или, если так уж тебе приспичило заниматься именно биомиксами, – езжай домой, в AU-1, селись в Нью-Йорке, бери кредит, нормально открывай фирму, покоряй мир, занимайся биомиксами! А между тем ты лихорадочно ищешь человека (хочется надеяться – живого еще человека), купившего у другого, уже мертвого, человека лабораторию, – и знать этого человека может только другой человек, тоже мертвый, или третий, тоже мертвый, человек… Как они погибли? Говорят, баба, разрывное кольцо… Кольца. Две бабы, но некоторые говорят – одна баба. Разрывные кольца и кровавый пар, кровь смешивалась с банной водой, пар продолжал подниматься… А бабу (или двух) так и не нашли. И горничную Моциковскую не нашли. По телу побежали мурашки, пришлось добавить горячей воды (руками; пульт почему-то разлюбил недавно, и только вчера понял: не нравится как-то теперь держать электронный прибор над водой – даже герметичный, даже специально для держания над водой предназначенный). Все равно не мог согреться, пока не сделал чаю с коньяком – в самой большой кружке, большой, литровой, похожей на ритуальную чашу какую-то. Коньяку так туда бухнул, что даже повело слегка – мягко, как под стресс-киллером или еще чем-нибудь, хорошо накатанным на запястье. Согрелся и успокоился, и посветлело в голове, и понял, как найти того, кто купил лабораторию Щ, и позвонил кому надо, и нашел, что искал.
И вот сидит мальчик – а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? – да он старше тебя лет на десять, просто – baby-face, несколько даже дебильноватое такое лицо, со слабо выраженным даунизмом. Зовут его Лелик, и три его работы (из принесенных им двенадцати) довели тебя, делового человека, специалиста по порнографии, много чего повидавшего-покатавшего, до готовности немедленно поймать и выебать кого угодно, хоть бы и самого Лелика, – а Лелик, надо понимать, очень непривлекательного вида человек, такой, с вялыми руками и морщинистой шеей, что при детском лице смотрится совсем уж чудовищно. Лелик делает биомиксы. Лелик делает их очень, очень, очень хорошо. Лелик серьезно уважал то, что делал Щ, Щ, он, знаете, кое-что делал даже получше Лелика, но Лелик просто другим немножко занимался, Лелика интересовали не так конкретные биомиксы, не так эротика или еще что, как некоторые побочные эффекты. Какие эффекты? Ну, эффекты. Явно не хочет говорить про эффекты. Бог с ними, с эффектами. Но и эротику тоже делал, источники, правда, приходилось покупать в биобанке большей частью, или, конечно, перекраивать читальные бионы, потому что не было денег свое записывать, не все же такие крутые сталкеры, как некоторые, упокой господь их душу, а тем, кто денег лопатой не греб, всем так приходилось – через банк или перекраивать, что в продаже есть, – но вот уж если бы свое, если бы кто предоставил Лелику возможность свое записывать, уж он бы… уж он бы…
Потом он ушел, окрыленный, и долго благодарственно шевелил в прихожей странными своими руками и не менее странным лицом, а Завьялов после его ухода сидел на краю диванчика с закрытой книжкой и думал: что-то сильно мир под тебя прогибается в последнее время, дорогой Зав, что-то сильно… Хотел специалиста – получил специалиста, боялся вкладываться в лабораторию – получил специалиста прямо с лабораторией, хотел, чтобы перестало болеть колено, – перестало, а ведь по сезону, наоборот, разыграться должно было; да что там – хотел вчера селедки, а где в три часа ночи брать? лень же ехать! – вышел, ну, так, воздухом подышать, до угла прогуляться, – стоит круглосуточный цветочный магазин; зашел послоняться среди красивого – а они, оказывается, маленький продуктовый отдельчик открыли… И хоть бы изжога с утра – так нет же, нет, проснулся в семь часов бодренький, как зайка по весне, – прогибается под тебя мир, ой прогибается, а как разгибаться начнет, как начнет разгибаться, как начнет… Даже подумал, книгу отложив: страшновато становится. Начал бы уже разгибаться, а то так хорошо все, так все хорошо, что даже нехорошо делается. Нехорошо совсем.
