предмет бесшумно шлепнулся возле места
заключения Ганса; почуяв легкую волну пыли, тот чихнул. И
наступила тишина.
-- Ты слышала, Талиджа?
-- Да, -- пролепетала Талиджа.
-- А ты, Джиннан?
-- Да, -- прошептала Джиннан.
-- А ты, Тамам?
-- И я слышала, -- сказала Тамам.
-- Откуда шел этот звук?
-- Из сундука, Хинд, -- сказала Талиджа.
-- У нас в сундуке вор, -- сказала Джиннан.
-- Давайте откроем сундук, -- предложила Тамам.
-- Сначала закроем дверь, -- сказала Хинд, -- потому что, если
там мужчина, мы опозорены, и нас побьют камнями как распутниц.
Дверь закрыли, и легкие шажки просеменили к сундуку, и легкая
шафраново-золотистая, окрашенная хной ручка в серебряных и
бирюзовых кольцах открыла крышку. Ганс распрямился и сделал
вдох. Вопль отчаяния они прервали, закусив рукава шелковых
одежд.
-- Что ты натворила, Тамам! -- вскричала Хинд. -- Он видел наши
лица! Ты обесчестил нас, сина! Мы все погибли, и ты в том числе,
нас забьют камнями насмерть.
Отвернувшись к стене, Ганс уверял их, что после сундучной
темноты он совершенно ослеп от солнечного света и не успел их
разглядеть, и что он будет стоять к ним спиной, пока они не
наденут покрывала, и что у него есть на Севере жена, одна, как
ему положено по обряду, другой ему не надо, и что он вовсе не
собирался их бесчестить.
-- Зачем же ты обманом пробрался в харим? -- сурово спросила
Хинд.
"В гарем", -- догадался Ганс.
-- Я не пробирался, -- сказал он.
-- Как же ты оказался в сундуке? -- полюбопытствовала Джиннан.
-- Колдовство, должно быть, -- отвечал Ганс, -- я уснул на крыше
дома одного музыканта, а проснулся в сундуке. Колдовство
преследует меня, о почтенные женщины; сперва ковер, теперь
сундук.
Они совершенно успокоились, услышав такое объяснение.
-- А ты не вор? -- поинтересовалась Талиджа.
-- Вор должен быть из Эль-Аггада или из Багдада, а я из Северной
Пальмиры.
-- А как зовут твою жену? -- пропела Тамам.
Они уже укрылись покрывалами, но Ганс прекрасно узнавал их по
голосам.
-- Анхен! -- сказал он.
-- Я тебе верю, -- сказала Хинд, -- ты любишь свою жену, это
заметно.
Раздался стук в дверь, и мужской голос вскричал:
-- О чем вы там сплетничаете за закрытой дверью?
Жены заметались, Талиджа, открыв сундук, подтолкнула Ганса,
крышку закрыли, сверху на сундук села Тамам.
Вошел властелин гарема.
-- О господин наш! -- сказала Хинд. -- Мы обсуждали твои
подарки.
-- Надеюсь, они вам понравились?
Жены закричали хором, изображая восторг. Маленькая Тамам
похвасталась соло, что поделилась с Хинд, Талиджой и Джиннан
притираниями. Властелин сообщил, что убывает ненадолго по делам
и поручает охрану гарема Абдаллаху. Когда он двинулся к двери,
Хинд осенило.
-- О властелин наш! -- сказала она. -- Не позволишь ли ты своим
рабыням, прислужницам и наложницам принять у себя гадалку? Мы бы
хотели узнать, у кого из нас родится твой первенец.
-- Разумеется, это баловство, -- отвечал властелин, -- однако мы
вам позволяем; хотя, что ж тут гадать? Все в руках Аллаха.
Ганса обрядили в женское платье, закутали в изар, и, под
хихиканье Тамам, принялись обучать походке и манерам.
