– Как ты? Я хочу знать.
– А я сказал тебе, что хорошо.
– Я звонила утром. Почему ты не отвечал?
– Меня не было.
Долгое молчание, пока она, видимо, обдумывала его слабое извинение. До сих пор телефон никогда не волновал ее. Она не считала, что с ним связано что-то срочное.
– Уходил по работе? – пыталась выяснить она.
– Выполнял одно задание Лейкона.
– Он нынче рано раздает задания.
– Он теперь без жены: она ушла от него, – пояснил Смайли без всякой задней мысли.
Молчание.
– В свое время ты говорила, что она разумно поступила бы, если бы ушла, – заметил Смайли, прикрываясь назидательным тоном.
– Глупая женщина, – в ответ обронила Энн, за чем последовало еще более долгое молчание, на сей раз со стороны Смайли, перед которым внезапно возникла громада выбора, который предлагала ему бывшая жена.
Снова воссоединиться, как она это иногда называла.
Забыть все обиды, весь список любовников; забыть о Билле Хейдоне, этом предателе из Цирка, чья тень накладывалась на лицо Энн всякий раз, как Смайли пытался обнять ее, – забыть о человеке, воспоминание о котором причиняло ему постоянную боль. О Билле – его друге, Билле – цвете их поколения, шутнике, обаятельном человеке, образцовом конформисте; Билле – прирожденном обманщике, которого обман в конечном счете привел в постель к русским и в постель к Энн. Устроить новый спектакль с медовым месяцем, полететь на юг Франции, есть вкусные блюда, покупать обновки, делать все, что положено любовникам. И сколько все это продлится? Сколько пройдет времени до того, как ее улыбка угаснет, и взгляд потускнеет, и эти мифические отношения потребуют, чтобы она уехала в дальние края лечить свои мифические недомогания?
– Ты где сейчас? – растерянно спросил он.
– У Хильды.
– А я думал, ты в Корнуэлле.
Хильда была разведена. И жила она в Кенсингтоне, в двадцати минутах ходьбы от квартиры Смайли.
– А где Хильда? – осведомился он, переварив эти сведения.
– Уехала.
– На всю ночь?
– Зная Хильду, думаю, что да. Если только она не притащит кого-то с собой.
– Ну, тогда, я полагаю, тебе тоже следует развлечься без нее, как ты умеешь, – посоветовал он и, еще говоря, услышал ее шепот:
– Джордж.
Сильный, неистовый страх сковал душу Смайли. Он посмотрел на снимок, все еще лежавший на подставке для книги рядом с лупой, и внезапно в памяти всплыло все, что намеком и легким шепотом возникало в его мозгу в течение дня; он услышал барабаны своего прошлого, призывавшие его сделать последнее усилие, выявить и взрезать нарыв, близость которого он чувствовал всю жизнь, и он не хотел, чтобы Энн была рядом. «Передайте Максу, что речь идет о Песочнике». Обретя ясность мысли, рожденную голодом, усталостью и смятением, Смайли твердо осознал: Энн не должна быть причастна к тому, что ему предстоит. Он знал, хотя был всего лишь в преддверии, и тем не менее знал, что, как ни странно, ему, возможно, выпал шанс в его немалые лета вновь принять участие в сражениях, которые он вел всю жизнь, и наконец сыграть в свою пользу. Если это так, то никакой Энн, никакого фальшивого мира, никакой пристрастной свидетельницы его действий – ничто не должно мешать его одинокому преследованию зверя. До этой минуты он и сам не ведал о своем сокровенном. Теперь все встало на свои места.
– Не надо, – возразил он. – Энн? Слушай. Не надо приезжать сюда. Не потому, что я выбрал одиночество. Это диктуют практические соображения. Ни в коем случае. – Собственные слова странно звучали для его уха.
– Тогда приезжай ты, – предложила она.
Он повесил трубку. Он представил себе, как она заплакала, потом достала свою адресную книжку и стала смотреть, кто из «первых одиннадцати», как она называла их, способен утешить ее вместо него. Смайли налил себе чистого виски – утешение Лейкона. Пошел на кухню, забыл за чем и направился в кабинет. «Сода, – вспомнил он. – Слишком поздно. Обойдусь и без нее. Должно быть, я рехнулся, – думал он. – Я гоняюсь за привидениями – во всем этом ничего нет. Выжившему из ума генералу что-то причудилось, и он из-за этого погиб». Смайли вспомнил изречение Уайльда: «Если человек умирает за какое-то дело, это еще не значит, что дело правое». Картина на стене скособочилась. Он стал ее поправлять – передвинул, недодвинул, – всякий раз отступая. «Передайте Максу, что речь идет о Песочнике». Он снова сел в свое кресло и сквозь лупу Энн уставился на двух проституток с такой свирепостью, что если бы они могли, то мигом умчались бы к своим сутенерам.
