На пристани и на берегу толпились люди, среди которых были недоброхоты Меншикова, помнившие его обиды и притеснения, да и просто любопытные, злорадствующие падению столь могучего вельможи. Слышалась ругань, и летели комья грязи в самого Меншикова, в его дочерей и сына.
– В меня бросайте, – отвечал он на это, – пусть ваше мщение падет на меня одного, но оставьте ни в чем не повинных детей моих.
Подбежал Крюковский, крикнул:
– Не разговаривать!.. Живо – по местам!..
V
Освободившись навсегда от Меншикова, император Петр II решительно отказался от всякого учения. Если хотите стать его недругом и даже врагом – напоминайте ему об арифметике и других науках, а ежели желаете значиться в числе друзей-приятелей – рассказывайте об охоте, о собаках, о любых житейских удовольствиях. Конечно, каждый хотел приблизиться к нему, а не оказаться обойденным его милостью. Петр становился все вспыльчивее, не терпел замечаний и противоречий, сердился на сестру за то, что она порицала его поведение, стал охладевать к ней, и в постоянной компании с князем Иваном приучался пить.
«У государя нет другого занятия, как бегать днем и ночью в компании цесаревны Елисаветы и сестры, быть неразлучно с камергером князем Иваном Долгоруким, крутиться в компании пажей, придворных поваров и бог знает еще с кем. Кто бы мог подумать, что эти Долгорукие – отец и сын – способствуют всевозможным кутежам, внушая молодому государю привычки последнего русского, – сообщал польский посланник своему двору. – Я знаю одну комнату, прилегающую во дворце к биллиарду, где помощник воспитателя князь Алексей Долгорукий устраивает для воспитанника запретные игры. В настоящее время он ухаживает за женщиной, которая была в фаворе у Меншикова и которой он подарил пятьдесят тысяч рублей. Ложатся молодые люди – князь Иван Долгорукий и государь – только когда наступает утро».
А другой посланник доносил своему двору:
– Все в России в страшном расстройстве, царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платят, и, бог знает, до чего дойдут финансы; каждый ворует сколько может. Все члены Верховного тайного совета нездоровы и не собираются; другие учреждения также остановили свои дела; жалоб бездна; каждый делает то, что придет ему на ум. Об исправлении всего этого серьезно никто не думает, кроме барона Остермана, который один не в состоянии сделать всего».
В первые же месяцы своего воцарения Петр II готовился к торжественному коронованию. Его бабка царица Евдокия давно ожидала внука, живя в московском Новодевичьем монастыре, но тогда еще всевластный Меншиков под разными предлогами откладывал отъезд Петра в Москву. Падение светлейшего князя дало возможность Петру издать указ о коронации.
Вот и хорошо. Уедут российские правители в Москву и тогда…
Шведский министр граф Горн говорил, что наступает самое благоприятное время для того, чтобы отобрать все завоеванное Петром Первым, и очень сожалел об удалении из Петербурга князя Меншикова, в лице которого теперь потерян, может быть, очень важный патрон. Разглашался слух, долетевший аж до Швеции и вносивший некую надежду в умы свейских людей, что, будто у царицы Евдокии есть сын, которого она хочет воцарить, и что живет он скрытно на Дону у казаков. Похоже, речь была о каком-то новом самозванце, но никаких волнений в связи с этим у русских не произошло, и они продолжали чтить второго императора. Даже раскольникам он пришелся по душе, и они говорили, что при нем утвердится истинная вера и будет людям жить добро.
Воцарение Петра II удовлетворяло русских людей всех сословий, Ему можно было смело присягнуть, – это свой, российский, кровный, а не чужеземная баба, перехватившая у него престол. Не было в народе никаких протестов, а потому допытливому до крамольных розысков Преображенскому приказу некого было содержать в своих застенках. Дыба и заплечных дел умельцы бездействовали, и было признано за благо Преображенский приказ вовсе упразднить. Залежавшиеся там дела были разделены между Верховным тайным советом и Сенатом.
Русский народ был доволен происшедшими событиями последних восьми лет, и главной причиной этого довольства был обретенный мир, а в связи с ним ослабились и податные тяготы, и прочие поборы. Не приходилось поставлять рекрутов в армию, перешедшую на мирное положение, отменен был сбор подушной подати во время земледельческих работ, – полегчала жизнь.
Подошел день поездки Петра II в Москву на коронацию. Он тронулся из Петербурга со всем своим двором, и это походило на великое переселение народов. Знатные вельможи, служители всех званий и коллегий сопровождали императора, и Петербург пустел. Пронесся слух, что парадиз будет покинут навсегда, и это увеличивало количество желающих уехать. Возликовали родовитые, которые все еще не могли свыкнуться с неудобствами жизни в северной столице. Да и кто из здравомыслящих мог радоваться сему болотистому, хмурому, дождливому «земному раю»? Выискался в прошлом один такой, неугомонный чудодей, царь Петр Великий. Ну и пускай на веки вечные он тут покоится, а родовитым, стародавним, истинно русским людям родней Москвы да достославных подмосковных мест нет ничего милее. Там их деревни, вотчины, откуда идет доставка всех припасов, не связанная ни с какими затруднениями и лишними расходами, там все свое, нагретое, насиженное и обжитое испокон веков.
Боялись переезда в Москву люди, поверившие в преобразование России, успешно проводимое Петром Великим, и что же ожидает их там, в глухоманной тишине, при удалении от моря, от Европы?.. И среди тех людей – самый видный по государственным делам и по своей близости к молодому императору – его старший друг и воспитатель Остерман.
Одни с надеждой на лучшее будущее, другие – с опасением за настоящее ожидали свидания второго императора с царицей-бабкой Евдокией, которая рвалась к нему и писала великой княжне, своей дражайшей внучке Наталье: «Пожалуй, свет мой, проси у братца своего, чтоб мне вас видеть и радоваться вами; как вы и родились, не дали мне про вас услышать, а не токмо видеть». И писала Остерману о внуке Петре: «Злые люди не давали мне видеть его столько лет, неужели бог за мои грехи откажет мне в этом утешении?» Она, царица-бабка, ждала внучат в Новодевичьем монастыре, где показала бы им могилу схимницы Сусанны, их тетки Софьи. На ее надгробном камне обозначено: «Преставилась 1704 году июля в 3 день, в первом часу дня; от рождения ей было 46 лет, 9 месяцев, 16 дней; во иноцех была 5 лет, 8 месяцев, 16 дней, в схимонахинях переименовано имя ее прежнее София».
В Твери Петр заболел корью и пролежал в постели две недели.
Но всему приходит своя пора. Вот, наконец, и она – первопрестольная, белокаменная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80