Одним словом,
благодаря отцу Иакову он приобщился к исторической науке,
познал закономерности и противоречия изучения истории и
исторических трудов, а в последующие годы, сверх того, научился
смотреть на современность и на собственную жизнь как на
историческую реальность.
Беседы их порой разрастались до подлинных диспутов, атак и
самооправданий; притом нападающей стороной поначалу чаще бывал
отец Иаков. Чем больше ему раскрывалось умонастроение юного
друга, тем больше он сожалел о том, что столь многообещающий
молодой человек не прошел школы религиозного воспитания, а
получил лишь мнимое воспитание в атмосфере
интеллектуально-эстетической духовности. Все, что он порицал в
образе мыслей Кнехта, он приписывал именно этим "новшествам"
касталийского духа, его полному отрыву от действительности, его
склонности к игре в абстракцию. А в тех случаях, когда он с
удивлением обнаруживал у Кнехта взгляды и суждения, близкие к
своим, он праздновал победу здорового начала в душе юного друга
над касталийским воспитанием. Иозеф весьма спокойно воспринимал
критику касталийских порядков, а в случаях, когда отец Иаков,
увлеченный своим темпераментом, заходил чересчур далеко, он
хладнокровно отражал его нападки. Кстати, среди уничижительных
выпадов старого ученого против Касталии бывали и такие, с
которыми Иозефу приходилось отчасти соглашаться, и в одном
случае он за время пребывания в Мариафельсе полностью переменил
свое мнение. Речь идет об отношении касталийской мысли к
всемирной истории, о том, что отец Иаков называл "полным
отсутствием исторического чувства". Обычно он говорил: "Вы,
математики и lusores, выдумали себе на потребу какую-то
дистиллированную историю, состоящую только из истории
искусства; ваша история бескровна, лишена всякой реальности: вы
превосходно разбираетесь в этапах упадка латинского синтаксиса
во втором или в третьем веках нашей эры и никакого понятия не
имеете об Александре, Цезаре или Иисусе Христе. Вы обращаетесь
со всемирной историей, как математики с математикой, в которой
существуют только теоремы и формулы, но нет никакой реальной
действительности, нет добра и зла, нет времени, нет ни
прошлого, ни будущего, а есть только вечное, плоское
математическое настоящее".
- Но скажите, как же заниматься исторической наукой, не
стремясь внести в историю какой-то порядок, систему? - спросил
Кнехт.
- Разумеется, необходимо вносить в историю порядок, -
разражался в ответ отец Иаков, - всякая наука - это прежде
всего систематизация, упорядочение и в то же время упрощение,
некоторое переваривание для духа того, что непереваримо. Мы
полагаем, что нам удалось вскрыть в истории некоторые
закономерности, и мы пытаемся при раскопках исторической правды
опираться на них. Анатом, вскрывающий тело, не обнаруживает в
нем ничего для себя неожиданного, а видит под эпидермой органы,
мышцы, связки, кости, вполне подтверждающие ту схему, которая
ему заранее известна. Но если анатом видит уже только свою
схему и из-за этого пренебрегает единственной в своем роде
индивидуальной реальностью, то тогда он касталиец, lusor, он
прилагает математические мерки к самому не подходящему для
этого объекту. Пусть тот, кто занимается историей, наделен
самой трогательной детской верой в систематизирующую силу
нашего разума и наших методов, но, помимо этого и вопреки
этому, долг его - уважать непостижимую правду, реальность,
неповторимость происходящего. Нет, дорогой мой, историческая
наука - это не забава и не безответственная игра. Историческое
исследование предполагает в нас понимание того, что мы
стремимся к чему-то невозможному, и все же необходимому и
чрезвычайно важному. Историческое исследование означает:
погрузиться в хаос и все же сохранить в себе веру в порядок и
смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, быть может,
даже трагическая.
Среди высказываний отца Иакова, о которых Кнехт сообщил
тогда же в письмах своим друзьям, приведем еще одно характерное
замечание.
