Он наблюдал за мной с тупым злорадством, я не видел этого, да это и не нужно было, я это знал и так. Его коричневый кожаный башмак лениво притопывал напротив меня.
— Плохо, говоришь? — лениво протянул он. — А ну?
Саймон молча протянул ему потертый кошель, сплетенный из тонкой бечевы. Я наконец ухватил бумаги и с трудом выпрямился, хватаясь за костыль. Он вытряхнул на свою огромную, противно-белую, как брюхо лягушки, ладонь монеты, по хозяйски выбрал все крупного достоинства, а мелочь небрежно швырнул Саю на колени. Деньги из его руки перекочевали в необъятный карман брюк. Он наклонился и вытащил из кучки полудрагоценных безделушек нитку мелкого жемчуга.
— Ваша супруга будет очень довольна, добрый господин, — снова залебезил я перед ним.
Он посмотрел на меня так, что мой язык пожалел, что не остался в покое.
— Кто тебе сказал, что это для жены, щенок? — выдал законник самую длинную фразу и ухмыльнулся — как змея изогнула свой хвост.
Его взгляд упал на документы, которые я держал в руке, и я, без слов, снова протянул их ему, он бросил бумаги на землю, отхаркнулся и плюнул на них. Потом он посмотрел мне в глаза и я опустил взгляд в землю, потому что боялся той ненависти, звериной злобы, которая, должно быть, горела в моих глазах. Я с трудом присел, выбросил забинтованную ногу вбок, подобрал документы и вытер плевок о штанину. Схватился за костыль и со змеиным шипением, вырвавшимся из моих крепко сжатых зубов, поднялся. Подобрал кошель с земли и начал помогать Саймону собирать монеты, разлетевшиеся вокруг. Я готов был заплакать от злости.
— Как же деньги, Саймон?
Выручка была действительно неплохой — мы продали несколько коралловых ожерелий с крестиками из жемчуга, несколько брошек с полудрагоценными камнями, несколько образков Пречистой Девы, два деревянных резных распятия из дуба ручной работы и ещё кое-что по мелочи.
Саймон улыбнулся впервые с тех пор, как я предупредил его.
— Он ушел?
Для верности я огляделся по сторонам.
— Да, ушел.
— Нагнись-ка ко мне.
Он поднял рубаху и на тонком пояске я увидел кожаный мешочек.
— Основное — здесь, малыш, — он похлопал себя по животу и монеты чуть слышно звякнули.
— Тот большой кошель — для таких дуболомов, как закон, понял? Там всегда лежит что-то из денег, для отвода глаз, понимаешь?
Медленно подошли Мига и Ихор, ни дать, ни взять — два благообразных слепца, поддерживающих друг друга.
— Что пёс хотел? — тихо спросил Мига.
— Всё в порядке, — ответил Саймон, — хабар вручен, наша касса на месте.
Мы пообедали хлебом с вяленым мясом из запаса, щедро выделенного нам Мартой, закусили виноградом. Посидели немного в тени, пережидая послеполуденную жару, и снова разошлись по местам.
Ближе к вечеру собрались и я снова повёл свой корабль, на этот раз в центр Фритауна, чтобы взять на абордаж богатую публику, выходящую в город в поисках развлечений. Теперь моё «Подайте» уже не было таким тягостным для меня. Я проходил мимо дверей шикарных ресторанов, освещенных яркими огнями, бары были увешаны стеклянными светящимися шарами. Все люди были одеты очень богато и, для моего неприхотливого вкуса, очень красиво. Богатство и роскошь выпирали здесь отовсюду, из богатых экипажей, останавливающихся рядом с увеселительными заведениями, из каждого ослепительно освещенного дома. Мы, наша оборванная одежда, грязные лица, повязки на глазах были здесь, среди всей этой роскоши, как соринка в глазу. Маленькая — а больно, маленькая — а так режет глаз!
Поэтому-то и сыпались в мою кружку монеты, поэтому никто из них не и смотрел мне в глаза, а я шел, глядя прямо перед собой, и гудел невпопад: «Подайте... Вознагради вас...» Они бросали нам свою мелочь потому, что мы были камешком в их ботинке, маленьким надоедливым камешком. Но вот брошена монета — и камешка нет, ещё одна — и неприятное ощущение проходит так, как будто бы его не было.
Я шёл, устало волоча свою ногу, переставляла костыль.
«Благодари вас бог». Дзинь. «Благодари вас бог». Дзинь. «Благодари...» Дзинь. Дзинь.
Они бросали нам свои деньги, зная одно: когда деньги брошены — мы уходим. Мы даем им шанс сделать вид, что они милосердны — ради Бога! Вот пара — молодые, богатые, красивые. Я поднимаю глаза.
У девушки прекрасные светлые волосы, убранные под сетку, покрытую мелкими жемчужными бусинами. Голубое платье с белым узким поясом открывает плечи и руки. Она смотрит на меня, в её взгляде — смесь сожаления и отвращения, как будто я хорошенький щенок и она с радостью взяла бы меня на руки, да только я весь в грязи и по мне прыгают блохи, а ей не хочется пачкаться.
