То было сначала любопытство, потом жалость, и вдруг тебе стало страшно спрашивать себя, что это. Девицы разговаривают — напали бандиты из Сечуры и убили их, сеньора была голой, когда ее нашли, — и вдруг называют ее имя, говорят «бедняжка», и у тебя кровь приливает к лицу и язык заплетается -что это со мной, как бы девушки не заметили. Или еще: один сеньор приводит ее в «Северную звезду», угощает фруктовой водой, а тебя душит зависть — мне надо идти, до свиданья, — и вот ты уже в песках, вот зеленая дверь, и ты откупориваешь бутылку тростниковой водки, поднимаешься с арфой к себе в башенку, играешь. Симпатия, сострадание? Любовь уже сбрасывала маску. А вспомни то утро, такое же ясное, как сегодня. Девицы — не принимайте ее, она старая, а может, и больная, пусть ее сперва осмотрит доктор Севальос, и ты — как, ты сказала, тебя зовут? Тебе придется переменить имя, Антония не годится. А она — как вам будет угодно, хозяин, а что, так звали женщину, которую вы любили? И снова ты краснеешь, и тебя обдает жаром, и врасплох застигает мысль — это правда. Ночь ленива, а сон не идет. В окне неизменное зрелище: на небе россыпь звезд, в воздухе медленный ливень песка, а слева Пьюра — освещенные окна, белеющие в темноте дома Кастильи, река, Старый Мост, залегший как огромная ящерица между двумя берегами. Но пусть поскорее пройдет шумная ночь, пусть поскорее наступит рассвет, возьми арфу, не спускайся, сколько бы ни звали тебя, и играй в темноте, и пой тихонько, только для нее — видишь, Тоньита, я даю тебе серенаду, ты слышишь? Испанец не умер, вот он показывается из-за угла собора с голубым платком на шее, в сверкающих, как зеркало, ботинках, в белом сюртуке и жилете, и опять тебя кидает в жар, набухают вены, бьется сердце, и ты впиваешься в него взглядом: он направляется к павильону? Да. Подходит к ней? Да. Улыбается ей? Да. Ни о чем не ведая, она по-прежнему спокойно греется на солнышке. Вокруг — чистильщики сапог и нищие. Дон Эусебио стоит перед ее скамейкой. Теперь она уже знает, что к ней подошли, — он прикоснулся рукой к ее подбородку. Она выпрямилась? Да. Он что-то говорит ей? Да. Наверное, добрый день, Тоньита, какое чудесное утро, тепло, но не жарко, жаль только, что падает песок, или — если бы ты знала, как ярко светит солнце, какое голубое небо, точно море в Пайте. И у тебя стучит в висках, клокочет кровь, ошалело колотится сердце и становится дурно, как от солнечного удара. Они идут вместе? Да. К террасе? Да. Он ведет ее под руку? Да, и Хасинто — вы плохо себя чувствуете, дон Ансельмо? Вы что-то побледнели, а ты — устал немного, принеси-ка мне еще чашку кофе и стаканчик писко. Они идут прямехонько к твоему столику? Да, встань, протяни руку — как поживаете, дон Эусебио, а он — если позволите, дорогой, мы с этой сеньоритой составим вам компанию. И вот она здесь, рядом с тобой, смотри на нее, ничего не опасаясь, вот ее лицо — птички бровей, сомкнутые веки, за которыми царит полумрак, сомкнутые губы, за которыми темно и пусто, как в покинутом доме, нос, скулы. Смотри на ее длинные загорелые руки, на светлые волосы, волнами падающие ей на плечи, на гладкий лоб, который минутами морщится. А дон Эусебио — ну-с, ну-с, чашечку кофе с молоком? Хотя ты уже, наверное, позавтракала, лучше чего-нибудь сладенького, молодежь это любит — вы разве не были сластеной в ее годы? — скажем, айвового мармелада и сока папайи, ну-ка, Хасинто. Кивай, поддакивай — вап6е что правда, то правда, я тоже был лакомкой, — и, то затягиваясь сигаретой, то притворно позевывая, смотри на ее стройную шею, на ее пальцы, похожие на лепестки цветка с тонким, слабым стеблем, на ее ресницы, отливающие золотом на солнце. И говори с ним, улыбайся ему — значит, вы наконец купили соседний дом, значит, вы расширите магазин и возьмете еще приказчиков, — делай вид, что тебя это живо интересует, и не отставай от него — вы откроете филиалы в Сульяне? И в Чиклайо тоже? Как ты радуешься, говори и смотри — давненько вы не были у меня, — а у него серьезное и отрешенное выражение лица, он пьет сок с таким видом, как будто поглощен важным делом, — все некогда, работа, обязанности, семья, а все-таки вырвитесь как-нибудь, дон Эусебио, надо же поразвлечься время от времени. Она берет кусочек мармелада и подносит его ко рту, — а как поживают девицы? Скучают по вас, спрашивают, куда вы пропали, скажите, когда вы придете, и все будет в лучшем виде, — а теперь смотри, как она откусывает мармелад, какие у нее острые и белые зубы. И тут появляется осел с корзинами, сними шляпу, улыбнись, продолжай разговаривать, и вот, кланяясь, подходит гальинасерка — вы очень добры, Тоньита, дай руку сеньорам, благодарю вас за нее, — и с мимолетным прикосновением ее пальцев, подобным легкому дуновению свежего ветерка, тебя охватывает чувство умиротворенности. Как спокойно на душе теперь, правда? Вот почему, дон Эусебио, я так привечал вас, вы этого не знали и не узнали до самой смерти. И он — только этого не хватало, мне неловко, Ансельмо, дайте мне хоть раз заплатить, вы меня просто обижаете, а ты — ни за что, ни сентаво, здесь все ваше, это ваш дом — и про себя — вы избавили меня от страха, вы усадили ее за мой столик, и люди не сочли это неприличным, и это даже не привлекло их внимания. И ты ликуешь. Теперь наберись смелости, каждое утро подходи к ее скамейке, гладь ее по волосам, покупай ей фрукты, приводи ее в «Северную звезду», прогуливайся с ней под палящим солнцем, люби ее, как в те дни.
— Ослики, — сказала Бонифация. — Они целый день проходят мимо дома, и я не могу наглядеться на них.
— Разве в Монтанье нет ослов, сестрица? — сказал Хосе. — Я думал, там чего другого, а уж животных хоть отбавляй.
— Только не осликов, — сказала Бонифация. — Попадаются изредка, но такого, как здесь, никогда не бывает.
— Вон они идут, — сказал Обезьяна, стоявший у окна. — Надень туфли, сестрица.
Бонифация торопливо обулась — левая не влезала, вот пропасть, — встала на ноги, неуверенно и боязливо — ох уж эти каблуки, — направилась к двери, открыла, и в комнату ворвался знойный воздух и хлынул поток света. Хосефино протянул ей руку, Литума закрыл за собой дверь, и в помещении опять воцарился полумрак. Литума снял с себя китель — еле жив, ребята, — и фуражку — выпьем-ка рожковой настойки. Он рухнул на стул и прикрыл глаза, Бонифация пошла в смежную комнату, а Хосефино растянулся на циновке рядом с Хосе — от этой проклятой жары можно одуреть. В столбиках света, пробивавшегося между створок прикрытых ставень, танцевали пылинки и букашки, а на улице было не слышно и не видно ни души, словно раскаленное добела солнце растопило и ребятишек, и собак. Обезьяна отошел от окна — они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115