Но никто не обращал на них внимания — непобедимые и девицы метались по залу, толкая друг друга и натыкаясь на стулья, арфист дрожащими руками цеплялся то за одного, то за другого — кто, кто умер? — и один из полицейских встал перед лестницей и заставил попятиться тех, кто хотел убежать. Чунга, Молодой и Болас наклонились над Семинарио. Он лежал ничком с револьвером в руке, и в волосах его расплывалось липкое пятно. Его приятель стоял на коленях, закрыв лицо руками, а Литума все ощупывал себя.
— Жандармы спрашивают — что случилось, сержант? Он имел наглость напасть на вас, и вам пришлось уложить его? — сказал Болас. — А он, как в беспамятстве, на все отвечает: да, да.
— Сеньор покончил с собой, — сказал Обезьяна. — Мы тут ни при чем, дайте нам выйти, нас ждут наши семьи.
Но жандармы заперли дверь на засов и охраняли ее с винтовками на изготовку, держа палец на спусковом крючке, и вид у них был — не подступись.
— Будьте людьми, ради Бога, дайте нам выйти, — повторял Хосе. — Мы тихо-мирно развлекались и ни во что не вмешивались, клянемся вам всем святым.
— Принеси сверху одеяло, Марибель, — сказала Чунга. — Надо его прикрыть.
Ты одна не потеряла голову, Чунга, — сказал Молодой.
— Потом мне пришлось его выбросить, ничем нельзя было вывести пятна, — сказала Чунга.
— Странные вещи с ними случаются, — сказал арфист. — И живут они не так, как другие, и умирают не так, как другие.
— О ком вы говорите, маэстро? — сказал Молодой.
— Обо всех Семинарио, — ответил арфист. С минуту он сидел с открытым ртом, будто собираясь что-то добавить, но больше ничего не сказал.
— Я думаю, Хосефино уже не придет за мной, — сказала Дикарка. — Уже очень поздно.
Дверь была открыта, и через нее вливалось солнце, пламенея, как прожорливый пожар, во всех уголках зала. Высоко-высоко над крышами поселка сияла голубизна безоблачного неба, а поодаль виднелись золотистые пески и редкие, низкорослые рожковые деревья.
— Мы подвезем тебя, девушка, — сказал арфист. — Так тебе не придется тратиться на такси.
Часть IV
Каноэ бесшумно пристают к берегу, и Фусия, Пантача и Ньевес выскакивают на землю. Они на несколько метров углубляются в чащу, садятся на корточки, тихо переговариваются. Уамбисы между тем вытаскивают из воды каноэ, прячут их в кустарнике, заравнивают следы в прибрежном иле и, в свою очередь, входят в лес. В руках у них пукуны, топоры, луки, на шее — связки стрел, а на поясе — ножи и просмоленные камышовые трубки с кураре. Их лица, торсы, руки и ноги сплошь покрыты татуировкой, а зубы и ногти выкрашены как в дни больших празднеств. Пантача и Ньевес вооружены ружьями, у Фусии только револьвер.
Один из уамбисов обменивается с ними несколькими словами, потом пригибается и исчезает в зарослях. Хозяин чувствует себя лучше? Он вовсе не чувствовал себя плохо, кто это выдумал? Но пусть хозяин не повышает голоса, а то люди начинают нервничать. Безмолвные фигуры, рассеянные под деревьями, уамбисы настороженно озираются по сторонам; движения у них сдержанные, и только глаза, в которых пляшут шальные искорки, да слегка подергивающиеся губы выдают хмельное возбуждение — всю ночь они пили анисовку и отвары, сидя у костра на песчаной отмели, где они сделали привал. Некоторые обмакивают в кураре опушенные хлопком острия стрел, другие продувают сербатаны. Они долго сидят, не глядя друг на друга, в молчаливом ожидании. Солнце стоит уже высоко, и желтые языки его пламени растапливают уиро и ачоте на голых телах. Все вокруг стало ярче и рельефнее — листва зеленее, кора шершавее. Свет и тени ложатся на землю затейливым кружевом. С высоты доносится оглушительный гомон птиц. Наконец неслышно, как кошка, из зарослей показывается уамбис, ходивший на разведку. Фусия встает, выслушивает его и оборачивается к Пантаче и Ньевесу: мураты ушли на охоту, в селении остались только женщины и дети, не видно ни каучука, ни шкур. Стоит ли идти туда, несмотря на это? Хозяин думает, что стоит, как знать, может быть, они все спрятали, собаки. Теперь уамбисы обступают разведчика и не спеша расспрашивают его, а он вполголоса отвечает на их односложные вопросы, подкрепляя свои слова