у Вупи едва хватало на два захвата, зато у Фелли вполне хватало на два часа с половиной.
Так сегодня за косами и потянулась, попыталась поднять их двумя руками, делано надорвалась, повалилась в подушки, косы потянув за собой, вызвав визг и хохот, вызвав короткую драчку со вполне предсказуемой, с ясной вполне победой, – и через пять минут Фелли сидела на Вупи верхом, колотила лапками в худые плечи, требовала: «Извинения или смерть! ну же! ну же!» – «Смерть! Смерть!» – мужественно хрипела Вупи, и тогда Фелли сказала: ах так! – и попробовала задушить в губы губами, попробовала груди задушить пальцами, бедрами задушить бедра, смяла локтями талию, ресницами ударила по ресницам, выдохнула так длинно, что зашлось сердце, и пришлось не умирать все-таки, но жить дальше, прятать лицо в золотые россыпи, целовать шею, гладить ступней прохладные ягодицы, языком язык, телом тело. Может быть, думала Вупи, надо бы и ударить, укусить, унизить, поясом привязать к кровати, может быть, именно этого ей и хочется, может быть, только так ей и бывает сладко, – но невозможно, невообразимо сделать ей больно, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. Может, и хорошо бы поцеловать нежно, приласкать тихо, может, тогда и она бы сбилась с любовной ярости, может, тогда и она бы поцеловала и приласкала, и, может, мне бы перестало быть так странно неловко, так безразлично и так прохладно, может, и я бы почувствовала эту волну, может, и поплыла бы, – но невозможно, невообразимо сказать ей: тсссс, родная, поцеловать нежно, приласкать тихо, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. К шраму под левым соском прижиматься щекою, погружать язык в соленое густое море, опускаться лицом на округлые груди, вдоль живота проезжать губами, потом щекою, предчувствовать нарастающий спазм, раздвигать пальцы, описывать круг за кругом в тепле и влаге, выманивать указательным содроганье за содроганьем, – только почему мне так странно и бесстрастно, только почему мне самой не судорожно и не сладко, только почему я поглядываю то на кошку, то на будильник, думаю: господи, через четыре часа вставать, завтра буду валиться с ног, как не вовремя все же.
Глава 35
«довольно страшно, должна я тебе сказать, писать, зная, что не получишь, скорее всего, ответа
надеяться, что получишь
как ты там, дорогой иван царевич?
медведи, водка, дом на куриных лапах?
только не убивай меня
я любя, ты же знаешь
буду тебя дразнить, пока ты черт-те где
у меня месячные вот-вот
от этого чувство, что груди налиты соком, и болят соски
сжимаешь – жарко
вот сжимаю
жарко
чувствуешь, как жарко?
то-то же
будешь знать, как уезжать от меня далеко-надолго
завтра все будет ясно с проектом
вроде делаем
вроде я буду большой начальник
комм подвисает
ай-яй-яй
трепались с Авдарьяном
он говорит: моя жена, как стала начальницей, начала на детей рыкать
я ей сказал: увольняйся
она подумала и уволилась
говорит: иначе стресс, не могу
напугал меня насмерть
впрочем
они плохой пример
у них сын первый умер шести лет, непонятно как, бежал, упал и умер
потом сказали – порок сердца, но было непохоже
вот так
а я не буду об этом думать
у твоих детей не может быть порока сердца
если они унаследуют твое сердце»
Глава 36
Из тридцати четырех пришедших одиннадцать были – белые. Это совершенно невероятно, и хочется не то рыдать, не то хохотом заливаться; может, это должно быть лестно мне: даешь объявление: требуются девушки (афроамериканки), без опыта работы в порнографии, для исполнения ведущих ролей в новом фильме Йонга Гросса – набегает молодое мясо и бьет копытом у дверей, лишь бы попасть ко мне на пробы. Из тридцати четырех пришедших, значит, понадобилось одиннадцать завернуть, причем десять из них просто разобиделись, а одна еще и кричала, что я расист и не соблюдаю закона о равных возможностях. О господи.
Из двадцати трех оставшихся семнадцать не годились ни во что, ни на что, я смотрел на то, как они искусственно стонут и повизгивают и принимают перед камерой невыносимые жеманные позы, – и содрогался, и орал: Свободна! Свободна! Свободна! – и лопалось в мозгу: Вон! Вон! Вон! – и только тогда испытывал облегчение, когда они убирались, с глазами кто мокрыми, кто волчьими.
