“Храм Согласия”. На вершине холма установлена статуя Свободы с красным фригийским колпаком на голове и пикой в руке…
– Многое сделано наспех, – проворчал Пьер. – Даже отсюда видны щели в штукатурке. Кроме того, я не представляю себе пику как символ свободы. А что изображает колонна рядом с ней?
– Колонна Гражданского согласия, – сообщил Жан, – а алтарь у ее подножия – это Алтарь Отечества. Талейран, епископ Отенский, отслужит нам сегодня мессу…
– Здесь много народа? – спросила Флоретта. – Я слышу так много голосов. И эта музыка… Я никогда не слышала ничего подобного!
– Там триста барабанщиков, – сказал Жан, – и тысяча двести трубачей. Кроме того, здесь столько пушек, что можно было бы выиграть большую войну. На каждом холме полно артиллерии, а на баржах подвозят по Сене еще и еще. Что же касается публики, Флоретта, то здесь нет только тех парижан, которые слишком стары, парализованы или покойники…
Жан повернул голову и стал осматривать Марсово поле. На крыше Военной школы возникла новая надстройка, созданная галереями и сводом над ними, расписанным двумя десятками художников под водительством великого Давида, изобразивших эпизоды прошедшего года в грандиозной аллегорической форме. Люди, которых Жан знал со всеми их слабостями, мелочностью и корыстолюбием, на полотнах художников оказались гигантами, полубогами, гораздо более величественными, чем в жизни, значительно красивее, изображенными в своей официальной форменной одежде вершителей судеб государства и рядом – в виде древних римлян, облаченных в тоги, с такими мощными фигурами, которые вряд ли у кого из них были в действительности.
И все это – картины, триумфальные арки у ворот и у реки, железные подъемные краны, с которых свисают большие чаны с благовониями, насыщающими воздух, гул пушечных выстрелов, военная музыка, черные от людей вершины парижских холмов, с которых зрители наблюдают за церемонией в подзорные трубы, так что солнце отражается в окулярах вспышками маленьких молний, от куполов Дома инвалидов до ветряных мельниц, лениво поворачивающих свои крылья, Монмартр, Шалло расцвечено шелковыми и хлопчатобумажными тканями модно одетых женщин, – все казалось великолепным, возвышенным, даже потрескавшаяся штукатурка статуи Свободы, претендующей на величие…
Музыка звучала все громче, все оглушительнее. Из ворот, проходя под триумфальными арками, вышла Национальная гвардия с развевающимися знаменами, за ней шествовал господин де Мотье, бывший маркиз де Лафайет, генералиссимус Франции, великолепный на своем белом коне, его рыжие не напудренные волосы блестели на солнце. За ним шествовали придворные, королевская семья, и заключал шествие Талейран-Перигор, епископ Отенский, с тремястами священников, одетых в белое, с трехцветными лентами. Эта процессия двигалась под гром пушечного салюта, гремевшего со всех высот Парижа, канонаду подхватывали пушки на других высотах, от деревни к деревне, так что в течение нескольких минут эхо пушечного салюта прокатилось по всей Франции.
Теперь на поле показалась кавалерия, медленно разворачиваясь в точно отмеренных построениях, каждый маневр выполнялся безукоризненно, включая и новые фигуры, придуманные специально для этого случая.
Потом Лафайет поднялся к алтарю, взмахнул мечом и произнес клятву верности от своего имени и от имени французской армии: “Королю, Закону и Нации”. Вслед за ним туда поднялся толстый, как всегда, все путающий Людовик и твердым голосом поклялся поддерживать конституцию, после чего небо словно раскололось от ликующих криков толпы, все встали, и сто тысяч хриплых голосов повторили клятву, заглушив на мгновение даже пушечный салют.
– Это уж слишком, – обратился Жан к Флоретте. – Не могу описать тебе всего этого. Мне это представляется почти богохульством, словно люди хотят стать богами…
– А это и есть богохульство, – Прошептал Пьер. – Я… я поверить не могу, но что ты думаешь об этом?
Жан посмотрел туда, куда указывал Пьер. Епископ Талейран поднялся к алтарю, чтобы начать торжественную мессу, но неожиданно над алтарем собрались рассеянные ранее по небу облака, они становились черными быстрее, чем трехцветные, присягнувшие священники успели подняться по ступенькам, и прежде чем епископ поднял руки, призывая к тишине, хлынули потоки дождя.
Чаши с благовониями зашипели, яркие панно стали терять свои краски, нежные туалеты нимф из Оперы (Люсьена была среди них. Жан еще раньше разглядел ее в толпе), промокшие насквозь под ливневыми потоками, прилипали к стройным телам, повсюду раскрывались зонтики, тщательно сделанные прически осторожно прикрывали сюртуками.