Он обучился настолько успешно, что сумел пройти мимо бдительного
Абдаллаха, благополучно проследовать до развалин на окраине,
именуемых Харабат и служащих пристанищем одному зороастрийцу,
державшему для подобных ему, а также для прочих желающих,
питейное заведение, и в укромном уголке переодеться. В
совершенном счастье, что его не побили камнями, Ганс выпил
сладкого винно-алого напитка из белой пиалы, и так чудно было
зороастрийское зелье, что выпил он еще, и еще, и еще, и в конце
концов развалины куда-то пропали, и оказался Ганс на раскаленном
песке среди белых камней, а перед ним возвышалась скала с мрачно
зияющей черной пещерой.
-- Именуемой "колодец Бархут", -- сказал Хозяин.
-- Совершенно справедливо, -- сказал Сандро.
-- Очень мило, -- заметил Шиншилла, -- начали с геометрии гроба,
закончили гробовым входом.
-- Литературный прием, -- сказал Леснин.
Всю ночь, как в лихорадке, читала я письма Хозяина. Господи, что
это было за чтение. Для начала, большинство писем написаны были
его рукой, послания, не достигшие адресата: Ла Гиру, Анне Ла
Гир, Савиньену, Филиппу; одного из адресатов именовал он
Петровичем, к восточной женщине обращался: "О, Фатьма!"
И дневники-то не отличались регулярностью: такого-то числа,
месяца, года имярек посетил то-то и се-то, видел А., беседовал с
Б. и т. д., -- дневники не являлись таковыми, скорее,
представляли собой ночники, он фиксировал мелькание мысли,
порхающей перед сном с факта на факт. То же и с письмами, своего
рода дневниками души, фрагментами несуществующего
метафизического диалога, бесконечными монологами существа,
которому не с кем поговорить. Отчасти психотерапевтические
тексты. Но и не только.
Датированные, они восстанавливали причудливую хронологию его
странствий; он менял с легкостью место и время; жизнь его была
дискретна: попадая тридцатилетним в Алеппо сороковых годов
восемнадцатого столетия, тридцатилетним выныривал он в
шестидесятом году того же века в России. Можно было прочертить
траекторию его пути, у меня в руках находился документ.
Но главное (я думаю, именно поэтому он не сжег старые бумаги, не
расставался с ними, с такой уликой инобытия) -- передо мной
медленно раскрывало несуществующий сюжет поразительное
литературное произведение.
Пропитанное пространством и ядом разновременных весей и городов.
Странно было мне чувствовать себя первой и единственной
читательницей; словно письма свои -- все! -- он писал именно
мне! Хотя, если бы можно было опубликовать его текст, то же, я
полагаю, чувствовал бы каждый читающий. Правда, читающий читал
бы поспокойней, воспринимая написанное как игру воображения,
авторский выверт; я же знала: все правда. Ужасная, как всегда, и
невыносимая, по обыкновению.
Похоже, иногда он мог возвращаться во времени, его носило и в
конец двадцатого века, а оттуда попадал он в середину
девятнадцатого, чтобы попребывать там и двинуться... слово
"дальше" не подходило, другого искать я не стала.
Жар шел от пожелтевшей безжизненной хрупкой бумаги, у меня
горели пальцы, пылали щеки.
Встретилась мне и фраза из волшебной книжки с проявляющимися и
пропадающими строчками типографского палимпсеста: "О Восток! Я
никогда не пойму твою психоделическую душу!"
Менялся тон, менялась и тематика писем, в зависимости от того, к
кому он обращался, и непостижимым образом вставали из небытия,
такие разные, одержимый ученый-энциклопедист, художник,
математик, астроном и геометр Ла Гир, легкая и веселая Анна,
насмешливый, злой и нежный дуэлянт Савиньен, добрый и
бесшабашный Петрович, мудрая красавица Фатьма, любительница
шахмат и сластей, и ряд эпизодических, но весьма выразительных
персонажей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
заключения Ганса; почуяв легкую волну пыли, тот чихнул. И
наступила тишина.