Шестеро остальных под доставленные им вонтоны тихо жевали сценарий, который я наотрез отказался давать на вынос. Две переглянулись и вышли молча, красиво и демонстративно, виляя тугими жопами (одна была дивно хороша, кстати), еще одна побежала за ними следом, как только увидела, что кто-то решился встать и уйти (при этом нарочито хлопнув сценарий об пол), еще одна медленно дожевала губами до конца текста и промямлила что-то типа «мама не велит». Две остальные дочитывали терпеливо; у одной, правда, перекосило добротную морду к концу сценария, но она как раз с тяжелым вздохом сказала: «Я согласна», – и по этому, кстати, вздоху я увидел, что все может оказаться очень даже ничего, она неравнодушна к теме больше, чем к славе, она, кажется, сможет дать неплохой бион, она, кажется, вообще что-то понимает. Другая дочитала очень спокойно и задала три вопроса: 1) гонорар, 2) сроки, 3) кто задействован в других ролях. Я ответил ей более или менее внятно, хотя она почему-то взбесила меня, вывела из себя этими умненькими вопросами. Что же, сказал я, дамы, спасибо, спасибо, мы позвоним вам обеим для последующих переговоров. Вздыхавшая ушла, а вторая как-то мучительно мешкала, переклеивала силиконовую юбку то так, то эдак, а потом сказала скучно и прямо: «Нет сил кокетничать. Я с вами пересплю, если вы дадите мне эту роль. Можно сейчас, можно потом».
У нее была немножко лисья мордочка, какие редко бывают у черных – тонкий нос и не слишком полные губы, выдвинутый вперед подбородок, раскосые глаза. У нее были прямые черные волосы и маленькие аккуратные руки, и не слишком хорошая кожа – великая и странная редкость для наших дней, редко кто решался так ходить на общем фоне. Интересно, какой у нее «белый кролик». Я спросил ее в лоб: вы реально черная – или морф? Она оказалась из «линючих» – тех, кто пять лет назад, когда ввели в широкий обиход возможность пигментного изменения, морфировалась из черных в желтые. К таким все относились плохо, все, кто знали их раньше, – и черные, и желтые, и белые. Называли «линючими» и слегка презирали. Многие не пожалели денег на возвращение пигментации к прежнему состоянию, но заново морфировать лица было дорого, оказывается, и они оставались вот такими, как эта, – монголоидное лицо, черная кожа, странное клеймо на репутации. Она подошла и погладила меня по щеке – осторожно, устало, безо всяких попыток как-нибудь изобразить страсть или желание, безо всякой надежды обмануть меня в своих намерениях и безо всякого, кажется, расчета, что я соглашусь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Так сегодня за косами и потянулась, попыталась поднять их двумя руками, делано надорвалась, повалилась в подушки, косы потянув за собой, вызвав визг и хохот, вызвав короткую драчку со вполне предсказуемой, с ясной вполне победой, – и через пять минут Фелли сидела на Вупи верхом, колотила лапками в худые плечи, требовала: «Извинения или смерть! ну же! ну же!» – «Смерть! Смерть!» – мужественно хрипела Вупи, и тогда Фелли сказала: ах так! – и попробовала задушить в губы губами, попробовала груди задушить пальцами, бедрами задушить бедра, смяла локтями талию, ресницами ударила по ресницам, выдохнула так длинно, что зашлось сердце, и пришлось не умирать все-таки, но жить дальше, прятать лицо в золотые россыпи, целовать шею, гладить ступней прохладные ягодицы, языком язык, телом тело. Может быть, думала Вупи, надо бы и ударить, укусить, унизить, поясом привязать к кровати, может быть, именно этого ей и хочется, может быть, только так ей и бывает сладко, – но невозможно, невообразимо сделать ей больно, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. Может, и хорошо бы поцеловать нежно, приласкать тихо, может, тогда и она бы сбилась с любовной ярости, может, тогда и она бы поцеловала и приласкала, и, может, мне бы перестало быть так странно неловко, так безразлично и так прохладно, может, и я бы почувствовала эту волну, может, и поплыла бы, – но невозможно, невообразимо сказать ей: тсссс, родная, поцеловать нежно, приласкать тихо, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. К шраму под левым соском прижиматься щекою, погружать язык в соленое густое море, опускаться лицом на округлые груди, вдоль живота проезжать губами, потом щекою, предчувствовать нарастающий спазм, раздвигать пальцы, описывать круг за кругом в тепле и влаге, выманивать указательным содроганье за содроганьем, – только почему мне так странно и бесстрастно, только почему мне самой не судорожно и не сладко, только почему я поглядываю то на кошку, то на будильник, думаю: господи, через четыре часа вставать, завтра буду валиться с ног, как не вовремя все же.
Глава 35
«довольно страшно, должна я тебе сказать, писать, зная, что не получишь, скорее всего, ответа
надеяться, что получишь
как ты там, дорогой иван царевич?
медведи, водка, дом на куриных лапах?
