Назначенный потом на пост начальника Адмиралтейского приказа, вскоре получил чин генерал-адмирала.
Будучи другом царя Петра и светлейшего князя Меншикова, являлся в то же время Апраксин и тайным противником их обоюдных стараний преобразования русской жизни. Царь Петр ему говорил:
– Хотя ты, Федор Матвеич, всегда вроде бы одобрял мои намерения и действия, особливо по морской части, но я читаю в сердце твоем, что ежели я умру прежде тебя, ты будешь одним из первых осуждать все, что я делал.
– А вдруг возводишь напраслину на меня, тогда как?
– Думаю, что случится такое.
– Ну, а я думаю, что мне ни в коем разе не придется тебя, государь, пережить, а потому не опасайся никаких моих суждений. Пойдем-ка лучше выпьем за нашу обоюдность.
Пережил Апраксин царя Петра, но осуждать его деяний не стал. Он и с Меншиковым продолжал дружить.
Нигде в Петербурге не пили так много, как у графа Апраксина. Он всегда зорко наблюдал за гостями и, если замечал, что какой-нибудь гость неисправно осушает бокал, хмурился, впадал сразу в уныние и умолял ослушника проявить покорность хозяину. И, когда тот соглашался, Федор Матвеич, сияя от радости, восторженно рукоплескал. Не было гостя, который только бы вполпьяна уходил от него.
Совершенной противоположностью адмиралу графу Апраксину был канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, скаредный крохобор. После его прижимистого угощения гостю надо было спешить домой обедать или ужинать. Потому у Головкина почти никто и не бывал.
Чтобы царедворцу задавать большие пиры, надо было иметь хороший погреб, кухню с первоклассным поваром, выписывать дорогие фряжские вина в добавление к своим, отечественным, и все это у Апраксина было, как и у его друга князя Меншикова.
И по сухой земле одна за другой подъезжали кареты и коляски с расфранченными гостями. Можно было от своего дома до меншиковского дворца пешком дойти, но посчиталось бы такое неприличным, стыду-сраму потом не изживешь.
Все лица мужского пола будто помолодели на многие годы, – до того были тщательно выбриты да напудрены. Ни одного плешивого нет, на каждом в мелких либо в крупных завитках парик. Любой московский старик, из стародавнего боярского рода, попавший в Петербург на празднество к светлейшему князю, выглядел молодцом, не то быть бы ему в подлинном своем естестве почти древним старцем с седой бородой да с лысиной почти до затылка, каким в Москве ходил по боярскому обыку.
Поднимались гости по устланной коврами широкой лестнице в дворцовые апартаменты, и глушило их громогласной музыкой. Трубили трубачи, маскарадно изображавшие арапов, били в барабаны, свистели на флейтах, – все уши тем музыкальным свистом и грохотом позакладывало.
Тетенька-императрица своими руками обряжала племянницу Софью, дабы ехать в гости к светлейшему. У самой государыни одежд много, и все они с золотыми да серебряными нитями, из дорогих материй, сшитые в модном Париже, но для Софьи все нужно переделывать, перешивать. А до того ли? Выбрали легкое кисейное гологрудое платье, булавками-брошками подзакололи где надобно, шелковым поясом с бриллиантовой пряжкой опоясали, – вот и хорошо. Платье было легкое, будто воздушное, а употела в нем Софья, пока ее кружили да вертели, словно то платье было на жарком меху. Целый корец квасу выпила, чтобы себя охладить.
В царской, короной увенчанной карете прибыли к меншиковскому дворцу. Сам хозяин вышел встречать, и все гости расступились на стороны. Держалась Софья все время около тетеньки, тоже отвечая благосклонными улыбками на приветствия, предназначенные императрице, но угодливые царедворцы раболепно склонялись и перед ней, племянницей государыни, оказывая ей должные почести, и приятно кружилась от такого внимания ее девичья голова. Двумя витыми черными змейками свешивались через плечи на грудь ее косы, и дворские девки, то бишь фрейлины и другие статс-дамы, да и царедворцы мужского пола с нескрываемым любопытством смотрели на нее. «Лифляндская родственница, ты смотри!» И без памяти рада была Софья, что, вырвавшись из домашнего тиранства, оказалась в такой почести. А дома жизнь омрачалась самовластным поведением дяди, старшего брата матери. Став лифляндским графом, вел он себя с остальными родичами крайне непочтительно, даже дерзко, хотя они были тоже теперь графского звания. Вмешивался во все их дела, преследовал не желавших покоряться его властолюбию; невзлюбив жену, донимал ее попреками, бранью и зачастую жестокими побоями. На ее глазах завел любовную связь со служанкой, дозволял той неуважительно относиться к жене, и та, загнанная, забитая, мучилась голодом и не раз падала без чувств от кулачной расправы супруга. По всей видимости, больно уж не терпелось ему сжить ее поскорее со света.