Жан снял свой сюртук и завернул в него Флоретту, потому что никому из них в голову не пришло взять с собой зонтики, но раньше, чем он успел хоть частично укрыть ее, легкое шелковое платье, сшитое ей Марианной, промокло насквозь. Он стоял, прижимая ее к себе, ощущая, как она дрожит под его сюртуком, глядя, как сановники и знать бегут в поисках укрытия, и вдруг осознал помимо своей воли высшую комичность доказательства продемонстрированной природой тщетности усилий человечества и всех его надежд, приходящих ему дома в голову. Из его горла вырвался взмывающий ввысь хохот, раскат за раскатом, навстречу ливню, вся сила его сарказма вылилась в этом странном нечеловеческом смехе, так что те, кто находился поблизости, замерли в своем бегстве к убежищам и уставились на этого высокого человека с изувеченным лицом ангела-дьявола, хохочущего как безумный сатана из самого ада. От этого хохота шевелились волосы на голове, людей охватывал внезапный холод и по коже пробегала дрожь.
– Прекрати, Жан! – закричала Флоретта. – Прекрати немедленно!
Жан пристально посмотрел на нее сверху, сардоническая усмешка на его лице медленно сменилась выражением нежности.
– Прости меня, любимая, – заговорил он, – я не хотел обидеть тебя.
– Ты… ты не обидел меня, – запинаясь, выговорила она, голос ее дрожал, – ты испугал меня, Жан. Порой, когда ты смеешься вот так, я понимаю, что по-настоящему не знаю тебя, что в тебе не один человек, а два, и одну твою сторону я совсем не знаю…
– Та моя сторона – это зло, – сказал Жан.
– Да… о, не знаю! Все, что я знаю, что это не тот человек, которого я люблю…
– Отведите ее домой, Жан, – сказала Марианна. – Разве не видишь, что она уже посинела от холода.
– Хорошо, – отозвался Жан.
– Я пойду с тобой, – продолжала Марианна, – этот ребенок нуждается в уходе. Если ты, Пьер, хочешь, можешь остаться.
– Нет, – сказал Пьер. – Не собираюсь мокнуть ради того, чтобы слушать эту мессу, особенно когда ее служат священники, кланяющиеся гражданским властям и ставящие их выше церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Многое сделано наспех, – проворчал Пьер. – Даже отсюда видны щели в штукатурке. Кроме того, я не представляю себе пику как символ свободы. А что изображает колонна рядом с ней?
– Колонна Гражданского согласия, – сообщил Жан, – а алтарь у ее подножия – это Алтарь Отечества. Талейран, епископ Отенский, отслужит нам сегодня мессу…
– Здесь много народа? – спросила Флоретта. – Я слышу так много голосов. И эта музыка… Я никогда не слышала ничего подобного!
– Там триста барабанщиков, – сказал Жан, – и тысяча двести трубачей. Кроме того, здесь столько пушек, что можно было бы выиграть большую войну. На каждом холме полно артиллерии, а на баржах подвозят по Сене еще и еще. Что же касается публики, Флоретта, то здесь нет только тех парижан, которые слишком стары, парализованы или покойники…
Жан повернул голову и стал осматривать Марсово поле. На крыше Военной школы возникла новая надстройка, созданная галереями и сводом над ними, расписанным двумя десятками художников под водительством великого Давида, изобразивших эпизоды прошедшего года в грандиозной аллегорической форме. Люди, которых Жан знал со всеми их слабостями, мелочностью и корыстолюбием, на полотнах художников оказались гигантами, полубогами, гораздо более величественными, чем в жизни, значительно красивее, изображенными в своей официальной форменной одежде вершителей судеб государства и рядом – в виде древних римлян, облаченных в тоги, с такими мощными фигурами, которые вряд ли у кого из них были в действительности.
И все это – картины, триумфальные арки у ворот и у реки, железные подъемные краны, с которых свисают большие чаны с благовониями, насыщающими воздух, гул пушечных выстрелов, военная музыка, черные от людей вершины парижских холмов, с которых зрители наблюдают за церемонией в подзорные трубы, так что солнце отражается в окулярах вспышками маленьких молний, от куполов Дома инвалидов до ветряных мельниц, лениво поворачивающих свои крылья, Монмартр, Шалло расцвечено шелковыми и хлопчатобумажными тканями модно одетых женщин, – все казалось великолепным, возвышенным, даже потрескавшаяся штукатурка статуи Свободы, претендующей на величие…
Музыка звучала все громче, все оглушительнее. Из ворот, проходя под триумфальными арками, вышла Национальная гвардия с развевающимися знаменами, за ней шествовал господин де Мотье, бывший маркиз де Лафайет, генералиссимус Франции, великолепный на своем белом коне, его рыжие не напудренные волосы блестели на солнце. За ним шествовали придворные, королевская семья, и заключал шествие Талейран-Перигор, епископ Отенский, с тремястами священников, одетых в белое, с трехцветными лентами. Эта процессия двигалась под гром пушечного салюта, гремевшего со всех высот Парижа, канонаду подхватывали пушки на других высотах, от деревни к деревне, так что в течение нескольких минут эхо пушечного салюта прокатилось по всей Франции.
