Колокола перекликались, переливались звоном по златоглавой. Иван Васильевич прятал довольную улыбку в усах, высматривал, где Софья.
В греческом царском наряде рванулась к нему, припала теплым боком к стременам, украшенным драгоценными камнями, выглядывала – есть ли на груди великого князя «оберег», да шуба запахнута у шеи, не видать. Прижалась щекой к жесткой (от крохотных сосулек на потном брюхе боевого коня) шкуре, глянула снизу с любовью. Народ плакал, узнав, что разбиты татары. Софья плакала, видя супруга своего живым и невредимым. Посмеивался в бороду Иван Васильевич.
– Пусть народ думает, что побил врага. Пусть жена думает, что «оберег» её спас в бою. Он то знает, у умной жены умный муж и сам не промах. Если кто из бояр его медлительным да мягким посчитает, пусть до поры так думает… Если жена полагает, что может руководить им, – что ж, и её заблуждения он не будет рассеивать. Главное, он сам знает про себя: мягок характером, да упрям. Все равно чего хочет, добьется, что задумает, – осуществит. А что люди о том судачат, – это пустое. Не царское дело – окрест оглядываться, что о нем говорят.
Говорили разное. Но больше – хорошее. За победу над татарами и жену заморскую простили ему московитки. Конечно, лучше бы на своей, на боярской дочке женился. Ну, да у князей свой расчет. Победителей-то не судят. Да и пригожа греческая царевна, пригожа. Ишь как к князю-то ластится.
Большой пир закатил великий князь в Столовой избе.
…Уже за чашей фряжского вина вспомнил Иван Васильевич наставление старца Филофея: «Утешай тех, кто плачет день и ночь, давай помощь тем, кто вопиет о помощи, всех, кто обижен, избавляй от обид, и будет твое царство справедливым, а стало быть – вечным».
Глянул ласково великий князь на жену, – глаза её светились радостью и надеждой. Чего ждала Софья? Минуты, когда останется с Иваном Васильевичем наедине в опочивальне.
«…всех, кто обижен, избавляй от обид». Одна Софья осталась обиженной. Всех, кто в поход с ним ходил, кто Москву без него отстраивал, кто пир готовил, – наградил. Время и ей награду дать.
…В опочивальне спросил кратко:
– Проси награды, что так встретила, так радовалась мне.
– Можно ль за то награду просить?
– Всякий добрый поступок награды просит.
– Коль поступок просит, награди, я сама у тебя ничего, кроме любви, не прошу, великий князь.
Царь покопался за пазухой, вынул на свет лучинный блесткую вещицу.
– Ой, что это? – спросила Софья, хотя сразу и разглядела: часть оклада богатого от иконы, словно украшения с Богоматери кто сорвал.
– У татар мои конники отбили. Видно, разорили храм божий, сорвали золотые оклады с икон. Эта – работы дивной, глянь, – четыре золотые пластины, одна как бармы на плечах Богоматери, а три от неё на груди ей спускались. А теперь, что ж… Оклад не восстановишь.
Пусть будут украшением персей царицы московской.
– Княгини…
– Царицы… Царя ордынского кончен век. Царь теперь один, Московский. И ты – царица Московская. И почести тебе – царские.
На каждой из золотых пластин играли под искрами лучины глубоким светом крупные изумруды, огромные синие сапфиры, большие, персидской свободной огранки турмалины, рубины были мелкие, но яркие, а жемчуг и крупнозернист, и отсвету нежного.
– Отдашь Федосу, пусть ожерелье для тебя сделает.
…Через час на обнаженных телах царя и царицы в душной опочивальне только и было что, так панагия с Иоанном Крестителем на груди Иоанна Третьего да небрежно положенное между двух высоких холмов царициных грудей золотые пластины, некогда украшавшие оплечье Богоматери.
Был ли в том грех какой перед Богом? Богу – Богово, Кесарю – кесарево.
Однако ж оба греха не увидели. Ибо руками человеческими сделано было. Пусть человеку и послужит. Да не простому человеку. Царице.
Так рассуждал во сне Иван Васильевич.
А и у Софьи-гречанки свой расчет.
Она тоже панагию с Иоанном дала великому князю как «оберег». Пусть и ей ожерелье из золотых пластин с турмалинами и сапфирами «оберегом» будет служить.
А будут живы и здоровы царь да царица, значит, и Великое княжество Московское, Царство русськое стояти будет.
Так-то…
Недаром Иван Васильевич приказал снести вокруг Кремля все строения, чтобы ничто не мешало красоту Кремля видеть со всех сторон.