Ой, да хоть бы и так, пускай там сами во всем разбираются. Хотя бы на время отлучиться от их семейной свары и забыться в столичных увеселениях.
В одном только Софья была как бы благодарна дядюшке, что он своим обращением с женой преподал племяннице наглядный урок: выходить замуж ей не следует никогда. Как это справедливо в народе подлого звания говорится: «В девках было – плакато, в бабах стало – выто». Ведь самой церковью, ее неукоснительным правилом предназначено «жене убояться своего мужа» и во всем ему подчиняться, даже если она и графиня. А у любого мужа (может быть, тоже графа) при скорой решимости на расправу рука может статься весьма тяжелой. Зачем же себя такой опасности подвергать? А так она может по-хозяйски принимать в своем доме кого захочет, и каждый будет заискивать перед ней, перед ее графским сиятельством, и стараться обязательно угождать. А то вон герцог голштинский, будучи в ссоре с Меншиковым, в гости к нему не поехал, и Анне велел сидеть у себя во дворце, хотя той и хотелось бы побывать в гостях. Вот каков показатель мужниной власти.
Ну нечего до поры о том сокрушаться, лучше смотреть, что тут делается. И как это хорошо, что она, Софья, повстречалась здесь и познакомилась тоже с племянницей тетеньки-государыни, с веселой хохотушкой герцогиней мекленбургской Катериной Ивановной, родной сестрой курляндской герцогини Анны. Тетенька-императрица оставила их вдвоем, а сама отбыла с супругой светлейшего князя – Дарьей Михайловной.
Любопытного много в каждом апартаменте, везде говор, веселье да смех. Вот – в фанты играют. Какой-то молодой человек, доставая из шляпы фанты, повелевает:
– Этому фанту – пропеть петушком… А этому – промяукать кошечкой.
И ничего не сделаешь, надо подчиниться велению. Одна дама прокукарекала, а другая – промяукала. Смех. Задорные восклицания. Даже она, Софья, стеснявшаяся на громкий смех, от души смеялась, а мекленбургская герцогиня всегда только и ждет, чтобы похохотать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Будучи другом царя Петра и светлейшего князя Меншикова, являлся в то же время Апраксин и тайным противником их обоюдных стараний преобразования русской жизни. Царь Петр ему говорил:
– Хотя ты, Федор Матвеич, всегда вроде бы одобрял мои намерения и действия, особливо по морской части, но я читаю в сердце твоем, что ежели я умру прежде тебя, ты будешь одним из первых осуждать все, что я делал.
– А вдруг возводишь напраслину на меня, тогда как?
– Думаю, что случится такое.
– Ну, а я думаю, что мне ни в коем разе не придется тебя, государь, пережить, а потому не опасайся никаких моих суждений. Пойдем-ка лучше выпьем за нашу обоюдность.
Пережил Апраксин царя Петра, но осуждать его деяний не стал. Он и с Меншиковым продолжал дружить.
Нигде в Петербурге не пили так много, как у графа Апраксина. Он всегда зорко наблюдал за гостями и, если замечал, что какой-нибудь гость неисправно осушает бокал, хмурился, впадал сразу в уныние и умолял ослушника проявить покорность хозяину. И, когда тот соглашался, Федор Матвеич, сияя от радости, восторженно рукоплескал. Не было гостя, который только бы вполпьяна уходил от него.
Совершенной противоположностью адмиралу графу Апраксину был канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, скаредный крохобор. После его прижимистого угощения гостю надо было спешить домой обедать или ужинать. Потому у Головкина почти никто и не бывал.
Чтобы царедворцу задавать большие пиры, надо было иметь хороший погреб, кухню с первоклассным поваром, выписывать дорогие фряжские вина в добавление к своим, отечественным, и все это у Апраксина было, как и у его друга князя Меншикова.
И по сухой земле одна за другой подъезжали кареты и коляски с расфранченными гостями. Можно было от своего дома до меншиковского дворца пешком дойти, но посчиталось бы такое неприличным, стыду-сраму потом не изживешь.
Все лица мужского пола будто помолодели на многие годы, – до того были тщательно выбриты да напудрены. Ни одного плешивого нет, на каждом в мелких либо в крупных завитках парик. Любой московский старик, из стародавнего боярского рода, попавший в Петербург на празднество к светлейшему князю, выглядел молодцом, не то быть бы ему в подлинном своем естестве почти древним старцем с седой бородой да с лысиной почти до затылка, каким в Москве ходил по боярскому обыку.
