Но они запели только после первого стакана настойки.
— Мы говорили с сестрицей о Пьюре, — сказал Обезьяна. — Больше всего ее внимание привлекают ослы.
— И то, что здесь столько песка и так мало деревьев, — сказала Бонифация. — У нас все зеленое, а здесь все желтое. И жарко очень. Большая разница.
— Разница в том, что Пьюра — город с большими зданиями, автомобилями и кино, — зевая, сказал Литума, — а Санта-Мария де Ньева — дыра, где чунчи ходят в чем мать родила, где тьма-тьмущая москитов и льют дожди, от которых все гниет, начиная с людей.
Зеленые глаза — зверьки, затаившиеся в чаще распущенных волос, — глянули исподлобья. Бонифация силилась втиснуть в туфлю левую ногу, наполовину вылезшую из нее.
Но в Сайта-Мария де Ньеве две реки, и обе весь год широкие и глубокие, — с минуту помолчав, мягко сказала Бонифация. — А в Пьюре только маленькая речушка, да и та к концу лета пересыхает.
Непобедимые хохотнули — у Бонифации два и два три, три и два четыре, и она уже распалилась. Толстый потный Литума, не раскрывая глаз, мерно покачивался на стуле из стороны в сторону.
Ты все никак не привыкнешь к цивилизации, — наконец сказал он со вздохом. — Подожди немножко, и ты поймешь, что к чему. Тогда ты и слышать не захочешь о Монтанье, и тебе будет стыдно признаться, что ты оттуда родом.
У нее четыре и два пять, пять и два шесть, и братец Литума правильно ей ответил. Бонифация, чуть не содрав кожу с пятки, кое-как втиснула ногу в туфлю.
— Никогда мне не будет стыдно, — сказала она. — Никто не должен стыдиться своей родины.
— Все мы перуанцы, — сказал Обезьяна. — Что же ты не нальешь нам еще по стаканчику, сестрица?
Бонифация встала и медленно-медленно, едва отрывая ноги от скользкого пола, на который с опаской смотрели сверху обиженные зверьки, стала обходить мужчин, наполняя стаканы.
— Если бы ты родилась в Пьюре, ты бы не ходила так, как будто боишься, что под тобою пол провалится, — засмеялся Литума. — Тебе не были бы в новинку туфли.
— Перестань нападать на сестрицу, — сказал Обезьяна. — Не раздражайся из-за пустяков, Литума.
Золотистые капельки настойки падали на коварный пол, мимо стакана Хосефино, и у Бонифации дрожали не только руки, но и губы — это ведь не грех — и даже голос, — такой ее сотворил Бог.
— Конечно, не грех, сестрица, — сказал Обезьяна. — Подумаешь, большое дело, мангачки тоже не могут привыкнуть к каблукам.
Бонифация поставила бутылку на консоль, села -зверьки успокоились — и вдруг, ни слова не говоря, -ногой об ногу, готово, быстрей другую, — строптиво скинула туфли. Потом она наклонилась и неторопливо поставила их под стол. Литума перестал покачиваться, непобедимые уже не пели, а воинственно встрепенувшиеся зверьки с вызовом смотрели на мужчин.
— Она меня еще не знает, я ей покажу, с кем она имеет дело, — сказал Литума братьям Леон и повысил голос: — Ты уже не чунча, а жена сержанта Литумы. Надень туфли!
Бонифация не ответила и, когда он встал, не пошевелилась и даже не уклонилась от звонкой пощечины. Братья Леон вскочили и бросились между ними — что ты, братец, было бы из-за чего. Они удерживали Литуму — не надо выходить из себя — и шутливо отчитывали его — ишь, взыграла мангачская кровь, нужно держать себя в руках. Гимнастерка Литумы на груди и на спине потемнела от испарины, только плечи и рукава оставались светлыми.
— Она должна обтесаться, — сказал он, опять принявшись покачиваться на стуле, но теперь быстрее, в такт своим словам. — В Пьюре нельзя вести себя как дикарка. И вообще, кто хозяин в доме?
Зверьков почти не было видно — Бонифация закрыла лицо руками. Она плакала? Хосефино налил себе немного настойки. Братья Леон сели — милые дерутся, только тешатся, а чукуланские чолы говорят, чем больше муж лупит, тем больше и любит, может быть, в Монтанье женщины думают по-другому, но все равно, пусть сестрица простит его, пусть подымет личико, пусть сделает милость, улыбнется. Но Бонифация по-прежнему закрывала лицо руками, и Литума, зевая, встал.
— Пойду поспать часочек, — сказал он. — А вы оставайтесь, допейте эту бутылку, а потом пойдем пошататься. — Он искоса посмотрел на Бонифацию и суровым тоном добавил: — Когда дома нет ласки, ее ищут на стороне.
Нехотя подмигнув непобедимым, он ушел в другую комнату. Послышался мотив тонады, которую он насвистывал, потом заскрипели пружины. Непобедимые продолжали молча пить — стакан, другой, а когда налили по третьему, раздался здоровый размеренный храп. Глаза-зверьки снова показались, сухие и прищуренные.