Так и вокруг Софьи, что бы ни одели её придворные бабы, боярышни, какие бы жемчуга да яхонты, – она, как Кремль на Москве, с новым своим ожерельем будет красоваться – краше всех.
Последней мыслью Ивана Васильевича, уж когда почти заснул, было:
– Да она и так – мудрее и краше всех. Если женщина люба, так и не столь важно, царица она, или простолюдинка, дочь великого деспота, или воеводы российского. Хотя, что ни говори, хорошо, что Софья-византийская наследница, – быть третьему Риму на Москве…
Последняя же мысль Софии-гречанки была о другом. Скрытная была Софья Палеолог. И никто так и не узнал, о чем думала она в ту ночь. Одно точно известно, – улыбка блуждала на её красивых губах: похоже, ожерелье и впрямь покой в душу приносит.
Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.
Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.
Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша
Юноша в джинсовом костюме вначале услышал, как в тишине квартиры довольно громко кто-то хрипло откашлялся, давясь густой мокротой старого курильщика, и долго отплевывался. Он прислушался, звуки шли из туалетной комнаты в другом конце квартиры. Еше кашель, звук спускаемой воды. И снова тишина.
Часы, прежде чем пробить положенное им время, тоже словно бы откашлялись. Юноша перевел глаза на стену. Часы висели между двумя портретами. Слева висел портрет карлицы в костюме, богато отделанными драгоценными камнями, золотым шитьем, с широким кружевным воротником. Под ней латинскими буквами было написано «Blaned dela Cezda». Под вторым портретом, изображавшим лобастого карлика в костюме рыцаря, было также латинскими буквами написано:»Cazlos de la Cezda «.
Юношу в джинсовом костюме прошиб холодный пот.
Он вспомнил, что именно этих карликов ему и заказывал: взять в первую очередь. Деньги, которые, якобы сулил за них некий зарубежный коллекционер, превышали даже то, что можно было выручить, продавая в розницу уникальные коллекции монет или миниатюр XVIII в.
И как он мог об этом забыть?
Ну, да, наверное, потому, что драгоценности российских дворянок XVIII века, также собираемые хозяином дома многие десятилетия, «тянули» все равно больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
В греческом царском наряде рванулась к нему, припала теплым боком к стременам, украшенным драгоценными камнями, выглядывала – есть ли на груди великого князя «оберег», да шуба запахнута у шеи, не видать. Прижалась щекой к жесткой (от крохотных сосулек на потном брюхе боевого коня) шкуре, глянула снизу с любовью. Народ плакал, узнав, что разбиты татары. Софья плакала, видя супруга своего живым и невредимым. Посмеивался в бороду Иван Васильевич.
– Пусть народ думает, что побил врага. Пусть жена думает, что «оберег» её спас в бою. Он то знает, у умной жены умный муж и сам не промах. Если кто из бояр его медлительным да мягким посчитает, пусть до поры так думает… Если жена полагает, что может руководить им, – что ж, и её заблуждения он не будет рассеивать. Главное, он сам знает про себя: мягок характером, да упрям. Все равно чего хочет, добьется, что задумает, – осуществит. А что люди о том судачат, – это пустое. Не царское дело – окрест оглядываться, что о нем говорят.
Говорили разное. Но больше – хорошее. За победу над татарами и жену заморскую простили ему московитки. Конечно, лучше бы на своей, на боярской дочке женился. Ну, да у князей свой расчет. Победителей-то не судят. Да и пригожа греческая царевна, пригожа. Ишь как к князю-то ластится.
Большой пир закатил великий князь в Столовой избе.
…Уже за чашей фряжского вина вспомнил Иван Васильевич наставление старца Филофея: «Утешай тех, кто плачет день и ночь, давай помощь тем, кто вопиет о помощи, всех, кто обижен, избавляй от обид, и будет твое царство справедливым, а стало быть – вечным».
Глянул ласково великий князь на жену, – глаза её светились радостью и надеждой. Чего ждала Софья? Минуты, когда останется с Иваном Васильевичем наедине в опочивальне.
«…всех, кто обижен, избавляй от обид». Одна Софья осталась обиженной. Всех, кто в поход с ним ходил, кто Москву без него отстраивал, кто пир готовил, – наградил. Время и ей награду дать.
…В опочивальне спросил кратко:
– Проси награды, что так встретила, так радовалась мне.
– Можно ль за то награду просить?
– Всякий добрый поступок награды просит.
– Коль поступок просит, награди, я сама у тебя ничего, кроме любви, не прошу, великий князь.
