– спросил Жан, глядя на друга.
– Я это знаю. Идея равенства для человеческого ума посторонняя мысль. Уравняй всех людей, мой Жан, и чего ты добьешься? Умные и безжалостные будут продираться наверх, и ты вновь получишь аристократию, буржуазию и простолюдинов – их, возможно, будут иначе называть, но по существу это будет то же самое всегда. И это будет тем нагляднее, чем больше будет перемен, – не смотри на меня так, mon vieux. Это правда. Я в отчаянии оттого, что это правда. Я бесконечно сожалею, что это правда. Однако человек самое непристойное из всех животных, всегда алчное, жестокое и подлое…
– Но человечество дает философов, – улыбнулся Жан, – и поэтов…
– И художников, и шлюх, которые олицетворяют собой самое благородное из всего, что производит человечество. Потому что они смягчают боль в сердце мужчины лучше любого поэта, любого философа!
– Пьер! – возмутилась Марианна.
– Прости, – рассмеялся Пьер и ущипнул ее круглую щечку. – Хорошая жена даже лучше, потому что соединяет в себе и куртизанку, и кухарку, и друга.
– Трепло! – засмеялся Жан.
– Я не трепло. Если я и высказался без утайки, так это потому, что в моих словах все чистая правда. Суди сам, будет ли существовать какая-либо разница между настоящим крестьянином и внуком графа де Граверо, если вдруг внук графа станет крестьянином и будет потеть под солнцем? Будет ли в этом случае внук сколько-нибудь меньше крестьянином? Будет ли его голод менее острым, будут ли его раны менее болезненны? Жан, мой Жан, брат моего сердца – то, что ты делаешь, – это безумие, и лучше бросить это занятие…
– И что же я в таком случае должен делать? – спросил Жан.
– Сидеть на солнышке и пить вино. Заниматься любовью. Смеяться, но не так, как ты обычно смеешься, как сумасшедший дьявол. Чтобы смех вырывался из пуза, чтобы пузо было полно доброго смеха. Делай сыновей, много сыновей, и всегда отказывайся думать. Потому что это смертельная болезнь, от которой нельзя излечиться…
– Сумасшедший, – фыркнул Жан и протянул ноги поближе к огню, так что от его мокрых башмаков пошел пар.
Марианна возилась у очага, и Жан почувствовал восхитительный запах тушенного в вине кролика, исходивший из висевшего над огнем черного котла. Если бы Жан был чужим, ужин Пьера немедленно исчез бы в специально подготовленном потайном месте. Во-первых, потому, что крестьянин всегда должен выглядеть голодным, чтобы избежать алчных когтей бейлифов своего сеньора, а во-вторых, наличие кролика в котле означало бы, что Пьер браконьерствовал в охотничьих угодьях графа, а закон предписывал за это преступление смерть через повешение, хотя теперь этот закон редко применялся столь безжалостно.
Едва отведав кусочек мяса, Жан обнаружил, как ужасно он голоден. Природа наделила его весьма скромным аппетитом, но сегодня он в еде не отставал от Пьера. Было так хорошо сидеть у огня и вести полушутливый-полусерьезный разговор, но их ждала работа за полночь.
Пьер поцеловал на прощанье Марианну, и они зашагали по дороге, пока не добрались до развилки, откуда путь вел к Марселю. Здесь, в тени деревьев, Жан держал привязанных лошадей – дорога им предстояла слишком длинная, чтобы отправляться пешком.
Через два часа они оказались внутри самого большого из складов Марена, отодвигая ящики и рулоны шелка. Когда они все это передвинули, перед ними оказалась маленькая дверь. Жан Поль обнаружил эту дверь совершенно случайно год назад, когда его отец отправил морем в колонии такое количество товаров, что склад на время опустел. Дверь вела в маленькую комнату, которую Анри Марен в начале своей торговой карьеры использовал под контору, но по мере процветания фирмы он вынужден был перенести свои бухгалтерские книги в отдельный дом, и о маленькой комнате все забыли. Теперь в ней стоял печатный станок, который по частям притащил сюда Пьер и здесь собрал, кипы бумаги, стол для резания бумаги и хорошая дорогая наборная доска.
При свете одной-единственной свечи Пьер принялся за работу, читая с рукописных листков, принесенных Жан Полем.
– Дьявол тебя забери! – выругался он. – Когда ты научишься писать по-французски просто? У тебя отвратительный стиль. Кто может правильно написать такие слова?
– Ты можешь, – заметил Жан.
– И почерк твой становится со дня на день все хуже. Иди сюда, почти мне…
Жан стал читать ему по рукописи. Ему пришлось признать, что Пьер не зря критикует его почерк. Иногда он сам с трудом разбирал, что написал.