Глава 84
В больнице персоналу велел ее к нему не пускать. Так медсестричка и сказала: «Велел не пускать к нему!» – и воззрилась на Афелию с приоткрытым ртом и таким завороженным выражением на тощей мордочке, что внезапно у Фелли, и без того измотанной в ноль последней неделей, когда дядюшка не отвечал на ее вызовы по комму, на сообщения не реагировал и вот – теперь еще и велел, значит, не пускать, – внезапно у Фелли сердце захлестнуло холодной волной – и когда волна откатилась, от сердца осталась только маленькая скукоженная ледышка. Если бы не выражение на личике медсестры – не поняла бы Фелли, почему не ответил Дэн ни на ее страшное, размазывающееся, голосящее стыдом, сожалением и состраданием первое письмо, ни на двести пятьдесят ее попыток поговорить с ним напрямую, ни на слова специально позвонившего Дэну по ее просьбе приятеля; в ответ на фразу «на ней лица нет, плачет, слушай, ну будь мужчиной!» – отключился, поставил запрет на вызовы, доложил приятель виновато и протянул ей свой комм – мол, на, смотри. Все это было чрезмерно и страшно, и Фелли сходила с ума, мучилась, писала сообщения и рисовала открыточки, по вечерам приезжала к Вупи и Алекси – рыдать от ужаса и заниматься самобичеванием. И только теперь, увидев выражение лица медсестрички, получив вместо сердца колючую ледышку, окончательно все поняла. Дело было не в нарушении ролей, не в переломанных ногах, не в нанесенном лично ему оскорблении, – дело было в том, что об этом оскорблении Все Знали. Этого не учла Фелли, об этом не подумала в пароксизме раскаяния и в соматической тошноте, подступавшей каждый раз, когда о Дэне заходила речь. Взгляд медсестрички объяснил ей всё – и это «всё» называлось: месть до последнего.
Вдруг стало спокойно. Из больницы Фелли вышла очень бодрой – и прямо в ужасной больничной столовке быстро и жадно наелась – впервые за последнюю неделю. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила на работу, сообщила, что больна и будет больна дня три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой – поразмыслить.
И вот сидит мальчик – а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? – да он старше тебя лет на десять, просто – маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, – Дэн говорил – дразнят его на работе «Муад'Диб». Сидит, глаза горят, рот приоткрыт – ловит, ловит каждое слово Афелии Ковальски, добровольно пришедшей сдавать своего работодателя, а вернее, работодательницу, а вместе с ней – всю студию «Глория'с Бэд Чилдрен», и весь отдел стоит сейчас по другую сторону одностороннего зеркала и слушает, как Ковальски, которую все, ну абсолютно все они привыкли видеть подвешенной или связанной, со слезами, катящимися по щекам, с железными зажимами на багровых от крови сосках – но не такой, как сейчас, не такой прекрасной, спокойной, самоуверенной, пришедшей заложить собственную покровительницу и подругу, великую мадам Глорию Лоркин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
И вот сидит мальчик – а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? – да он старше тебя лет на десять, просто – baby-face, несколько даже дебильноватое такое лицо, со слабо выраженным даунизмом. Зовут его Лелик, и три его работы (из принесенных им двенадцати) довели тебя, делового человека, специалиста по порнографии, много чего повидавшего-покатавшего, до готовности немедленно поймать и выебать кого угодно, хоть бы и самого Лелика, – а Лелик, надо понимать, очень непривлекательного вида человек, такой, с вялыми руками и морщинистой шеей, что при детском лице смотрится совсем уж чудовищно. Лелик делает биомиксы. Лелик делает их очень, очень, очень хорошо. Лелик серьезно уважал то, что делал Щ, Щ, он, знаете, кое-что делал даже получше Лелика, но Лелик просто другим немножко занимался, Лелика интересовали не так конкретные биомиксы, не так эротика или еще что, как некоторые побочные эффекты. Какие эффекты? Ну, эффекты. Явно не хочет говорить про эффекты. Бог с ними, с эффектами. Но и эротику тоже делал, источники, правда, приходилось покупать в биобанке большей частью, или, конечно, перекраивать читальные бионы, потому что не было денег свое записывать, не все же такие крутые сталкеры, как некоторые, упокой господь их душу, а тем, кто денег лопатой не греб, всем так приходилось – через банк или перекраивать, что в продаже есть, – но вот уж если бы свое, если бы кто предоставил Лелику возможность свое записывать, уж он бы… уж он бы…