-- Ты слышала, Талиджа?
-- Да, -- пролепетала Талиджа.
-- А ты, Джиннан?
-- Да, -- прошептала Джиннан.
-- А ты, Тамам?
-- И я слышала, -- сказала Тамам.
-- Откуда шел этот звук?
-- Из сундука, Хинд, -- сказала Талиджа.
-- У нас в сундуке вор, -- сказала Джиннан.
-- Давайте откроем сундук, -- предложила Тамам.
-- Сначала закроем дверь, -- сказала Хинд, -- потому что, если
там мужчина, мы опозорены, и нас побьют камнями как распутниц.
Дверь закрыли, и легкие шажки просеменили к сундуку, и легкая
шафраново-золотистая, окрашенная хной ручка в серебряных и
бирюзовых кольцах открыла крышку. Ганс распрямился и сделал
вдох. Вопль отчаяния они прервали, закусив рукава шелковых
одежд.
-- Что ты натворила, Тамам! -- вскричала Хинд. -- Он видел наши
лица! Ты обесчестил нас, сина! Мы все погибли, и ты в том числе,
нас забьют камнями насмерть.
Отвернувшись к стене, Ганс уверял их, что после сундучной
темноты он совершенно ослеп от солнечного света и не успел их
разглядеть, и что он будет стоять к ним спиной, пока они не
наденут покрывала, и что у него есть на Севере жена, одна, как
ему положено по обряду, другой ему не надо, и что он вовсе не
собирался их бесчестить.
-- Зачем же ты обманом пробрался в харим? -- сурово спросила
Хинд.
"В гарем", -- догадался Ганс.
-- Я не пробирался, -- сказал он.
-- Как же ты оказался в сундуке? -- полюбопытствовала Джиннан.
-- Колдовство, должно быть, -- отвечал Ганс, -- я уснул на крыше
дома одного музыканта, а проснулся в сундуке. Колдовство
преследует меня, о почтенные женщины; сперва ковер, теперь
сундук.
Они совершенно успокоились, услышав такое объяснение.
-- А ты не вор? -- поинтересовалась Талиджа.
-- Вор должен быть из Эль-Аггада или из Багдада, а я из Северной
Пальмиры.
-- А как зовут твою жену? -- пропела Тамам.
Они уже укрылись покрывалами, но Ганс прекрасно узнавал их по
голосам.
-- Анхен! -- сказал он.
-- Я тебе верю, -- сказала Хинд, -- ты любишь свою жену, это
заметно.
Раздался стук в дверь, и мужской голос вскричал:
-- О чем вы там сплетничаете за закрытой дверью?
Жены заметались, Талиджа, открыв сундук, подтолкнула Ганса,
крышку закрыли, сверху на сундук села Тамам.
Вошел властелин гарема.
-- О господин наш! -- сказала Хинд. -- Мы обсуждали твои
подарки.
-- Надеюсь, они вам понравились?
Жены закричали хором, изображая восторг. Маленькая Тамам
похвасталась соло, что поделилась с Хинд, Талиджой и Джиннан
притираниями. Властелин сообщил, что убывает ненадолго по делам
и поручает охрану гарема Абдаллаху. Когда он двинулся к двери,
Хинд осенило.
-- О властелин наш! -- сказала она. -- Не позволишь ли ты своим
рабыням, прислужницам и наложницам принять у себя гадалку? Мы бы
хотели узнать, у кого из нас родится твой первенец.
-- Разумеется, это баловство, -- отвечал властелин, -- однако мы
вам позволяем; хотя, что ж тут гадать? Все в руках Аллаха.
Ганса обрядили в женское платье, закутали в изар, и, под
хихиканье Тамам, принялись обучать походке и манерам.