только не убивай меня
я любя, ты же знаешь
буду тебя дразнить, пока ты черт-те где
у меня месячные вот-вот
от этого чувство, что груди налиты соком, и болят соски
сжимаешь – жарко
вот сжимаю
жарко
чувствуешь, как жарко?
то-то же
будешь знать, как уезжать от меня далеко-надолго
завтра все будет ясно с проектом
вроде делаем
вроде я буду большой начальник
комм подвисает
ай-яй-яй
трепались с Авдарьяном
он говорит: моя жена, как стала начальницей, начала на детей рыкать
я ей сказал: увольняйся
она подумала и уволилась
говорит: иначе стресс, не могу
напугал меня насмерть
впрочем
они плохой пример
у них сын первый умер шести лет, непонятно как, бежал, упал и умер
потом сказали – порок сердца, но было непохоже
вот так
а я не буду об этом думать
у твоих детей не может быть порока сердца
если они унаследуют твое сердце»
Глава 36
Из тридцати четырех пришедших одиннадцать были – белые. Это совершенно невероятно, и хочется не то рыдать, не то хохотом заливаться; может, это должно быть лестно мне: даешь объявление: требуются девушки (афроамериканки), без опыта работы в порнографии, для исполнения ведущих ролей в новом фильме Йонга Гросса – набегает молодое мясо и бьет копытом у дверей, лишь бы попасть ко мне на пробы. Из тридцати четырех пришедших, значит, понадобилось одиннадцать завернуть, причем десять из них просто разобиделись, а одна еще и кричала, что я расист и не соблюдаю закона о равных возможностях. О господи.
Из двадцати трех оставшихся семнадцать не годились ни во что, ни на что, я смотрел на то, как они искусственно стонут и повизгивают и принимают перед камерой невыносимые жеманные позы, – и содрогался, и орал: Свободна! Свободна! Свободна! – и лопалось в мозгу: Вон! Вон! Вон! – и только тогда испытывал облегчение, когда они убирались, с глазами кто мокрыми, кто волчьими.
Шестеро остальных под доставленные им вонтоны тихо жевали сценарий, который я наотрез отказался давать на вынос. Две переглянулись и вышли молча, красиво и демонстративно, виляя тугими жопами (одна была дивно хороша, кстати), еще одна побежала за ними следом, как только увидела, что кто-то решился встать и уйти (при этом нарочито хлопнув сценарий об пол), еще одна медленно дожевала губами до конца текста и промямлила что-то типа «мама не велит». Две остальные дочитывали терпеливо; у одной, правда, перекосило добротную морду к концу сценария, но она как раз с тяжелым вздохом сказала: «Я согласна», – и по этому, кстати, вздоху я увидел, что все может оказаться очень даже ничего, она неравнодушна к теме больше, чем к славе, она, кажется, сможет дать неплохой бион, она, кажется, вообще что-то понимает. Другая дочитала очень спокойно и задала три вопроса: 1) гонорар, 2) сроки, 3) кто задействован в других ролях. Я ответил ей более или менее внятно, хотя она почему-то взбесила меня, вывела из себя этими умненькими вопросами. Что же, сказал я, дамы, спасибо, спасибо, мы позвоним вам обеим для последующих переговоров. Вздыхавшая ушла, а вторая как-то мучительно мешкала, переклеивала силиконовую юбку то так, то эдак, а потом сказала скучно и прямо: «Нет сил кокетничать. Я с вами пересплю, если вы дадите мне эту роль. Можно сейчас, можно потом».
У нее была немножко лисья мордочка, какие редко бывают у черных – тонкий нос и не слишком полные губы, выдвинутый вперед подбородок, раскосые глаза. У нее были прямые черные волосы и маленькие аккуратные руки, и не слишком хорошая кожа – великая и странная редкость для наших дней, редко кто решался так ходить на общем фоне. Интересно, какой у нее «белый кролик». Я спросил ее в лоб: вы реально черная – или морф? Она оказалась из «линючих» – тех, кто пять лет назад, когда ввели в широкий обиход возможность пигментного изменения, морфировалась из черных в желтые. К таким все относились плохо, все, кто знали их раньше, – и черные, и желтые, и белые. Называли «линючими» и слегка презирали. Многие не пожалели денег на возвращение пигментации к прежнему состоянию, но заново морфировать лица было дорого, оказывается, и они оставались вот такими, как эта, – монголоидное лицо, черная кожа, странное клеймо на репутации. Она подошла и погладила меня по щеке – осторожно, устало, безо всяких попыток как-нибудь изобразить страсть или желание, безо всякой надежды обмануть меня в своих намерениях и безо всякого, кажется, расчета, что я соглашусь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114