Они, ясно, относились к «сливкам» своей профессии – обе молодые, свеженькие, холеные. Их будто намеренно так подобрали – хотя, возможно, это чистая случайность, – чтобы они были разные. Блондинка слева, стройная и даже классически сложенная, поражала длинными ногами и маленькими высокими грудями. А ее товарка, темноволосая и приземистая, привлекла внимание широкими бедрами и крупными, пожалуй, евроазиатскими чертами лица. У блондинки, подметил Смайли, в ушах были серьги в форме якорей, что показалось ему странным, так как, по своему ограниченному знакомству с женщинами, он знал, что они прежде всего снимают серьги. Достаточно было ему заметить, что Энн вышла из дома без серег, и сердце у него падало. Помимо этого, ничего умного сказать про девушек он не мог, а посему, сделав еще один большой глоток чистого виски, перешел к изучению мужчин, на которых – следует признаться – он с самого начала и сосредоточил все свое внимание. Как и девушки, они тоже резко отличались друг от друга, хотя у мужчин – поскольку они были значительно старше – разница проявлялась в глубине натур и в характере. Мужчина, на котором лежала блондинка, был светлый и на первый взгляд туповатый, тогда как тот, которого обвивала брюнетка, казался смуглым, с латинским, по-восточному живым лицом и заразительной улыбкой – единственно приятной особенностью фотографии. Крупный и рыхлый блондин, маленький и веселый брюнет – он мог бы быть шутом при первом, этакий гном с добрым лицом и вихрами над ушами.
Внезапно занервничав – оглядываясь назад, это можно было бы назвать предчувствием, – Смайли занялся прежде блондином. Пора наконец разобраться!
Мужчина был крупный, но не мускулистый, ноги и руки – могучие, но в них не чувствовалось силы. Светлая кожа и волосы подчеркивали его полноту. Толстыми и некрасивыми руками он обнимал девушку за талию. Медленно ведя лупой по голой груди, Смайли подобрался к голове. К сорока годам, недобро написал какой-то мудрец, лицо человека становится таким, какого он заслуживает. Смайли сомневался в этом. Он знавал поэтические души, обреченные всю жизнь носить ужасную личину, и преступников с ангельскими лицами. Но у этого человека лицо было не из выигрышных, да и аппарат запечатлел не самое приятное его выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
– А я сказал тебе, что хорошо.
– Я звонила утром. Почему ты не отвечал?
– Меня не было.
Долгое молчание, пока она, видимо, обдумывала его слабое извинение. До сих пор телефон никогда не волновал ее. Она не считала, что с ним связано что-то срочное.
– Уходил по работе? – пыталась выяснить она.
– Выполнял одно задание Лейкона.
– Он нынче рано раздает задания.
– Он теперь без жены: она ушла от него, – пояснил Смайли без всякой задней мысли.
Молчание.
– В свое время ты говорила, что она разумно поступила бы, если бы ушла, – заметил Смайли, прикрываясь назидательным тоном.
– Глупая женщина, – в ответ обронила Энн, за чем последовало еще более долгое молчание, на сей раз со стороны Смайли, перед которым внезапно возникла громада выбора, который предлагала ему бывшая жена.
Снова воссоединиться, как она это иногда называла.
Забыть все обиды, весь список любовников; забыть о Билле Хейдоне, этом предателе из Цирка, чья тень накладывалась на лицо Энн всякий раз, как Смайли пытался обнять ее, – забыть о человеке, воспоминание о котором причиняло ему постоянную боль. О Билле – его друге, Билле – цвете их поколения, шутнике, обаятельном человеке, образцовом конформисте; Билле – прирожденном обманщике, которого обман в конечном счете привел в постель к русским и в постель к Энн. Устроить новый спектакль с медовым месяцем, полететь на юг Франции, есть вкусные блюда, покупать обновки, делать все, что положено любовникам. И сколько все это продлится? Сколько пройдет времени до того, как ее улыбка угаснет, и взгляд потускнеет, и эти мифические отношения потребуют, чтобы она уехала в дальние края лечить свои мифические недомогания?
– Ты где сейчас? – растерянно спросил он.
– У Хильды.
– А я думал, ты в Корнуэлле.
Хильда была разведена. И жила она в Кенсингтоне, в двадцати минутах ходьбы от квартиры Смайли.
– А где Хильда? – осведомился он, переварив эти сведения.
– Уехала.
– На всю ночь?
– Зная Хильду, думаю, что да. Если только она не притащит кого-то с собой.
– Ну, тогда, я полагаю, тебе тоже следует развлечься без нее, как ты умеешь, – посоветовал он и, еще говоря, услышал ее шепот:
– Джордж.
