Я взяла с собой книжку без начала и конца и, неотвязно
размышляя, когда мне лучше всего заглянуть в тайник еще раз,
листала и читала непонятные бессвязные отрывки текста:
"О Восток! -- читала я. -- Симург, чья тайна непроницаема! Царь,
состоящий из подданных! Аль-кимийа, чернильное зеркало, бред
восторженного простака! Я никогда не пойму твою психоделическую
душу".
"Какая дикая идея -- путешествовать по Востоку! Переливание
крови, замена ее на чужую, подобную ртути или, напротив,
веселящему газу; маскарад изнутри, оборотничество, трата
драгоценного времени на чужие пространства, позолоченные песком
песочных часов пустынь".
"Как была она хороша в душистом ожерелье из застывшей амбры!"
"Они не становятся черными, -- читала я, -- как выгоревшие
эфиопки; лица их, укрытые от солнца покрывалом или маскою,
остаются бледно-золотыми, в чем может убедиться их властелин при
свете луны или коптящей плошки".
Или маскою!
Что я читала? Путевые заметки? Я никак не могла датировать
путешествие; смешение времен царило на каждой открывающейся
странице. Мало того, я не могла найти, возвращаясь от середины
книги к началу, заинтересовавшие меня прежде отрывки; словно они
исчезали бесследно или заменялись другими, стоило перевернуть
лист.
"-- Мир тебе, сина.
-- И тебе мир, -- отвечал я.
-- Ты хотел что-то спросить?
-- Я хотел узнать, есть ли теперь гаремы.
-- Есть.
-- Евнухи ли охраняют жен или молодчики с автоматами
Калашникова?
Он улыбнулся.
-- И это все твои вопросы?
-- Еще я хотел узнать, только ли евнухами служили в гаремах
кастраты? Не было ли среди них любимых жен?
-- Уходи, -- сказал он".
"Мы упрямо лезем на Восток, но и Восток лезет к нам в виде
наркотиков, серебряных украшений, донжуановой -- времен
арабистской Испании -- тяги к сералю, купальных халатов и
тапочек без задников, бальзамированных мумий, нажевавшихся
бетеля и ката римлян периода упадка, доводящей до исступления
музыки четырех телесных струн зурны, технологии похоти,
орнаментированного бесстрастия доисламского шаира".
Ганс мог бы вести подобный дневник, прошляйся он в ковре века
два.
"Теперь Восток в отместку колонизует Запад, но попусту тратит
время: сия эскапада обречена, как и предыдущая".
"Первым делом, -- читала я, -- я запретил бы путешествия, и
преследовал путешественников, и заключал бы их в тюрьму. Не дать
мирам перемешаться! Ибо что одному яд, то другому бифштекс, как
говорят англичане; не дать мирам отведать яда друг друга!"
"Нельзя перебивать пророка и заглушать голос его".
Устав от чтения, я надумала попросить у Хозяина разрешения
позаниматься в библиотеке с утра, в его отсутствие; например,
написать реферат. Реферат действительно надо было писать,
кстати; а полуправда, я уже понимала, звучит куда правдивее лжи,
да и самой правды тоже. Мне не терпелось сунуть нос в старинные
письма, разглядеть флакончик и примерить темно-алую маску.
Причем, крадучись, скрываясь, воровски.
Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей
арку в конце узкой улочки и связующей два парных золотистых
особняка на четной и нечетной сторонах. Окна галереи, как и сама
улочка, выходили на Фонтанку. Пространство сна было зеркально;
на самом деле имелся некий переулок, но выходивший не на
Фонтанку, а на канал Грибоедова, чья галерея-арка хорошо
просматривалась с Садовой, от угла дома с врезанной в него
головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и
романтичной ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с
фасада неуютного дома. Я шла к галерее, неся открытую играющую
музыкальную шкатулку (точь-в-точь такая стояла у Хозяина на
фисгармонии в углу). Я знала слова старомодной механической
песенки из шкатулки, но, проснувшись, помнила только начало:
"Итак, забудем все, дитя".
Некоторые сны производят впечатление страшных, формально не
являясь таковыми; например, жутким казался мне пересказанный
намного позже моей подругою сон ее сына-подростка, мальчика с
весьма сложной психической организацией, не вылезавшего от
психиатра, однако отменно учившегося в английской школе, отчасти
благодаря шизотимной памяти. В переходном возрасте видел он один
и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на котором стоит
спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами; он
доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может
сделать шага, а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и
окликает ее, и он просыпается в слезах, потому что не может
увидеть ее лица и в судороге ужаса увидеть. Она так и не
обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил его.
Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное,
избыток подробностей либо излишняя ясность деталей, подробный
прозрачный разреженный горный воздух, неуместный в
урбанистическом пейзаже.
Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа
в парике, костюмированная кукла со знакомым лицом. Видимо, его
оттаскивают от окна, я слышу крики, выстрелы, роняю музыкальную
шкатулку, музыка превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу,
как в маминой комнате поет по радио баритон: "Итак, забудем все,
дитя..."
В институте был нудный день, производственная практика, потом
история КПСС, одна радость -- укороченное расписание,
подразумевалась в дальнейшем самостоятельная работа в
библиотеке. По истечении укороченного дня, после болтов, на
которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна, токарном
станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, наши
ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и
притягательнее. В сущности, с дневной жизнью они не вязались
вовсе; видимо, объединяла всех присутствующих своеобразная
эмиграция в ночь, в реалии иного времени, о коем напоминала вся
обстановка квартиры Хозяина, в бытие, не имевшее иного места,
кроме полуночного неурочного часа. Окружающая жизнь, хоть и
являлась жизнью, а не рекламным роликом, несла в себе черты
киножурнала "Новости дня", обязательного пролога любого
киносеанса, отдавала новоделом, простецкими чувствами,
незамысловатостью; а нашу компанию окружал воздух музея.
Кунсткамера, вмещавшая на равных модного советского беллетриста
Леснина, обаяшку-шахматиста Сандро (Хозяин называл его
"Шура-Просто Так"), изобретателя из засекреченного КБ
Камедиарова, солиста балета с подчеркнуто дамскими манерами по
кличке Шиншилла, передового ученого, бонвивана и вивера Николая
Николаевича, молчаливого Эммери (кажется, работавшего
лаборантом) и Хозяина, музыканта, подрабатывавшего на
Леннаучфильме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27