какое-то странное волнение. Оно было так велико, что когда он начал читать издевательские стихи Аристофана – комический поэт безжалостно нападал на бедного беззащитного Сократа, называя его дом «мыслильней», писал, что одни ученики Сократа роют носом землю, исследуя глубины Тартара, а другие в небо поднимают задницы, считая «звезды собственными средствами», – волнение даже заглушило гнев, вызванный жестокостью Аристофана, ибо по-настоящему жесток бывает именно автор комедий, а создатель трагедий в душе всегда добр.
– Видишь? – одобрительно воскликнул Аристофан. – У тебя превосходно получается роль ученика. Ты сыграешь ее, ладно? Я мечтаю об этом с тех пор, как видел тебя в роли Гектора… ну, в «Гекубе» этого старого писаки Еврипида. Твой отец был в тот год хорегом. Старый брюзга только потому тебе и предложил участвовать в постановке. А я сразу понял, какой ты прекрасный актер. Разумеется, ты не нуждаешься в деньгах, но это не суть важно. Деньги все равно пригодятся, потратишь их на таких крошек, как эта, и…
– Ты ошибаешься, мне как раз очень нужны деньги, – возразил Аристон.
Софокл, гладивший черноволосую Феорис по голове – она перестала осветлять свои локоны, когда Аристон заявил, что ненавидит все эти фальшивые уловки, – поднял на юношу глаза.
– Почему, во имя Зевса? – удивился он. Тогда Аристон им все рассказал. Он говорил сперва медленно, но постепенно, по мере того как его мечта облекалась в слова, речь становилась все более торопливой и пылкой. Аристон сказал, что хочет быть достойным великого полиса, который он полюбил, ибо здесь исповедуют необычайную широту мысли и нравов. Настолько, что Аристофан может называть афинских граждан подлецами, а они все равно принимают участие в постановке его комедий. Еврипид бросает вызов самим богам, отрицает их существование, а его слушают с почтением. Софокл же воспевает древние мрачные преступления Эдипова рода, а ему вновь и вновь при– суждают Дионисийский приз. Здесь почитают и любят талант, а не губят, не душат, не замалчивают его, как в Спарте.
– Только, – закончил Аристон, – я не могу объяснить этого моему отцу. Он хочет, чтобы я был блестящим аристократом, не подозревая, что это значит быть праздным, женоподобным щеголем. А раз так, то мне нужно подобраться к нему с другой стороны. Я должен показать ему, на что способен. Боги свидетели, чего только я не перепробовал. Расписывал для вас обоих декорации. Ковылял вокругсцены на высоких котурнах, которые надевают, чтобы актер стал повыше. Нацеплял на себя маску безобразнее, чем лицо Аида, а в рот засовывал медный рупор, чтобы меня слышала даже чернь на задних рядах! Хотя вы вроде бы нанимали меня из-за моей красоты. Да уж, много от нее осталось, когда на голову мне нахлобучили онкос, а лицо закрыли трагической маской!
– Ты все равно хороший актер, мой мальчик, – сказал Софокл.
– Я надеюсь. Мне бы хотелось в чем-нибудь себя проявить. Я даже пытался попробовать силы в механике, придумал новые периакты для Еврипида: это такие треугольники, на каждой стороне нарисована своя картинка, и, поворачивая треугольник, можно трижды менять декорации. Еще я сделал ему новую экклему – табличку, на которой пишут о том, что произошло до начала пьесы, или описывают то, что нельзя показать по законам драмы.
– Да, мы не можем показать убийство, инцест или пытки. То есть самую суть жизни, – вставил Софокл. – Продолжай, мой мальчик.
– Эта экклема гораздо легче старой, ее проще выкатывать на сцену… Да, я даже пробовал создать новый тип машины…
– Из которой боги спускаются на веревках, чтобы быстренько уладить все неприятности? – усмехнулся Аристофан. – Афина свидетельница, старый Еврипид обожает этот избитый трюк.
– На самом деле ему это не нужно, – возразил Аристон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135