жестами и легкими кивками. Потом они разбиваются на три группы — с хозяином, Пантачей и Ньевесом во главе — и в таком порядке продвигаются через лес вслед за двумя уамбисами, которые ударами мачете прокладывают им дорогу. Тишину нарушает только шорох шагов да шелест высоких трав и раздвигаемых ветвей, которые, распрямляясь, смыкаются у них за спиной. Они долго идут в лесной полутьме, как вдруг становится заметно светлее — косые лучи солнца проникают в чащу, которая переходит в редкое мелколесье и подрост. Они останавливаются. Вдали уже видна опушка леса, а за ней широкая поляна, хижины и спокойные воды озера. Хозяин и христиане делают еще несколько шагов и обозревают местность. Хижины скучены на голом бугре, неподалеку от озера, а за селением, которое кажется безлюдным, желтеет плоская ровная отмель. Справа тянется перелесок, подступающий почти к самым хижинам. Пусть Пантача со своими людьми ударит оттуда, и тогда мураты бросятся в эту сторону. Пантача оборачивается и, жестикулируя, объясняет задачу окружившим его уамбисам, а те слушают и кивают. Они уходят гуськом, пригибаясь и отводя руками лианы, а хозяин, Ньевес и остальные опять всматриваются в селение. Теперь оно подает признаки жизни: между хижинами угадывается какое-то движение, и группа людей — что у них на головах, должно быть, кувшины — медленно направляется к озеру, сопровождаемая крохотными фигурками, то ли собаками, то ли детьми. Ньевес что-нибудь видит? Каучука не видать, хозяин, но на столбах что-то развешано, может быть, шкуры сушатся. Хозяин не понимает, в чем дело, в этих местах растет гевея, может, здесь уже побывали скупщики каучука? Эти мураты — народ ленивый, вряд ли они надрываются на работе. В хриплых голосах уамбисов, переговаривающихся между собой, звучат все более резкие ноты. Кто сидя на корточках, кто стоя, кто взобравшись на сук, они пристально смотрят на хижины, на смутные силуэты людей, спустившихся к озеру, на мельтешащие возле них фигурки, и в блеске их глаз есть что-то от хищных огоньков, сверкающих в расширенных зрачках голодного зверя, и даже мускулы их переливаются под кожей, как у изготовившегося к прыжку ягуара. Они нервно сжимают сербатаны, ощупывают луки и ножи, бьют себя по ляжкам и лязгают отточенными, острыми, как гвозди, зубами, вымазанными уиро, или покусывают лианы, стебельки, волокна табака. Фусия подходит к ним, говорит им несколько слов, и они в ответ рычат и плюют; лица у них одновременно улыбающиеся, возбужденные и воинственные. Опустившись на одно колено возле Ньевеса, Фусия озирает селение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Жандармы спрашивают — что случилось, сержант? Он имел наглость напасть на вас, и вам пришлось уложить его? — сказал Болас. — А он, как в беспамятстве, на все отвечает: да, да.
— Сеньор покончил с собой, — сказал Обезьяна. — Мы тут ни при чем, дайте нам выйти, нас ждут наши семьи.
Но жандармы заперли дверь на засов и охраняли ее с винтовками на изготовку, держа палец на спусковом крючке, и вид у них был — не подступись.
— Будьте людьми, ради Бога, дайте нам выйти, — повторял Хосе. — Мы тихо-мирно развлекались и ни во что не вмешивались, клянемся вам всем святым.
— Принеси сверху одеяло, Марибель, — сказала Чунга. — Надо его прикрыть.
Ты одна не потеряла голову, Чунга, — сказал Молодой.
— Потом мне пришлось его выбросить, ничем нельзя было вывести пятна, — сказала Чунга.
— Странные вещи с ними случаются, — сказал арфист. — И живут они не так, как другие, и умирают не так, как другие.
— О ком вы говорите, маэстро? — сказал Молодой.
— Обо всех Семинарио, — ответил арфист. С минуту он сидел с открытым ртом, будто собираясь что-то добавить, но больше ничего не сказал.
— Я думаю, Хосефино уже не придет за мной, — сказала Дикарка. — Уже очень поздно.
Дверь была открыта, и через нее вливалось солнце, пламенея, как прожорливый пожар, во всех уголках зала. Высоко-высоко над крышами поселка сияла голубизна безоблачного неба, а поодаль виднелись золотистые пески и редкие, низкорослые рожковые деревья.
— Мы подвезем тебя, девушка, — сказал арфист. — Так тебе не придется тратиться на такси.