Царь покопался за пазухой, вынул на свет лучинный блесткую вещицу.
– Ой, что это? – спросила Софья, хотя сразу и разглядела: часть оклада богатого от иконы, словно украшения с Богоматери кто сорвал.
– У татар мои конники отбили. Видно, разорили храм божий, сорвали золотые оклады с икон. Эта – работы дивной, глянь, – четыре золотые пластины, одна как бармы на плечах Богоматери, а три от неё на груди ей спускались. А теперь, что ж… Оклад не восстановишь.
Пусть будут украшением персей царицы московской.
– Княгини…
– Царицы… Царя ордынского кончен век. Царь теперь один, Московский. И ты – царица Московская. И почести тебе – царские.
На каждой из золотых пластин играли под искрами лучины глубоким светом крупные изумруды, огромные синие сапфиры, большие, персидской свободной огранки турмалины, рубины были мелкие, но яркие, а жемчуг и крупнозернист, и отсвету нежного.
– Отдашь Федосу, пусть ожерелье для тебя сделает.
…Через час на обнаженных телах царя и царицы в душной опочивальне только и было что, так панагия с Иоанном Крестителем на груди Иоанна Третьего да небрежно положенное между двух высоких холмов царициных грудей золотые пластины, некогда украшавшие оплечье Богоматери.
Был ли в том грех какой перед Богом? Богу – Богово, Кесарю – кесарево.
Однако ж оба греха не увидели. Ибо руками человеческими сделано было. Пусть человеку и послужит. Да не простому человеку. Царице.
Так рассуждал во сне Иван Васильевич.
А и у Софьи-гречанки свой расчет.
Она тоже панагию с Иоанном дала великому князю как «оберег». Пусть и ей ожерелье из золотых пластин с турмалинами и сапфирами «оберегом» будет служить.
А будут живы и здоровы царь да царица, значит, и Великое княжество Московское, Царство русськое стояти будет.
Так-то…
Недаром Иван Васильевич приказал снести вокруг Кремля все строения, чтобы ничто не мешало красоту Кремля видеть со всех сторон.
Так и вокруг Софьи, что бы ни одели её придворные бабы, боярышни, какие бы жемчуга да яхонты, – она, как Кремль на Москве, с новым своим ожерельем будет красоваться – краше всех.
Последней мыслью Ивана Васильевича, уж когда почти заснул, было:
– Да она и так – мудрее и краше всех. Если женщина люба, так и не столь важно, царица она, или простолюдинка, дочь великого деспота, или воеводы российского. Хотя, что ни говори, хорошо, что Софья-византийская наследница, – быть третьему Риму на Москве…
Последняя же мысль Софии-гречанки была о другом. Скрытная была Софья Палеолог. И никто так и не узнал, о чем думала она в ту ночь. Одно точно известно, – улыбка блуждала на её красивых губах: похоже, ожерелье и впрямь покой в душу приносит.
Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.
Каждому свой оберег. И лучше всего, если он с именем связан. У Ивана Васильевича – панагия с Иоанном. У Софьи… «Надо будет на оборотной стороне золотой несущей пластины ожерелья свой знак поставить…» – подумала царица.
Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша
Юноша в джинсовом костюме вначале услышал, как в тишине квартиры довольно громко кто-то хрипло откашлялся, давясь густой мокротой старого курильщика, и долго отплевывался. Он прислушался, звуки шли из туалетной комнаты в другом конце квартиры. Еше кашель, звук спускаемой воды. И снова тишина.
Часы, прежде чем пробить положенное им время, тоже словно бы откашлялись. Юноша перевел глаза на стену. Часы висели между двумя портретами. Слева висел портрет карлицы в костюме, богато отделанными драгоценными камнями, золотым шитьем, с широким кружевным воротником. Под ней латинскими буквами было написано «Blaned dela Cezda». Под вторым портретом, изображавшим лобастого карлика в костюме рыцаря, было также латинскими буквами написано:»Cazlos de la Cezda «.
Юношу в джинсовом костюме прошиб холодный пот.
Он вспомнил, что именно этих карликов ему и заказывал: взять в первую очередь. Деньги, которые, якобы сулил за них некий зарубежный коллекционер, превышали даже то, что можно было выручить, продавая в розницу уникальные коллекции монет или миниатюр XVIII в.
И как он мог об этом забыть?
Ну, да, наверное, потому, что драгоценности российских дворянок XVIII века, также собираемые хозяином дома многие десятилетия, «тянули» все равно больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123