- Для молодежи великие мужи не что иное, как изюминки в
пироге всемирной истории. Да, они безусловно входят в ее
субстанцию, но не так-то уж легко и просто, как это кажется,
отделить истинно великих от мнимо великих. Мнимо великим
придает величие сам исторический момент, его угадывание и
использование. Историков и биографов, не говоря уже о
журналистах, которым подобное угадывание и использование
исторического момента, иначе говоря, сам мимолетный успех уже
представляется признаком величия, - хоть пруд пруди. Любимые
фигуры подобных историков: капрал, за день ставший диктатором,
или куртизанка, которой на время удалось стать владычицей
настроений императора. Возвышенно мыслящие юноши, напротив,
преклоняются перед трагическими неудачниками, мучениками, теми,
кто опоздал всего на несколько минут или чересчур уж поспешил.
Что до меня, являющегося прежде всего историком нашего Ордена
бенедиктинцев, то в мировой истории я никогда не считал самыми
притягательными, поражающими и достойными изучения отдельные
личности и перевороты, успешные или неудавшиеся; нет, моя
любовь и ненасытное любопытство направлены на явления,
аналогичные нашей конгрегации, на те очень долговечные
организации, которые пытаются отбирать людей с душой и разумом,
воспитывать их и преображать не с помощью евгеники, а с помощью
воспитания, создавать из них аристократов по духу, а не по
крови, одинаково способных как служить, так и повелевать. В
истории Греции, например, меня пленили не созвездия героев и не
назойливые крики на агоре, а опыты пифагорейцев и платоновой
академии. У китайцев меня прежде всего заинтересовала
длительность существования системы Конфуция, в истории Европы
- христианская церковь и служащие ей и входящие в нее
орденские организации, именно они представляются мне
историческими объектами первой величины. То, что авантюристу
может улыбнуться счастье и он завоюет или создаст целую
империю, которая будет существовать двадцать, пятьдесят, а то и
сто лет; то, что доброжелательный мечтатель с короной на голове
постарается проводить честную политику или предпримет попытку
претворить в жизнь какую-нибудь культуртрегерскую мечту; то,
что в исключительных условиях народ (или другая общность людей)
способен совершить и претерпетъ невиданное, - все это для меня
не так интересно, как вновь и вновь предпринимаемые опыты
создания институтов, подобных нашему Ордену, из которых иные
продержались тысячу и даже две тысячи лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
благодаря отцу Иакову он приобщился к исторической науке,
познал закономерности и противоречия изучения истории и
исторических трудов, а в последующие годы, сверх того, научился
смотреть на современность и на собственную жизнь как на
историческую реальность.
Беседы их порой разрастались до подлинных диспутов, атак и
самооправданий; притом нападающей стороной поначалу чаще бывал
отец Иаков. Чем больше ему раскрывалось умонастроение юного
друга, тем больше он сожалел о том, что столь многообещающий
молодой человек не прошел школы религиозного воспитания, а
получил лишь мнимое воспитание в атмосфере
интеллектуально-эстетической духовности. Все, что он порицал в
образе мыслей Кнехта, он приписывал именно этим "новшествам"
касталийского духа, его полному отрыву от действительности, его
склонности к игре в абстракцию. А в тех случаях, когда он с
удивлением обнаруживал у Кнехта взгляды и суждения, близкие к
своим, он праздновал победу здорового начала в душе юного друга
над касталийским воспитанием. Иозеф весьма спокойно воспринимал
критику касталийских порядков, а в случаях, когда отец Иаков,
увлеченный своим темпераментом, заходил чересчур далеко, он
хладнокровно отражал его нападки. Кстати, среди уничижительных
выпадов старого ученого против Касталии бывали и такие, с
которыми Иозефу приходилось отчасти соглашаться, и в одном
случае он за время пребывания в Мариафельсе полностью переменил
свое мнение. Речь идет об отношении касталийской мысли к
всемирной истории, о том, что отец Иаков называл "полным
отсутствием исторического чувства". Обычно он говорил: "Вы,
математики и lusores, выдумали себе на потребу какую-то
дистиллированную историю, состоящую только из истории
искусства; ваша история бескровна, лишена всякой реальности: вы
превосходно разбираетесь в этапах упадка латинского синтаксиса
во втором или в третьем веках нашей эры и никакого понятия не
имеете об Александре, Цезаре или Иисусе Христе. Вы обращаетесь
со всемирной историей, как математики с математикой, в которой
существуют только теоремы и формулы, но нет никакой реальной
действительности, нет добра и зла, нет времени, нет ни
прошлого, ни будущего, а есть только вечное, плоское
математическое настоящее".