— Это он от ночных дежурств не в духе, — сказал Обезьяна. — Не обращай внимания, сестрица.
— Разве можно так обращаться с женщинами, — сказал Хосефино, стараясь заглянуть в глаза Бонифации, которая, однако, смотрела не на него, а на Обезьяну. — Вот уж действительно полицейская шкура.
— А ты, уж конечно, умеешь обращаться с ними? — сказал Хосе, бросив взгляд на дверь, из-за которой доносился глухой протяжный храп.
— Ясное дело, — сказал Хосефино улыбаясь и пополз по циновке к Бонифации. — Если бы она была моей женой, я бы никогда не поднял на нее руку. Чтоб ударить, конечно, а не приласкать.
Теперь зверьки, робкие, испуганные, рассматривали выцветшие стены, стропила, синих мух, жужжащих у окна, золотистые пылинки, танцующие в столбиках света, прожилки половиц. Хосефино коснулся головой голых ног, они отступили, и братья Леон — ты человек-червяк, а он — нет, змей, который соблазнил Еву. — В Сайта-Мария де Ньеве улицы не такие, как здесь, — сказала Бонифация. — Там они немощеные, и от дождей на них непролазная грязь. По ним на каблуках не пройдешь, сразу увязнешь.
— Что за грубость — боишься, что пол провалится, — сказал Хосефино. — Да и неправда это. У нее очень красивая походка, многие женщины хотели бы ходить, как она.
Братья Леон поочередно поглядывали на дверь. А у Бонифации опять задрожали руки, губы — спасибо на добром слове, но она знает, что он сказал это просто так, для красного словца, — и особенно голос — что он этого не думает. И она отступила еще на шаг. Хосефино подлез головой под стул, и голос его звучал приглушенно — он сказал это от всей души — тягучий, вкрадчивый, медовый, — и сказал бы еще много чего, если бы они были одни.
— Нас можешь не стесняться, непобедимый, — сказал Обезьяна. — Будь как дома и считай, что здесь только двое глухонемых. А если хочешь, мы пойдем прогуляться. Как вам будет угодно.
— Идите, идите, — пропел слащавый голос, — оставьте меня с Бонифацией, дайте мне немножко утешить ее.
Хосе кашлянул, встал и на цыпочках подошел к двери. Через минуту он, улыбаясь, вернулся на свое место — спит, как сурок, видно, здорово устал. Любопытные зверьки неустанно обследовали консоли, ножки стульев, циновку, лежащую на полу рослую фигуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Мы говорили с сестрицей о Пьюре, — сказал Обезьяна. — Больше всего ее внимание привлекают ослы.
— И то, что здесь столько песка и так мало деревьев, — сказала Бонифация. — У нас все зеленое, а здесь все желтое. И жарко очень. Большая разница.
— Разница в том, что Пьюра — город с большими зданиями, автомобилями и кино, — зевая, сказал Литума, — а Санта-Мария де Ньева — дыра, где чунчи ходят в чем мать родила, где тьма-тьмущая москитов и льют дожди, от которых все гниет, начиная с людей.
Зеленые глаза — зверьки, затаившиеся в чаще распущенных волос, — глянули исподлобья. Бонифация силилась втиснуть в туфлю левую ногу, наполовину вылезшую из нее.
Но в Сайта-Мария де Ньеве две реки, и обе весь год широкие и глубокие, — с минуту помолчав, мягко сказала Бонифация. — А в Пьюре только маленькая речушка, да и та к концу лета пересыхает.
Непобедимые хохотнули — у Бонифации два и два три, три и два четыре, и она уже распалилась. Толстый потный Литума, не раскрывая глаз, мерно покачивался на стуле из стороны в сторону.
Ты все никак не привыкнешь к цивилизации, — наконец сказал он со вздохом. — Подожди немножко, и ты поймешь, что к чему. Тогда ты и слышать не захочешь о Монтанье, и тебе будет стыдно признаться, что ты оттуда родом.
У нее четыре и два пять, пять и два шесть, и братец Литума правильно ей ответил. Бонифация, чуть не содрав кожу с пятки, кое-как втиснула ногу в туфлю.
— Никогда мне не будет стыдно, — сказала она. — Никто не должен стыдиться своей родины.
— Все мы перуанцы, — сказал Обезьяна. — Что же ты не нальешь нам еще по стаканчику, сестрица?
Бонифация встала и медленно-медленно, едва отрывая ноги от скользкого пола, на который с опаской смотрели сверху обиженные зверьки, стала обходить мужчин, наполняя стаканы.
— Если бы ты родилась в Пьюре, ты бы не ходила так, как будто боишься, что под тобою пол провалится, — засмеялся Литума. — Тебе не были бы в новинку туфли.
— Перестань нападать на сестрицу, — сказал Обезьяна. — Не раздражайся из-за пустяков, Литума.
Золотистые капельки настойки падали на коварный пол, мимо стакана Хосефино, и у Бонифации дрожали не только руки, но и губы — это ведь не грех — и даже голос, — такой ее сотворил Бог.