Он обучился настолько успешно, что сумел пройти мимо бдительного
Абдаллаха, благополучно проследовать до развалин на окраине,
именуемых Харабат и служащих пристанищем одному зороастрийцу,
державшему для подобных ему, а также для прочих желающих,
питейное заведение, и в укромном уголке переодеться. В
совершенном счастье, что его не побили камнями, Ганс выпил
сладкого винно-алого напитка из белой пиалы, и так чудно было
зороастрийское зелье, что выпил он еще, и еще, и еще, и в конце
концов развалины куда-то пропали, и оказался Ганс на раскаленном
песке среди белых камней, а перед ним возвышалась скала с мрачно
зияющей черной пещерой.
-- Именуемой "колодец Бархут", -- сказал Хозяин.
-- Совершенно справедливо, -- сказал Сандро.
-- Очень мило, -- заметил Шиншилла, -- начали с геометрии гроба,
закончили гробовым входом.
-- Литературный прием, -- сказал Леснин.
Всю ночь, как в лихорадке, читала я письма Хозяина. Господи, что
это было за чтение. Для начала, большинство писем написаны были
его рукой, послания, не достигшие адресата: Ла Гиру, Анне Ла
Гир, Савиньену, Филиппу; одного из адресатов именовал он
Петровичем, к восточной женщине обращался: "О, Фатьма!"
И дневники-то не отличались регулярностью: такого-то числа,
месяца, года имярек посетил то-то и се-то, видел А., беседовал с
Б. и т. д., -- дневники не являлись таковыми, скорее,
представляли собой ночники, он фиксировал мелькание мысли,
порхающей перед сном с факта на факт. То же и с письмами, своего
рода дневниками души, фрагментами несуществующего
метафизического диалога, бесконечными монологами существа,
которому не с кем поговорить. Отчасти психотерапевтические
тексты. Но и не только.
Датированные, они восстанавливали причудливую хронологию его
странствий; он менял с легкостью место и время; жизнь его была
дискретна: попадая тридцатилетним в Алеппо сороковых годов
восемнадцатого столетия, тридцатилетним выныривал он в
шестидесятом году того же века в России. Можно было прочертить
траекторию его пути, у меня в руках находился документ.
Но главное (я думаю, именно поэтому он не сжег старые бумаги, не
расставался с ними, с такой уликой инобытия) -- передо мной
медленно раскрывало несуществующий сюжет поразительное
литературное произведение.
Пропитанное пространством и ядом разновременных весей и городов.
Странно было мне чувствовать себя первой и единственной
читательницей; словно письма свои -- все! -- он писал именно
мне! Хотя, если бы можно было опубликовать его текст, то же, я
полагаю, чувствовал бы каждый читающий. Правда, читающий читал
бы поспокойней, воспринимая написанное как игру воображения,
авторский выверт; я же знала: все правда. Ужасная, как всегда, и
невыносимая, по обыкновению.
Похоже, иногда он мог возвращаться во времени, его носило и в
конец двадцатого века, а оттуда попадал он в середину
девятнадцатого, чтобы попребывать там и двинуться... слово
"дальше" не подходило, другого искать я не стала.
Жар шел от пожелтевшей безжизненной хрупкой бумаги, у меня
горели пальцы, пылали щеки.
Встретилась мне и фраза из волшебной книжки с проявляющимися и
пропадающими строчками типографского палимпсеста: "О Восток! Я
никогда не пойму твою психоделическую душу!"
Менялся тон, менялась и тематика писем, в зависимости от того, к
кому он обращался, и непостижимым образом вставали из небытия,
такие разные, одержимый ученый-энциклопедист, художник,
математик, астроном и геометр Ла Гир, легкая и веселая Анна,
насмешливый, злой и нежный дуэлянт Савиньен, добрый и
бесшабашный Петрович, мудрая красавица Фатьма, любительница
шахмат и сластей, и ряд эпизодических, но весьма выразительных
персонажей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27