Наступила тишина, нарушаемая только скрипом винта, когда они его закручивали, прижимая пресс к листам бумаги. Они сменяли друг друга у рукоятки – один укладывал листы, а другой ходил вокруг станка, вращая рукоятку пресса. Это была тяжелая работа, поэтому они часто менялись, чтобы дать себе роздых.
Они закончили после полуночи, собрали отпечатанные листы и связали их в пачки. Потом выбрались из маленькой комнаты и вновь завалили дверь всеми теми тюками, которые раньше оттаскивали в сторону.
По городским улицам они шли пешком, потому что цокот конских копыт по камням мостовой мог привлечь внимание стражи. Они остановились у дверей булочной и спрятали пачки в таком месте, где булочник легко мог найти их. Утром при дневном свете каждая женщина, купившая хлеб, обнаружит, что он завернут в использованную типографскую бумагу. Тогда в домах бедняков соберется человек двадцать, а то и больше вокруг стряпчего или писаря, а иногда даже местного священника, которому платили мало, а служить ему приходилось много, и который всегда на стороне народа, и будут слушать жгучие слова, написанные Жан Полем Мареном.
Спустя несколько дней оборванный и замызганный листок попадет в руки властей. Будет большая суматоха, и многие титулованные головы будут встревоженно склоняться над своими бокалами с вином, но толку от этого не будет никакого, потому что полиция до сих пор не могла даже раскрыть механику распространения этих памфлетов, поскольку Жан Поль и Пьер редко использовали одну и ту же тактику. Одну неделю это были марсельские булочники, другую – бакалейщики, потом виноторговцы. И каждый раз люди начинали роптать…
В четыре часа ночи они прискакали в Сен-Жюль и поставили лошадей в конюшню. После этого Жан отправился пешком в сторону Виллы.
Но ему не суждено было туда добраться. Не прошел он и сотни ярдов от дома Пьера, как услышал мужской голос, изрыгавший проклятия, и удары кнута, сопровождающиеся криками боли.
Он побежал на этот шум и увидел, что происходит. Тележка дровосека загородила дорогу большой карете. Торопясь посторониться от скачущих лошадей, поскольку знать всегда мчится, как ветер, дровосек действовал слишком поспешно, его груз сместился, двухосная тележка почти опрокинулась, напрочь перегородив узкую улочку, зажатую между двумя рядами домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Я это знаю. Идея равенства для человеческого ума посторонняя мысль. Уравняй всех людей, мой Жан, и чего ты добьешься? Умные и безжалостные будут продираться наверх, и ты вновь получишь аристократию, буржуазию и простолюдинов – их, возможно, будут иначе называть, но по существу это будет то же самое всегда. И это будет тем нагляднее, чем больше будет перемен, – не смотри на меня так, mon vieux. Это правда. Я в отчаянии оттого, что это правда. Я бесконечно сожалею, что это правда. Однако человек самое непристойное из всех животных, всегда алчное, жестокое и подлое…
– Но человечество дает философов, – улыбнулся Жан, – и поэтов…
– И художников, и шлюх, которые олицетворяют собой самое благородное из всего, что производит человечество. Потому что они смягчают боль в сердце мужчины лучше любого поэта, любого философа!
– Пьер! – возмутилась Марианна.
– Прости, – рассмеялся Пьер и ущипнул ее круглую щечку. – Хорошая жена даже лучше, потому что соединяет в себе и куртизанку, и кухарку, и друга.
– Трепло! – засмеялся Жан.
– Я не трепло. Если я и высказался без утайки, так это потому, что в моих словах все чистая правда. Суди сам, будет ли существовать какая-либо разница между настоящим крестьянином и внуком графа де Граверо, если вдруг внук графа станет крестьянином и будет потеть под солнцем? Будет ли в этом случае внук сколько-нибудь меньше крестьянином? Будет ли его голод менее острым, будут ли его раны менее болезненны? Жан, мой Жан, брат моего сердца – то, что ты делаешь, – это безумие, и лучше бросить это занятие…
– И что же я в таком случае должен делать? – спросил Жан.
– Сидеть на солнышке и пить вино. Заниматься любовью. Смеяться, но не так, как ты обычно смеешься, как сумасшедший дьявол. Чтобы смех вырывался из пуза, чтобы пузо было полно доброго смеха. Делай сыновей, много сыновей, и всегда отказывайся думать. Потому что это смертельная болезнь, от которой нельзя излечиться…
– Сумасшедший, – фыркнул Жан и протянул ноги поближе к огню, так что от его мокрых башмаков пошел пар.