Поднимались гости по устланной коврами широкой лестнице в дворцовые апартаменты, и глушило их громогласной музыкой. Трубили трубачи, маскарадно изображавшие арапов, били в барабаны, свистели на флейтах, – все уши тем музыкальным свистом и грохотом позакладывало.
Тетенька-императрица своими руками обряжала племянницу Софью, дабы ехать в гости к светлейшему. У самой государыни одежд много, и все они с золотыми да серебряными нитями, из дорогих материй, сшитые в модном Париже, но для Софьи все нужно переделывать, перешивать. А до того ли? Выбрали легкое кисейное гологрудое платье, булавками-брошками подзакололи где надобно, шелковым поясом с бриллиантовой пряжкой опоясали, – вот и хорошо. Платье было легкое, будто воздушное, а употела в нем Софья, пока ее кружили да вертели, словно то платье было на жарком меху. Целый корец квасу выпила, чтобы себя охладить.
В царской, короной увенчанной карете прибыли к меншиковскому дворцу. Сам хозяин вышел встречать, и все гости расступились на стороны. Держалась Софья все время около тетеньки, тоже отвечая благосклонными улыбками на приветствия, предназначенные императрице, но угодливые царедворцы раболепно склонялись и перед ней, племянницей государыни, оказывая ей должные почести, и приятно кружилась от такого внимания ее девичья голова. Двумя витыми черными змейками свешивались через плечи на грудь ее косы, и дворские девки, то бишь фрейлины и другие статс-дамы, да и царедворцы мужского пола с нескрываемым любопытством смотрели на нее. «Лифляндская родственница, ты смотри!» И без памяти рада была Софья, что, вырвавшись из домашнего тиранства, оказалась в такой почести. А дома жизнь омрачалась самовластным поведением дяди, старшего брата матери. Став лифляндским графом, вел он себя с остальными родичами крайне непочтительно, даже дерзко, хотя они были тоже теперь графского звания. Вмешивался во все их дела, преследовал не желавших покоряться его властолюбию; невзлюбив жену, донимал ее попреками, бранью и зачастую жестокими побоями. На ее глазах завел любовную связь со служанкой, дозволял той неуважительно относиться к жене, и та, загнанная, забитая, мучилась голодом и не раз падала без чувств от кулачной расправы супруга. По всей видимости, больно уж не терпелось ему сжить ее поскорее со света.
Ой, да хоть бы и так, пускай там сами во всем разбираются. Хотя бы на время отлучиться от их семейной свары и забыться в столичных увеселениях.
В одном только Софья была как бы благодарна дядюшке, что он своим обращением с женой преподал племяннице наглядный урок: выходить замуж ей не следует никогда. Как это справедливо в народе подлого звания говорится: «В девках было – плакато, в бабах стало – выто». Ведь самой церковью, ее неукоснительным правилом предназначено «жене убояться своего мужа» и во всем ему подчиняться, даже если она и графиня. А у любого мужа (может быть, тоже графа) при скорой решимости на расправу рука может статься весьма тяжелой. Зачем же себя такой опасности подвергать? А так она может по-хозяйски принимать в своем доме кого захочет, и каждый будет заискивать перед ней, перед ее графским сиятельством, и стараться обязательно угождать. А то вон герцог голштинский, будучи в ссоре с Меншиковым, в гости к нему не поехал, и Анне велел сидеть у себя во дворце, хотя той и хотелось бы побывать в гостях. Вот каков показатель мужниной власти.
Ну нечего до поры о том сокрушаться, лучше смотреть, что тут делается. И как это хорошо, что она, Софья, повстречалась здесь и познакомилась тоже с племянницей тетеньки-государыни, с веселой хохотушкой герцогиней мекленбургской Катериной Ивановной, родной сестрой курляндской герцогини Анны. Тетенька-императрица оставила их вдвоем, а сама отбыла с супругой светлейшего князя – Дарьей Михайловной.
Любопытного много в каждом апартаменте, везде говор, веселье да смех. Вот – в фанты играют. Какой-то молодой человек, доставая из шляпы фанты, повелевает:
– Этому фанту – пропеть петушком… А этому – промяукать кошечкой.
И ничего не сделаешь, надо подчиниться велению. Одна дама прокукарекала, а другая – промяукала. Смех. Задорные восклицания. Даже она, Софья, стеснявшаяся на громкий смех, от души смеялась, а мекленбургская герцогиня всегда только и ждет, чтобы похохотать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80