Её кавалер, высокий, молодой, со щегольскими усиками, в ослепительно белом костюме и лаковых туфлях перехватывает её взгляд, смотрит на меня и со снисходительной усмешкой лезет в карман брюк. Я молча смотрю на них, я смотрю прямо на них, но мне они кажутся какими-то прозрачными, нереальными. Мне кажется, что я смотрю сквозь них.
Франт бросает мне серебряную монету, сверкнувшую в луче электрического фонаря, и я ловлю её.
Она с удовольствием смотрит на него, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под сетки.
— Дай Бог вам счастья, добрые господа, — говорю я, кланяясь.
— Дай бог счастья вам обеим, — повторяю я им вслед.
Я тоже добрый сегодня. Я устал, я весь день на ногах, но я добрый и Бог добрый — ведь я столько раз за день повторял его имя и обещал всем, что он их вознаградит. Какой добрый Бог! Я всем обещал счастье и всевозможные блага от его имени. Какой добрый Бог! Добрые люди, швыряющие нам мелочь на ярко освещенных улицах, добрые, богатые, хорошо одетые люди, бросающие нам деньги, чтобы мы поскорей убрали свою вонь и грязь с их ухоженных, чистых, ослепительных улиц. Какой добрый Бог! Наша кружка потяжелела. Видно, Бог был добр к нам сегодня. Но тут он решает, что хватит для нас добра — законник в парадном мундире и белых перчатках повелительно машет нам жезлом, чтобы мы поскорей убирались отсюда. Мы повинуемся доброте закона. Закон тоже добр, мог бы огреть дубинкой, забрать мелочь, да и вообще врезать раз-другой ботинком по ребрам, а он просто прогоняет нас. Какой добрый Закон, какой добрый Бог, провались они все в ад, к чертовой матери, ко всем чертям, к дьяволу!
Бешенство переполняет меня, но я молча иду по светлым улицам. «Подайте Христа ради. Благодари вас Бог».
Темнеет и мы возвращаемся домой. Бешенство, охватившее меня, перешло в усталость. В первом же темном переулке я стаскиваю с себя «корсет» и с наслаждением сгибаю и разгибаю затекшую ногу. Мне кажется, что ни одно наслаждение мира не может сравниться с этим ощущением свободы. В наступившей темноте я почувствовал себя так, как будто носил весь день на спине сорокакилограммовый мешок и только теперь смог его сбросить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
— Плохо, говоришь? — лениво протянул он. — А ну?
Саймон молча протянул ему потертый кошель, сплетенный из тонкой бечевы. Я наконец ухватил бумаги и с трудом выпрямился, хватаясь за костыль. Он вытряхнул на свою огромную, противно-белую, как брюхо лягушки, ладонь монеты, по хозяйски выбрал все крупного достоинства, а мелочь небрежно швырнул Саю на колени. Деньги из его руки перекочевали в необъятный карман брюк. Он наклонился и вытащил из кучки полудрагоценных безделушек нитку мелкого жемчуга.
— Ваша супруга будет очень довольна, добрый господин, — снова залебезил я перед ним.
Он посмотрел на меня так, что мой язык пожалел, что не остался в покое.
— Кто тебе сказал, что это для жены, щенок? — выдал законник самую длинную фразу и ухмыльнулся — как змея изогнула свой хвост.
Его взгляд упал на документы, которые я держал в руке, и я, без слов, снова протянул их ему, он бросил бумаги на землю, отхаркнулся и плюнул на них. Потом он посмотрел мне в глаза и я опустил взгляд в землю, потому что боялся той ненависти, звериной злобы, которая, должно быть, горела в моих глазах. Я с трудом присел, выбросил забинтованную ногу вбок, подобрал документы и вытер плевок о штанину. Схватился за костыль и со змеиным шипением, вырвавшимся из моих крепко сжатых зубов, поднялся. Подобрал кошель с земли и начал помогать Саймону собирать монеты, разлетевшиеся вокруг. Я готов был заплакать от злости.
— Как же деньги, Саймон?
Выручка была действительно неплохой — мы продали несколько коралловых ожерелий с крестиками из жемчуга, несколько брошек с полудрагоценными камнями, несколько образков Пречистой Девы, два деревянных резных распятия из дуба ручной работы и ещё кое-что по мелочи.
Саймон улыбнулся впервые с тех пор, как я предупредил его.
— Он ушел?
Для верности я огляделся по сторонам.
— Да, ушел.
— Нагнись-ка ко мне.
Он поднял рубаху и на тонком пояске я увидел кожаный мешочек.
— Основное — здесь, малыш, — он похлопал себя по животу и монеты чуть слышно звякнули.
— Тот большой кошель — для таких дуболомов, как закон, понял? Там всегда лежит что-то из денег, для отвода глаз, понимаешь?