Потом он ушел, окрыленный, и долго благодарственно шевелил в прихожей странными своими руками и не менее странным лицом, а Завьялов после его ухода сидел на краю диванчика с закрытой книжкой и думал: что-то сильно мир под тебя прогибается в последнее время, дорогой Зав, что-то сильно… Хотел специалиста – получил специалиста, боялся вкладываться в лабораторию – получил специалиста прямо с лабораторией, хотел, чтобы перестало болеть колено, – перестало, а ведь по сезону, наоборот, разыграться должно было; да что там – хотел вчера селедки, а где в три часа ночи брать? лень же ехать! – вышел, ну, так, воздухом подышать, до угла прогуляться, – стоит круглосуточный цветочный магазин; зашел послоняться среди красивого – а они, оказывается, маленький продуктовый отдельчик открыли… И хоть бы изжога с утра – так нет же, нет, проснулся в семь часов бодренький, как зайка по весне, – прогибается под тебя мир, ой прогибается, а как разгибаться начнет, как начнет разгибаться, как начнет… Даже подумал, книгу отложив: страшновато становится. Начал бы уже разгибаться, а то так хорошо все, так все хорошо, что даже нехорошо делается. Нехорошо совсем.
Глава 84
В больнице персоналу велел ее к нему не пускать. Так медсестричка и сказала: «Велел не пускать к нему!» – и воззрилась на Афелию с приоткрытым ртом и таким завороженным выражением на тощей мордочке, что внезапно у Фелли, и без того измотанной в ноль последней неделей, когда дядюшка не отвечал на ее вызовы по комму, на сообщения не реагировал и вот – теперь еще и велел, значит, не пускать, – внезапно у Фелли сердце захлестнуло холодной волной – и когда волна откатилась, от сердца осталась только маленькая скукоженная ледышка. Если бы не выражение на личике медсестры – не поняла бы Фелли, почему не ответил Дэн ни на ее страшное, размазывающееся, голосящее стыдом, сожалением и состраданием первое письмо, ни на двести пятьдесят ее попыток поговорить с ним напрямую, ни на слова специально позвонившего Дэну по ее просьбе приятеля; в ответ на фразу «на ней лица нет, плачет, слушай, ну будь мужчиной!» – отключился, поставил запрет на вызовы, доложил приятель виновато и протянул ей свой комм – мол, на, смотри. Все это было чрезмерно и страшно, и Фелли сходила с ума, мучилась, писала сообщения и рисовала открыточки, по вечерам приезжала к Вупи и Алекси – рыдать от ужаса и заниматься самобичеванием. И только теперь, увидев выражение лица медсестрички, получив вместо сердца колючую ледышку, окончательно все поняла. Дело было не в нарушении ролей, не в переломанных ногах, не в нанесенном лично ему оскорблении, – дело было в том, что об этом оскорблении Все Знали. Этого не учла Фелли, об этом не подумала в пароксизме раскаяния и в соматической тошноте, подступавшей каждый раз, когда о Дэне заходила речь. Взгляд медсестрички объяснил ей всё – и это «всё» называлось: месть до последнего.
Вдруг стало спокойно. Из больницы Фелли вышла очень бодрой – и прямо в ужасной больничной столовке быстро и жадно наелась – впервые за последнюю неделю. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила на работу, сообщила, что больна и будет больна дня три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой – поразмыслить.
И вот сидит мальчик – а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? – да он старше тебя лет на десять, просто – маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, – Дэн говорил – дразнят его на работе «Муад'Диб». Сидит, глаза горят, рот приоткрыт – ловит, ловит каждое слово Афелии Ковальски, добровольно пришедшей сдавать своего работодателя, а вернее, работодательницу, а вместе с ней – всю студию «Глория'с Бэд Чилдрен», и весь отдел стоит сейчас по другую сторону одностороннего зеркала и слушает, как Ковальски, которую все, ну абсолютно все они привыкли видеть подвешенной или связанной, со слезами, катящимися по щекам, с железными зажимами на багровых от крови сосках – но не такой, как сейчас, не такой прекрасной, спокойной, самоуверенной, пришедшей заложить собственную покровительницу и подругу, великую мадам Глорию Лоркин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114