- Но скажите, как же заниматься исторической наукой, не
стремясь внести в историю какой-то порядок, систему? - спросил
Кнехт.
- Разумеется, необходимо вносить в историю порядок, -
разражался в ответ отец Иаков, - всякая наука - это прежде
всего систематизация, упорядочение и в то же время упрощение,
некоторое переваривание для духа того, что непереваримо. Мы
полагаем, что нам удалось вскрыть в истории некоторые
закономерности, и мы пытаемся при раскопках исторической правды
опираться на них. Анатом, вскрывающий тело, не обнаруживает в
нем ничего для себя неожиданного, а видит под эпидермой органы,
мышцы, связки, кости, вполне подтверждающие ту схему, которая
ему заранее известна. Но если анатом видит уже только свою
схему и из-за этого пренебрегает единственной в своем роде
индивидуальной реальностью, то тогда он касталиец, lusor, он
прилагает математические мерки к самому не подходящему для
этого объекту. Пусть тот, кто занимается историей, наделен
самой трогательной детской верой в систематизирующую силу
нашего разума и наших методов, но, помимо этого и вопреки
этому, долг его - уважать непостижимую правду, реальность,
неповторимость происходящего. Нет, дорогой мой, историческая
наука - это не забава и не безответственная игра. Историческое
исследование предполагает в нас понимание того, что мы
стремимся к чему-то невозможному, и все же необходимому и
чрезвычайно важному. Историческое исследование означает:
погрузиться в хаос и все же сохранить в себе веру в порядок и
смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, быть может,
даже трагическая.
Среди высказываний отца Иакова, о которых Кнехт сообщил
тогда же в письмах своим друзьям, приведем еще одно характерное
замечание.
- Для молодежи великие мужи не что иное, как изюминки в
пироге всемирной истории. Да, они безусловно входят в ее
субстанцию, но не так-то уж легко и просто, как это кажется,
отделить истинно великих от мнимо великих. Мнимо великим
придает величие сам исторический момент, его угадывание и
использование. Историков и биографов, не говоря уже о
журналистах, которым подобное угадывание и использование
исторического момента, иначе говоря, сам мимолетный успех уже
представляется признаком величия, - хоть пруд пруди. Любимые
фигуры подобных историков: капрал, за день ставший диктатором,
или куртизанка, которой на время удалось стать владычицей
настроений императора. Возвышенно мыслящие юноши, напротив,
преклоняются перед трагическими неудачниками, мучениками, теми,
кто опоздал всего на несколько минут или чересчур уж поспешил.
Что до меня, являющегося прежде всего историком нашего Ордена
бенедиктинцев, то в мировой истории я никогда не считал самыми
притягательными, поражающими и достойными изучения отдельные
личности и перевороты, успешные или неудавшиеся; нет, моя
любовь и ненасытное любопытство направлены на явления,
аналогичные нашей конгрегации, на те очень долговечные
организации, которые пытаются отбирать людей с душой и разумом,
воспитывать их и преображать не с помощью евгеники, а с помощью
воспитания, создавать из них аристократов по духу, а не по
крови, одинаково способных как служить, так и повелевать. В
истории Греции, например, меня пленили не созвездия героев и не
назойливые крики на агоре, а опыты пифагорейцев и платоновой
академии. У китайцев меня прежде всего заинтересовала
длительность существования системы Конфуция, в истории Европы
- христианская церковь и служащие ей и входящие в нее
орденские организации, именно они представляются мне
историческими объектами первой величины. То, что авантюристу
может улыбнуться счастье и он завоюет или создаст целую
империю, которая будет существовать двадцать, пятьдесят, а то и
сто лет; то, что доброжелательный мечтатель с короной на голове
постарается проводить честную политику или предпримет попытку
претворить в жизнь какую-нибудь культуртрегерскую мечту; то,
что в исключительных условиях народ (или другая общность людей)
способен совершить и претерпетъ невиданное, - все это для меня
не так интересно, как вновь и вновь предпринимаемые опыты
создания институтов, подобных нашему Ордену, из которых иные
продержались тысячу и даже две тысячи лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181