Медленно подошли Мига и Ихор, ни дать, ни взять — два благообразных слепца, поддерживающих друг друга.
— Что пёс хотел? — тихо спросил Мига.
— Всё в порядке, — ответил Саймон, — хабар вручен, наша касса на месте.
Мы пообедали хлебом с вяленым мясом из запаса, щедро выделенного нам Мартой, закусили виноградом. Посидели немного в тени, пережидая послеполуденную жару, и снова разошлись по местам.
Ближе к вечеру собрались и я снова повёл свой корабль, на этот раз в центр Фритауна, чтобы взять на абордаж богатую публику, выходящую в город в поисках развлечений. Теперь моё «Подайте» уже не было таким тягостным для меня. Я проходил мимо дверей шикарных ресторанов, освещенных яркими огнями, бары были увешаны стеклянными светящимися шарами. Все люди были одеты очень богато и, для моего неприхотливого вкуса, очень красиво. Богатство и роскошь выпирали здесь отовсюду, из богатых экипажей, останавливающихся рядом с увеселительными заведениями, из каждого ослепительно освещенного дома. Мы, наша оборванная одежда, грязные лица, повязки на глазах были здесь, среди всей этой роскоши, как соринка в глазу. Маленькая — а больно, маленькая — а так режет глаз!
Поэтому-то и сыпались в мою кружку монеты, поэтому никто из них не и смотрел мне в глаза, а я шел, глядя прямо перед собой, и гудел невпопад: «Подайте... Вознагради вас...» Они бросали нам свою мелочь потому, что мы были камешком в их ботинке, маленьким надоедливым камешком. Но вот брошена монета — и камешка нет, ещё одна — и неприятное ощущение проходит так, как будто бы его не было.
Я шёл, устало волоча свою ногу, переставляла костыль.
«Благодари вас бог». Дзинь. «Благодари вас бог». Дзинь. «Благодари...» Дзинь. Дзинь.
Они бросали нам свои деньги, зная одно: когда деньги брошены — мы уходим. Мы даем им шанс сделать вид, что они милосердны — ради Бога! Вот пара — молодые, богатые, красивые. Я поднимаю глаза.
У девушки прекрасные светлые волосы, убранные под сетку, покрытую мелкими жемчужными бусинами. Голубое платье с белым узким поясом открывает плечи и руки. Она смотрит на меня, в её взгляде — смесь сожаления и отвращения, как будто я хорошенький щенок и она с радостью взяла бы меня на руки, да только я весь в грязи и по мне прыгают блохи, а ей не хочется пачкаться.
Её кавалер, высокий, молодой, со щегольскими усиками, в ослепительно белом костюме и лаковых туфлях перехватывает её взгляд, смотрит на меня и со снисходительной усмешкой лезет в карман брюк. Я молча смотрю на них, я смотрю прямо на них, но мне они кажутся какими-то прозрачными, нереальными. Мне кажется, что я смотрю сквозь них.
Франт бросает мне серебряную монету, сверкнувшую в луче электрического фонаря, и я ловлю её.
Она с удовольствием смотрит на него, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под сетки.
— Дай Бог вам счастья, добрые господа, — говорю я, кланяясь.
— Дай бог счастья вам обеим, — повторяю я им вслед.
Я тоже добрый сегодня. Я устал, я весь день на ногах, но я добрый и Бог добрый — ведь я столько раз за день повторял его имя и обещал всем, что он их вознаградит. Какой добрый Бог! Я всем обещал счастье и всевозможные блага от его имени. Какой добрый Бог! Добрые люди, швыряющие нам мелочь на ярко освещенных улицах, добрые, богатые, хорошо одетые люди, бросающие нам деньги, чтобы мы поскорей убрали свою вонь и грязь с их ухоженных, чистых, ослепительных улиц. Какой добрый Бог! Наша кружка потяжелела. Видно, Бог был добр к нам сегодня. Но тут он решает, что хватит для нас добра — законник в парадном мундире и белых перчатках повелительно машет нам жезлом, чтобы мы поскорей убирались отсюда. Мы повинуемся доброте закона. Закон тоже добр, мог бы огреть дубинкой, забрать мелочь, да и вообще врезать раз-другой ботинком по ребрам, а он просто прогоняет нас. Какой добрый Закон, какой добрый Бог, провались они все в ад, к чертовой матери, ко всем чертям, к дьяволу!
Бешенство переполняет меня, но я молча иду по светлым улицам. «Подайте Христа ради. Благодари вас Бог».
Темнеет и мы возвращаемся домой. Бешенство, охватившее меня, перешло в усталость. В первом же темном переулке я стаскиваю с себя «корсет» и с наслаждением сгибаю и разгибаю затекшую ногу. Мне кажется, что ни одно наслаждение мира не может сравниться с этим ощущением свободы. В наступившей темноте я почувствовал себя так, как будто носил весь день на спине сорокакилограммовый мешок и только теперь смог его сбросить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97