Почему до сих пор мы вспоминаем обо всем этом с какой-то душевной, неутолимой болью?
Видимо, родина для человека прежде всего там, где он трудился, оставил какую-то материальную частицу себя самого; чувство это рождается из естест-
венного, хорошего эгоизма, заложенного в каждом из нас: «это — мое». До сих пор мы говорим и пишем: «наш сад», «наша кибитка», «наш Нурек». Да какие же они наши! Давно уехали оттуда и, может быть, никогда не вернемся, хоть и хочется этого... Нет,
наши! Вторая родина... Как нам трудно было уезжать оттуда! Но сроки пришли. Мы и так тянули время, тянули, все чего-то выжидая.
Бригада была страшно удивлена, когда мы подали заявление на расчет: почему, куда?.. Мы выдумывали какие-то невероятные истории, чтобы хоть как-то оправдаться. Дядя Ваня будто бы невзначай бросил обидное: «Легкой жизни ищут»... Володя, Назар недоумевали.
— Да как же так? Только успели сдружиться, сработаться, а вы... Как же мы-то будем без вас?..
Мишка даже пытался грозить:
— Уедете, я опять, по-новой запью!.. Артем рассказал:
— Я вам наряды закрыл по восемь рублей, в общем написал все, что делали, вроде ничего не прибавлял. А Небоженко — как вы его, Колобком зовете? — срезал. Стало по пять шестьдесят. Так что на меня вы уж не обижайтесь. Я на него наседаю, а он говорит: «Переделок много на участке, и так фонд зарплаты перерасходовали»...
Вот теперь, не рискуя больше оказаться в ложном положении, мы могли сказать правду.
— Артем, не беспокойся. Нас деньги в общем-то не интересуют. Ведь мы, понимаешь, никакие мы не кессонщики. Мы — журналисты. А здесь вроде бы в командировке.
— Как журналисты? — Глаза у Артема стали испуганными.
Мы протянули ему свои служебные удостоверения. Он медленно — надо отдать ему должное: куда быстрее и не столь испытующе, как Акрамов,— прочел их, покраснел и снял свою теплую синюю кепку; в первый раз мы увидели, как он это делает! Голова у Артема уже лысела. Жидкие волосики сбегали от затылка на лоб, оставляя большие проплешины у висков. Должно быть, он просто стыдился этой своей шевелюры... Артем помолчал минуту, туповато глядя на удостоверения, но вдруг глаза его просветлели, он вскинул голову.
— Ребята, давайте я расскажу все Небоженко и велю ему не по пять шестьдесят закрыть, а по восемь! Или лучше по девять... Теперь-то он согласится, я уверен! Все-таки на дорогу вам...
Мы от всей души рассмеялись.
— Нет, Артем, не надо. А Небоженко мы сами все расскажем.
— Ну вы хоть вечером в гости приходите, выпьем на прощанье,— он предложил это искренне, от всей души.
— Спасибо, Артем. Если успеем — придем. Но у нас дел еще полно, а завтра уезжать.
— Восемьдесят шестая юрта...
— Да мы знаем!..
...Небоженко нам едва удалось затащить на разговор. Он, как всегда, спешил куда-то, катился по стройплощадке, а мы чуть ли не бегом поспешили за ним и уговаривали на ходу (совсем так, как Остап Бендер со своим сценарием «Вый» на одесской киностудии):
— Виктор Яковлевич, на минутку!
— Вы же видите — некогда! — Он даже не поворачивался к нам.
— Очень важно!..— На бегу мы могли разговаривать лишь до крайности нераспространенными предложениями.
— Я же сказал: наряды закрыл, что вам еще! Мы остановились и отчаянно крикнули ему вслед:
— Все равно мы без этого разговора не уедем!.. Это убедило его. Он вернулся.
— Ну говорите, что у вас? Задыхаясь, мы ответили:
— Нам... надо... наедине.
— Наедине? — Он опасливо оглядел наши фигуры, и в нежно-голубых глазах его мы отчетливо прочли: «Бить будут!»
— Да нет, Виктор Яковлевич! Вот здесь же давай в холодок сядем, чтобы никто только не мешал.
Мы сели в тень под навес и молча протянули Небоженко свои удостоверения. Он читал их, и на наших глазах происходило страшное: нижняя челюсть Виктора Яковлевича медленно отвалилась и застыла в неестественном положении, как-то кривовато, с ямочки на подбородке вверх по лицу поплыла фиолетовая, как у цветов горной сирени, краска.
— Виктор Яковлевич! Да что с вами!.. Мы просто посоветоваться хотим...
Он молчал.
— Спросить вас хотим, как, о чем писать нам теперь?.. Ваше мнение нам интересно...
Уши тоже стали фиолетовыми, а молчание угрожающим. Чтобы хоть как-то вывести прораба из оцепенения, Юра Большой проговорил с нарочитой строгостью:
— Ведь вы понимаете, Виктор Яковлевич, вы сами виноваты во многих бедах в прорабстве, и поэтому...