Часть IV
Каноэ бесшумно пристают к берегу, и Фусия, Пантача и Ньевес выскакивают на землю. Они на несколько метров углубляются в чащу, садятся на корточки, тихо переговариваются. Уамбисы между тем вытаскивают из воды каноэ, прячут их в кустарнике, заравнивают следы в прибрежном иле и, в свою очередь, входят в лес. В руках у них пукуны, топоры, луки, на шее — связки стрел, а на поясе — ножи и просмоленные камышовые трубки с кураре. Их лица, торсы, руки и ноги сплошь покрыты татуировкой, а зубы и ногти выкрашены как в дни больших празднеств. Пантача и Ньевес вооружены ружьями, у Фусии только револьвер.
Один из уамбисов обменивается с ними несколькими словами, потом пригибается и исчезает в зарослях. Хозяин чувствует себя лучше? Он вовсе не чувствовал себя плохо, кто это выдумал? Но пусть хозяин не повышает голоса, а то люди начинают нервничать. Безмолвные фигуры, рассеянные под деревьями, уамбисы настороженно озираются по сторонам; движения у них сдержанные, и только глаза, в которых пляшут шальные искорки, да слегка подергивающиеся губы выдают хмельное возбуждение — всю ночь они пили анисовку и отвары, сидя у костра на песчаной отмели, где они сделали привал. Некоторые обмакивают в кураре опушенные хлопком острия стрел, другие продувают сербатаны. Они долго сидят, не глядя друг на друга, в молчаливом ожидании. Солнце стоит уже высоко, и желтые языки его пламени растапливают уиро и ачоте на голых телах. Все вокруг стало ярче и рельефнее — листва зеленее, кора шершавее. Свет и тени ложатся на землю затейливым кружевом. С высоты доносится оглушительный гомон птиц. Наконец неслышно, как кошка, из зарослей показывается уамбис, ходивший на разведку. Фусия встает, выслушивает его и оборачивается к Пантаче и Ньевесу: мураты ушли на охоту, в селении остались только женщины и дети, не видно ни каучука, ни шкур. Стоит ли идти туда, несмотря на это? Хозяин думает, что стоит, как знать, может быть, они все спрятали, собаки. Теперь уамбисы обступают разведчика и не спеша расспрашивают его, а он вполголоса отвечает на их односложные вопросы, подкрепляя свои слова жестами и легкими кивками. Потом они разбиваются на три группы — с хозяином, Пантачей и Ньевесом во главе — и в таком порядке продвигаются через лес вслед за двумя уамбисами, которые ударами мачете прокладывают им дорогу. Тишину нарушает только шорох шагов да шелест высоких трав и раздвигаемых ветвей, которые, распрямляясь, смыкаются у них за спиной. Они долго идут в лесной полутьме, как вдруг становится заметно светлее — косые лучи солнца проникают в чащу, которая переходит в редкое мелколесье и подрост. Они останавливаются. Вдали уже видна опушка леса, а за ней широкая поляна, хижины и спокойные воды озера. Хозяин и христиане делают еще несколько шагов и обозревают местность. Хижины скучены на голом бугре, неподалеку от озера, а за селением, которое кажется безлюдным, желтеет плоская ровная отмель. Справа тянется перелесок, подступающий почти к самым хижинам. Пусть Пантача со своими людьми ударит оттуда, и тогда мураты бросятся в эту сторону. Пантача оборачивается и, жестикулируя, объясняет задачу окружившим его уамбисам, а те слушают и кивают. Они уходят гуськом, пригибаясь и отводя руками лианы, а хозяин, Ньевес и остальные опять всматриваются в селение. Теперь оно подает признаки жизни: между хижинами угадывается какое-то движение, и группа людей — что у них на головах, должно быть, кувшины — медленно направляется к озеру, сопровождаемая крохотными фигурками, то ли собаками, то ли детьми. Ньевес что-нибудь видит? Каучука не видать, хозяин, но на столбах что-то развешано, может быть, шкуры сушатся. Хозяин не понимает, в чем дело, в этих местах растет гевея, может, здесь уже побывали скупщики каучука? Эти мураты — народ ленивый, вряд ли они надрываются на работе. В хриплых голосах уамбисов, переговаривающихся между собой, звучат все более резкие ноты. Кто сидя на корточках, кто стоя, кто взобравшись на сук, они пристально смотрят на хижины, на смутные силуэты людей, спустившихся к озеру, на мельтешащие возле них фигурки, и в блеске их глаз есть что-то от хищных огоньков, сверкающих в расширенных зрачках голодного зверя, и даже мускулы их переливаются под кожей, как у изготовившегося к прыжку ягуара. Они нервно сжимают сербатаны, ощупывают луки и ножи, бьют себя по ляжкам и лязгают отточенными, острыми, как гвозди, зубами, вымазанными уиро, или покусывают лианы, стебельки, волокна табака. Фусия подходит к ним, говорит им несколько слов, и они в ответ рычат и плюют; лица у них одновременно улыбающиеся, возбужденные и воинственные. Опустившись на одно колено возле Ньевеса, Фусия озирает селение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115