Марианна возилась у очага, и Жан почувствовал восхитительный запах тушенного в вине кролика, исходивший из висевшего над огнем черного котла. Если бы Жан был чужим, ужин Пьера немедленно исчез бы в специально подготовленном потайном месте. Во-первых, потому, что крестьянин всегда должен выглядеть голодным, чтобы избежать алчных когтей бейлифов своего сеньора, а во-вторых, наличие кролика в котле означало бы, что Пьер браконьерствовал в охотничьих угодьях графа, а закон предписывал за это преступление смерть через повешение, хотя теперь этот закон редко применялся столь безжалостно.
Едва отведав кусочек мяса, Жан обнаружил, как ужасно он голоден. Природа наделила его весьма скромным аппетитом, но сегодня он в еде не отставал от Пьера. Было так хорошо сидеть у огня и вести полушутливый-полусерьезный разговор, но их ждала работа за полночь.
Пьер поцеловал на прощанье Марианну, и они зашагали по дороге, пока не добрались до развилки, откуда путь вел к Марселю. Здесь, в тени деревьев, Жан держал привязанных лошадей – дорога им предстояла слишком длинная, чтобы отправляться пешком.
Через два часа они оказались внутри самого большого из складов Марена, отодвигая ящики и рулоны шелка. Когда они все это передвинули, перед ними оказалась маленькая дверь. Жан Поль обнаружил эту дверь совершенно случайно год назад, когда его отец отправил морем в колонии такое количество товаров, что склад на время опустел. Дверь вела в маленькую комнату, которую Анри Марен в начале своей торговой карьеры использовал под контору, но по мере процветания фирмы он вынужден был перенести свои бухгалтерские книги в отдельный дом, и о маленькой комнате все забыли. Теперь в ней стоял печатный станок, который по частям притащил сюда Пьер и здесь собрал, кипы бумаги, стол для резания бумаги и хорошая дорогая наборная доска.
При свете одной-единственной свечи Пьер принялся за работу, читая с рукописных листков, принесенных Жан Полем.
– Дьявол тебя забери! – выругался он. – Когда ты научишься писать по-французски просто? У тебя отвратительный стиль. Кто может правильно написать такие слова?
– Ты можешь, – заметил Жан.
– И почерк твой становится со дня на день все хуже. Иди сюда, почти мне…
Жан стал читать ему по рукописи. Ему пришлось признать, что Пьер не зря критикует его почерк. Иногда он сам с трудом разбирал, что написал.
Наступила тишина, нарушаемая только скрипом винта, когда они его закручивали, прижимая пресс к листам бумаги. Они сменяли друг друга у рукоятки – один укладывал листы, а другой ходил вокруг станка, вращая рукоятку пресса. Это была тяжелая работа, поэтому они часто менялись, чтобы дать себе роздых.
Они закончили после полуночи, собрали отпечатанные листы и связали их в пачки. Потом выбрались из маленькой комнаты и вновь завалили дверь всеми теми тюками, которые раньше оттаскивали в сторону.
По городским улицам они шли пешком, потому что цокот конских копыт по камням мостовой мог привлечь внимание стражи. Они остановились у дверей булочной и спрятали пачки в таком месте, где булочник легко мог найти их. Утром при дневном свете каждая женщина, купившая хлеб, обнаружит, что он завернут в использованную типографскую бумагу. Тогда в домах бедняков соберется человек двадцать, а то и больше вокруг стряпчего или писаря, а иногда даже местного священника, которому платили мало, а служить ему приходилось много, и который всегда на стороне народа, и будут слушать жгучие слова, написанные Жан Полем Мареном.
Спустя несколько дней оборванный и замызганный листок попадет в руки властей. Будет большая суматоха, и многие титулованные головы будут встревоженно склоняться над своими бокалами с вином, но толку от этого не будет никакого, потому что полиция до сих пор не могла даже раскрыть механику распространения этих памфлетов, поскольку Жан Поль и Пьер редко использовали одну и ту же тактику. Одну неделю это были марсельские булочники, другую – бакалейщики, потом виноторговцы. И каждый раз люди начинали роптать…
В четыре часа ночи они прискакали в Сен-Жюль и поставили лошадей в конюшню. После этого Жан отправился пешком в сторону Виллы.
Но ему не суждено было туда добраться. Не прошел он и сотни ярдов от дома Пьера, как услышал мужской голос, изрыгавший проклятия, и удары кнута, сопровождающиеся криками боли.
Он побежал на этот шум и увидел, что происходит. Тележка дровосека загородила дорогу большой карете. Торопясь посторониться от скачущих лошадей, поскольку знать всегда мчится, как ветер, дровосек действовал слишком поспешно, его груз сместился, двухосная тележка почти опрокинулась, напрочь перегородив узкую улочку, зажатую между двумя рядами домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106