У прораба, видимо, еще не иссякла вера в силу печати. Жалким, срывающимся и вдруг по-детски тоненьким голоском он ответил:
— Да-а... я понимаю... Я готов оставить эту работу. Я могу и электросварщиком поработать, ведь, я и начинал с электросварки. По вечерам учился, техникум кончил, так и прорабом стал... Я ко всему готов.
Глаза его смотрели в землю. Должно быть, со стороны это выглядело смешно. Но мы не могли смеяться. Какое-то сложное чувство владело нами: и жалость, и нелепый стыд, и брезгливость, обида, и даже, в какой-то мере, уважение к Колобку. Он искренне, тяжело переживал свою трагедию. Мы не могли быть насмешливыми. И старались успокоить его.
— Виктор Яковлевич, ты не так нас понял... Мы просто хотим спросить у тебя: о чем, по твоему мнению, надо писать в первую очередь, что самое важное, больное, в чем наша помощь нужна...
Небоженко отвечал все так же обреченно, все таким же тоненьким детским голоском:
— Что уж там! О чем говорить-то? Вы сами все видели. А лично мне ничего не надо. Если только о снабжении написать — даже лопат совковых нет,
Вы же сами знаете... Да. Что уж там... Мне можно идти? Да, разговаривать с ним сейчас было бессмысленным.
— До свидания, Виктор Яковлевич. Желаем тебе хорошо трудиться.
Он махнул рукой, повернулся и усталой, разбитой, совсем не своей походкой побрел к машине, дудевшей ему на дороге.
...Провожала нас чуть ли не вся бригада. Ребята разыскали попутную гэсовскую машину и все наказы-пали шоферу довезти нас в «целости и сохранности, с ветерком».
Чтобы хоть как-то скрыть волнение, все мы — в который раз — проверяли записанные адреса и заклинали друг друга приезжать, не забывать, писать... И старались не говорить никаких трогательных слов. Только у Володи в тот момент, когда мы громоздились в кузов, опять вырвалось:
— Не понимаю я, ну зачем так! Ведь только сдружились и... Ну как же я-то здесь буду? — Он проговорил это с таким огорчением, удивлением, словно действителыю не представлял себе жизни без нас.
Дядя Ваня крикнул:
— Пишите, черти, все, как было! Не то приеду в Москву и перцу задам вам!
А Мишка шел за двинувшейся машиной и тянулся вверх, чтобы пожать еще раз наши руки. На глазах его пыли слезы.
— До свидания!..
— Счастливо добраться!..
— Самолет не переверните!
Машина выехала на шоссе, обогнув спокойно глядевшего на нас ишака с вязанкой хвороста, пронеслась мимо величественных безмолвных чинар во дворике чайханы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Видимо, родина для человека прежде всего там, где он трудился, оставил какую-то материальную частицу себя самого; чувство это рождается из естест-
венного, хорошего эгоизма, заложенного в каждом из нас: «это — мое». До сих пор мы говорим и пишем: «наш сад», «наша кибитка», «наш Нурек». Да какие же они наши! Давно уехали оттуда и, может быть, никогда не вернемся, хоть и хочется этого... Нет,
наши! Вторая родина... Как нам трудно было уезжать оттуда! Но сроки пришли. Мы и так тянули время, тянули, все чего-то выжидая.
Бригада была страшно удивлена, когда мы подали заявление на расчет: почему, куда?.. Мы выдумывали какие-то невероятные истории, чтобы хоть как-то оправдаться. Дядя Ваня будто бы невзначай бросил обидное: «Легкой жизни ищут»... Володя, Назар недоумевали.
— Да как же так? Только успели сдружиться, сработаться, а вы... Как же мы-то будем без вас?..
Мишка даже пытался грозить:
— Уедете, я опять, по-новой запью!.. Артем рассказал:
— Я вам наряды закрыл по восемь рублей, в общем написал все, что делали, вроде ничего не прибавлял. А Небоженко — как вы его, Колобком зовете? — срезал. Стало по пять шестьдесят. Так что на меня вы уж не обижайтесь. Я на него наседаю, а он говорит: «Переделок много на участке, и так фонд зарплаты перерасходовали»...
Вот теперь, не рискуя больше оказаться в ложном положении, мы могли сказать правду.
— Артем, не беспокойся. Нас деньги в общем-то не интересуют. Ведь мы, понимаешь, никакие мы не кессонщики. Мы — журналисты. А здесь вроде бы в командировке.
— Как журналисты? — Глаза у Артема стали испуганными.
Мы протянули ему свои служебные удостоверения. Он медленно — надо отдать ему должное: куда быстрее и не столь испытующе, как Акрамов,— прочел их, покраснел и снял свою теплую синюю кепку; в первый раз мы увидели, как он это делает! Голова у Артема уже лысела. Жидкие волосики сбегали от затылка на лоб, оставляя большие проплешины у висков. Должно быть, он просто стыдился этой своей шевелюры... Артем помолчал минуту, туповато глядя на удостоверения, но вдруг глаза его просветлели, он вскинул голову.
— Ребята, давайте я расскажу все Небоженко и велю ему не по пять шестьдесят закрыть, а по восемь! Или лучше по девять... Теперь-то он согласится, я уверен! Все-таки на дорогу вам...