Теперь на поле показалась кавалерия, медленно разворачиваясь в точно отмеренных построениях, каждый маневр выполнялся безукоризненно, включая и новые фигуры, придуманные специально для этого случая.
Потом Лафайет поднялся к алтарю, взмахнул мечом и произнес клятву верности от своего имени и от имени французской армии: “Королю, Закону и Нации”. Вслед за ним туда поднялся толстый, как всегда, все путающий Людовик и твердым голосом поклялся поддерживать конституцию, после чего небо словно раскололось от ликующих криков толпы, все встали, и сто тысяч хриплых голосов повторили клятву, заглушив на мгновение даже пушечный салют.
– Это уж слишком, – обратился Жан к Флоретте. – Не могу описать тебе всего этого. Мне это представляется почти богохульством, словно люди хотят стать богами…
– А это и есть богохульство, – Прошептал Пьер. – Я… я поверить не могу, но что ты думаешь об этом?
Жан посмотрел туда, куда указывал Пьер. Епископ Талейран поднялся к алтарю, чтобы начать торжественную мессу, но неожиданно над алтарем собрались рассеянные ранее по небу облака, они становились черными быстрее, чем трехцветные, присягнувшие священники успели подняться по ступенькам, и прежде чем епископ поднял руки, призывая к тишине, хлынули потоки дождя.
Чаши с благовониями зашипели, яркие панно стали терять свои краски, нежные туалеты нимф из Оперы (Люсьена была среди них. Жан еще раньше разглядел ее в толпе), промокшие насквозь под ливневыми потоками, прилипали к стройным телам, повсюду раскрывались зонтики, тщательно сделанные прически осторожно прикрывали сюртуками.
Жан снял свой сюртук и завернул в него Флоретту, потому что никому из них в голову не пришло взять с собой зонтики, но раньше, чем он успел хоть частично укрыть ее, легкое шелковое платье, сшитое ей Марианной, промокло насквозь. Он стоял, прижимая ее к себе, ощущая, как она дрожит под его сюртуком, глядя, как сановники и знать бегут в поисках укрытия, и вдруг осознал помимо своей воли высшую комичность доказательства продемонстрированной природой тщетности усилий человечества и всех его надежд, приходящих ему дома в голову. Из его горла вырвался взмывающий ввысь хохот, раскат за раскатом, навстречу ливню, вся сила его сарказма вылилась в этом странном нечеловеческом смехе, так что те, кто находился поблизости, замерли в своем бегстве к убежищам и уставились на этого высокого человека с изувеченным лицом ангела-дьявола, хохочущего как безумный сатана из самого ада. От этого хохота шевелились волосы на голове, людей охватывал внезапный холод и по коже пробегала дрожь.
– Прекрати, Жан! – закричала Флоретта. – Прекрати немедленно!
Жан пристально посмотрел на нее сверху, сардоническая усмешка на его лице медленно сменилась выражением нежности.
– Прости меня, любимая, – заговорил он, – я не хотел обидеть тебя.
– Ты… ты не обидел меня, – запинаясь, выговорила она, голос ее дрожал, – ты испугал меня, Жан. Порой, когда ты смеешься вот так, я понимаю, что по-настоящему не знаю тебя, что в тебе не один человек, а два, и одну твою сторону я совсем не знаю…
– Та моя сторона – это зло, – сказал Жан.
– Да… о, не знаю! Все, что я знаю, что это не тот человек, которого я люблю…
– Отведите ее домой, Жан, – сказала Марианна. – Разве не видишь, что она уже посинела от холода.
– Хорошо, – отозвался Жан.
– Я пойду с тобой, – продолжала Марианна, – этот ребенок нуждается в уходе. Если ты, Пьер, хочешь, можешь остаться.
– Нет, – сказал Пьер. – Не собираюсь мокнуть ради того, чтобы слушать эту мессу, особенно когда ее служат священники, кланяющиеся гражданским властям и ставящие их выше церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106