Сильный, неистовый страх сковал душу Смайли. Он посмотрел на снимок, все еще лежавший на подставке для книги рядом с лупой, и внезапно в памяти всплыло все, что намеком и легким шепотом возникало в его мозгу в течение дня; он услышал барабаны своего прошлого, призывавшие его сделать последнее усилие, выявить и взрезать нарыв, близость которого он чувствовал всю жизнь, и он не хотел, чтобы Энн была рядом. «Передайте Максу, что речь идет о Песочнике». Обретя ясность мысли, рожденную голодом, усталостью и смятением, Смайли твердо осознал: Энн не должна быть причастна к тому, что ему предстоит. Он знал, хотя был всего лишь в преддверии, и тем не менее знал, что, как ни странно, ему, возможно, выпал шанс в его немалые лета вновь принять участие в сражениях, которые он вел всю жизнь, и наконец сыграть в свою пользу. Если это так, то никакой Энн, никакого фальшивого мира, никакой пристрастной свидетельницы его действий – ничто не должно мешать его одинокому преследованию зверя. До этой минуты он и сам не ведал о своем сокровенном. Теперь все встало на свои места.
– Не надо, – возразил он. – Энн? Слушай. Не надо приезжать сюда. Не потому, что я выбрал одиночество. Это диктуют практические соображения. Ни в коем случае. – Собственные слова странно звучали для его уха.
– Тогда приезжай ты, – предложила она.
Он повесил трубку. Он представил себе, как она заплакала, потом достала свою адресную книжку и стала смотреть, кто из «первых одиннадцати», как она называла их, способен утешить ее вместо него. Смайли налил себе чистого виски – утешение Лейкона. Пошел на кухню, забыл за чем и направился в кабинет. «Сода, – вспомнил он. – Слишком поздно. Обойдусь и без нее. Должно быть, я рехнулся, – думал он. – Я гоняюсь за привидениями – во всем этом ничего нет. Выжившему из ума генералу что-то причудилось, и он из-за этого погиб». Смайли вспомнил изречение Уайльда: «Если человек умирает за какое-то дело, это еще не значит, что дело правое». Картина на стене скособочилась. Он стал ее поправлять – передвинул, недодвинул, – всякий раз отступая. «Передайте Максу, что речь идет о Песочнике». Он снова сел в свое кресло и сквозь лупу Энн уставился на двух проституток с такой свирепостью, что если бы они могли, то мигом умчались бы к своим сутенерам.
Они, ясно, относились к «сливкам» своей профессии – обе молодые, свеженькие, холеные. Их будто намеренно так подобрали – хотя, возможно, это чистая случайность, – чтобы они были разные. Блондинка слева, стройная и даже классически сложенная, поражала длинными ногами и маленькими высокими грудями. А ее товарка, темноволосая и приземистая, привлекла внимание широкими бедрами и крупными, пожалуй, евроазиатскими чертами лица. У блондинки, подметил Смайли, в ушах были серьги в форме якорей, что показалось ему странным, так как, по своему ограниченному знакомству с женщинами, он знал, что они прежде всего снимают серьги. Достаточно было ему заметить, что Энн вышла из дома без серег, и сердце у него падало. Помимо этого, ничего умного сказать про девушек он не мог, а посему, сделав еще один большой глоток чистого виски, перешел к изучению мужчин, на которых – следует признаться – он с самого начала и сосредоточил все свое внимание. Как и девушки, они тоже резко отличались друг от друга, хотя у мужчин – поскольку они были значительно старше – разница проявлялась в глубине натур и в характере. Мужчина, на котором лежала блондинка, был светлый и на первый взгляд туповатый, тогда как тот, которого обвивала брюнетка, казался смуглым, с латинским, по-восточному живым лицом и заразительной улыбкой – единственно приятной особенностью фотографии. Крупный и рыхлый блондин, маленький и веселый брюнет – он мог бы быть шутом при первом, этакий гном с добрым лицом и вихрами над ушами.
Внезапно занервничав – оглядываясь назад, это можно было бы назвать предчувствием, – Смайли занялся прежде блондином. Пора наконец разобраться!
Мужчина был крупный, но не мускулистый, ноги и руки – могучие, но в них не чувствовалось силы. Светлая кожа и волосы подчеркивали его полноту. Толстыми и некрасивыми руками он обнимал девушку за талию. Медленно ведя лупой по голой груди, Смайли подобрался к голове. К сорока годам, недобро написал какой-то мудрец, лицо человека становится таким, какого он заслуживает. Смайли сомневался в этом. Он знавал поэтические души, обреченные всю жизнь носить ужасную личину, и преступников с ангельскими лицами. Но у этого человека лицо было не из выигрышных, да и аппарат запечатлел не самое приятное его выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113