Мы от всей души рассмеялись.
— Нет, Артем, не надо. А Небоженко мы сами все расскажем.
— Ну вы хоть вечером в гости приходите, выпьем на прощанье,— он предложил это искренне, от всей души.
— Спасибо, Артем. Если успеем — придем. Но у нас дел еще полно, а завтра уезжать.
— Восемьдесят шестая юрта...
— Да мы знаем!..
...Небоженко нам едва удалось затащить на разговор. Он, как всегда, спешил куда-то, катился по стройплощадке, а мы чуть ли не бегом поспешили за ним и уговаривали на ходу (совсем так, как Остап Бендер со своим сценарием «Вый» на одесской киностудии):
— Виктор Яковлевич, на минутку!
— Вы же видите — некогда! — Он даже не поворачивался к нам.
— Очень важно!..— На бегу мы могли разговаривать лишь до крайности нераспространенными предложениями.
— Я же сказал: наряды закрыл, что вам еще! Мы остановились и отчаянно крикнули ему вслед:
— Все равно мы без этого разговора не уедем!.. Это убедило его. Он вернулся.
— Ну говорите, что у вас? Задыхаясь, мы ответили:
— Нам... надо... наедине.
— Наедине? — Он опасливо оглядел наши фигуры, и в нежно-голубых глазах его мы отчетливо прочли: «Бить будут!»
— Да нет, Виктор Яковлевич! Вот здесь же давай в холодок сядем, чтобы никто только не мешал.
Мы сели в тень под навес и молча протянули Небоженко свои удостоверения. Он читал их, и на наших глазах происходило страшное: нижняя челюсть Виктора Яковлевича медленно отвалилась и застыла в неестественном положении, как-то кривовато, с ямочки на подбородке вверх по лицу поплыла фиолетовая, как у цветов горной сирени, краска.
— Виктор Яковлевич! Да что с вами!.. Мы просто посоветоваться хотим...
Он молчал.
— Спросить вас хотим, как, о чем писать нам теперь?.. Ваше мнение нам интересно...
Уши тоже стали фиолетовыми, а молчание угрожающим. Чтобы хоть как-то вывести прораба из оцепенения, Юра Большой проговорил с нарочитой строгостью:
— Ведь вы понимаете, Виктор Яковлевич, вы сами виноваты во многих бедах в прорабстве, и поэтому...
У прораба, видимо, еще не иссякла вера в силу печати. Жалким, срывающимся и вдруг по-детски тоненьким голоском он ответил:
— Да-а... я понимаю... Я готов оставить эту работу. Я могу и электросварщиком поработать, ведь, я и начинал с электросварки. По вечерам учился, техникум кончил, так и прорабом стал... Я ко всему готов.
Глаза его смотрели в землю. Должно быть, со стороны это выглядело смешно. Но мы не могли смеяться. Какое-то сложное чувство владело нами: и жалость, и нелепый стыд, и брезгливость, обида, и даже, в какой-то мере, уважение к Колобку. Он искренне, тяжело переживал свою трагедию. Мы не могли быть насмешливыми. И старались успокоить его.
— Виктор Яковлевич, ты не так нас понял... Мы просто хотим спросить у тебя: о чем, по твоему мнению, надо писать в первую очередь, что самое важное, больное, в чем наша помощь нужна...
Небоженко отвечал все так же обреченно, все таким же тоненьким детским голоском:
— Что уж там! О чем говорить-то? Вы сами все видели. А лично мне ничего не надо. Если только о снабжении написать — даже лопат совковых нет,
Вы же сами знаете... Да. Что уж там... Мне можно идти? Да, разговаривать с ним сейчас было бессмысленным.
— До свидания, Виктор Яковлевич. Желаем тебе хорошо трудиться.
Он махнул рукой, повернулся и усталой, разбитой, совсем не своей походкой побрел к машине, дудевшей ему на дороге.
...Провожала нас чуть ли не вся бригада. Ребята разыскали попутную гэсовскую машину и все наказы-пали шоферу довезти нас в «целости и сохранности, с ветерком».
Чтобы хоть как-то скрыть волнение, все мы — в который раз — проверяли записанные адреса и заклинали друг друга приезжать, не забывать, писать... И старались не говорить никаких трогательных слов. Только у Володи в тот момент, когда мы громоздились в кузов, опять вырвалось:
— Не понимаю я, ну зачем так! Ведь только сдружились и... Ну как же я-то здесь буду? — Он проговорил это с таким огорчением, удивлением, словно действителыю не представлял себе жизни без нас.
Дядя Ваня крикнул:
— Пишите, черти, все, как было! Не то приеду в Москву и перцу задам вам!
А Мишка шел за двинувшейся машиной и тянулся вверх, чтобы пожать еще раз наши руки. На глазах его пыли слезы.
— До свидания!..
— Счастливо добраться!..
— Самолет не переверните!
Машина выехала на шоссе, обогнув спокойно глядевшего на нас ишака с вязанкой хвороста, пронеслась мимо величественных безмолвных чинар во дворике чайханы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26