— Конечно, не грех, сестрица, — сказал Обезьяна. — Подумаешь, большое дело, мангачки тоже не могут привыкнуть к каблукам.
Бонифация поставила бутылку на консоль, села -зверьки успокоились — и вдруг, ни слова не говоря, -ногой об ногу, готово, быстрей другую, — строптиво скинула туфли. Потом она наклонилась и неторопливо поставила их под стол. Литума перестал покачиваться, непобедимые уже не пели, а воинственно встрепенувшиеся зверьки с вызовом смотрели на мужчин.
— Она меня еще не знает, я ей покажу, с кем она имеет дело, — сказал Литума братьям Леон и повысил голос: — Ты уже не чунча, а жена сержанта Литумы. Надень туфли!
Бонифация не ответила и, когда он встал, не пошевелилась и даже не уклонилась от звонкой пощечины. Братья Леон вскочили и бросились между ними — что ты, братец, было бы из-за чего. Они удерживали Литуму — не надо выходить из себя — и шутливо отчитывали его — ишь, взыграла мангачская кровь, нужно держать себя в руках. Гимнастерка Литумы на груди и на спине потемнела от испарины, только плечи и рукава оставались светлыми.
— Она должна обтесаться, — сказал он, опять принявшись покачиваться на стуле, но теперь быстрее, в такт своим словам. — В Пьюре нельзя вести себя как дикарка. И вообще, кто хозяин в доме?
Зверьков почти не было видно — Бонифация закрыла лицо руками. Она плакала? Хосефино налил себе немного настойки. Братья Леон сели — милые дерутся, только тешатся, а чукуланские чолы говорят, чем больше муж лупит, тем больше и любит, может быть, в Монтанье женщины думают по-другому, но все равно, пусть сестрица простит его, пусть подымет личико, пусть сделает милость, улыбнется. Но Бонифация по-прежнему закрывала лицо руками, и Литума, зевая, встал.
— Пойду поспать часочек, — сказал он. — А вы оставайтесь, допейте эту бутылку, а потом пойдем пошататься. — Он искоса посмотрел на Бонифацию и суровым тоном добавил: — Когда дома нет ласки, ее ищут на стороне.
Нехотя подмигнув непобедимым, он ушел в другую комнату. Послышался мотив тонады, которую он насвистывал, потом заскрипели пружины. Непобедимые продолжали молча пить — стакан, другой, а когда налили по третьему, раздался здоровый размеренный храп. Глаза-зверьки снова показались, сухие и прищуренные.
— Это он от ночных дежурств не в духе, — сказал Обезьяна. — Не обращай внимания, сестрица.
— Разве можно так обращаться с женщинами, — сказал Хосефино, стараясь заглянуть в глаза Бонифации, которая, однако, смотрела не на него, а на Обезьяну. — Вот уж действительно полицейская шкура.
— А ты, уж конечно, умеешь обращаться с ними? — сказал Хосе, бросив взгляд на дверь, из-за которой доносился глухой протяжный храп.
— Ясное дело, — сказал Хосефино улыбаясь и пополз по циновке к Бонифации. — Если бы она была моей женой, я бы никогда не поднял на нее руку. Чтоб ударить, конечно, а не приласкать.
Теперь зверьки, робкие, испуганные, рассматривали выцветшие стены, стропила, синих мух, жужжащих у окна, золотистые пылинки, танцующие в столбиках света, прожилки половиц. Хосефино коснулся головой голых ног, они отступили, и братья Леон — ты человек-червяк, а он — нет, змей, который соблазнил Еву. — В Сайта-Мария де Ньеве улицы не такие, как здесь, — сказала Бонифация. — Там они немощеные, и от дождей на них непролазная грязь. По ним на каблуках не пройдешь, сразу увязнешь.
— Что за грубость — боишься, что пол провалится, — сказал Хосефино. — Да и неправда это. У нее очень красивая походка, многие женщины хотели бы ходить, как она.
Братья Леон поочередно поглядывали на дверь. А у Бонифации опять задрожали руки, губы — спасибо на добром слове, но она знает, что он сказал это просто так, для красного словца, — и особенно голос — что он этого не думает. И она отступила еще на шаг. Хосефино подлез головой под стул, и голос его звучал приглушенно — он сказал это от всей души — тягучий, вкрадчивый, медовый, — и сказал бы еще много чего, если бы они были одни.
— Нас можешь не стесняться, непобедимый, — сказал Обезьяна. — Будь как дома и считай, что здесь только двое глухонемых. А если хочешь, мы пойдем прогуляться. Как вам будет угодно.
— Идите, идите, — пропел слащавый голос, — оставьте меня с Бонифацией, дайте мне немножко утешить ее.
Хосе кашлянул, встал и на цыпочках подошел к двери. Через минуту он, улыбаясь, вернулся на свое место — спит, как сурок, видно, здорово устал. Любопытные зверьки неустанно обследовали консоли, ножки стульев, циновку, лежащую на полу рослую фигуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115