Залезет на печку, отогреется, а одежда его прямо в печи сушится. Выгребут уголь, затолкают туда одежду, и к вечеру все в порядке. Только вот валенки высохнуть не успеют. Но это уже ерунда. Мол, в сугроб попал, снег и насыпался, соврет пацан.
– А тебе тоже проваливаться приходилось?
– Раза два.
– И в соломе сидел?
– Конечно, сидел.
– Колется небось?
– Еще как. Так солома надерет, что тело все в красных пятнах. Неделю потом ходишь, чешешься.
– Страшно было проваливаться?
– А то нет? Сразу камнем идешь ко дну. Одежда-то тяжелая. Особенно валенки… Да еще вода туда нальется… Гирями тянут… Самое главное, когда провалился, не барахтаться… Цепляйся за край проруби и жди, пока тебя друзья не выручат. Если же начнешь барахтаться, то унесет от проруби и будешь тыкаться головой об лед, пока тебе каюк не придет. Называется, затянуло под лед. Самая опасная штука.
– Ну, а были такие, которые барахтались?
– Один так и не выплыл…
– Совсем?
– Совсем. Потыкался в лед…
Между тем мы были уже у цели.
* * *
Дом был холоден и пуст, как может быть холодно и пусто жилище, в котором никто не ночевал.
Лесной сырой воздух через открытое окно на веранде проник в комнаты и вытеснил домашние запахи: пищи, человека, вещей. Женщине даже показалось, что предметы в комнате покрыты утренней росой, и она машинально провела рукой по клеенке стола, но клеенка оказалась сухой и неожиданно теплой. Женщина любила эту старенькую, изрезанную клеенку в голубых цветочках – спутницу ее молодости. Клеенка была очень стара, но все же сохранила слабый запах резины, и этот запах волновал женщину, напоминал ей о том, что когда-то здесь, за столом, покрытым этой клеенкой, собиралось много дорогих ей людей. От людей уже ничего не осталось, клеенка жива…
Он тоже любил эту клеенку. За ней они вдвоем отмечали праздники: всегда таинственный Новый год, буйный веселый май, звонкий октябрь… Тогда она плотно занавешивала окна, закрывала двери, включала погромче телевизор, чтобы с улицы не было слышно их разговора, хотя они почти не разговаривали, и начиналось длинное грустное застолье.
Он поднимался из своего убежища побритый, в черном костюме, белой накрахмаленной рубашке с кружевными манжетами, какие были в моде полвека назад и неожиданно стали модными опять, в черном галстуке, лакированных туфлях, такой старый и такой еще красивый…
«Ну что ж, начнем, пожалуй…», – говорил он и небрежным жестом поправлял галстук. Ее всегда волновали и этот его, такой странный среди деревенской избы, наряд, и этот небрежный жест…
Он сам открывал сардины, откупоривал шампанское… За сардинами и шампанским она ездила на электричке в город…
Дни рождения они не отмечали. Они уже давно договорились не отмечать их, и она почти не помнила, по скольку лет им обоим.
Теперь женщина сидела на табуретке, положив локти на стол, и ждала знакомый звук шагов.
Эти шаги – все, что у нее осталось в жизни.
* * *
Ковыль покрывал весь островок. Был он чистым, сухим, высоким, Рису почти по пояс. Только широкая колея от проехавшей по середине поляны машины обезображивала ее двумя грязными глубокими шрамами (ехали поздно вечером, по росе) да выделялся черный до синевы круг костра. От костра остались потухшие головешки, только посередине тлело большое бревно. Край бревна был покрыт слоем серого пепла, через который просвечивал огонь.
Здесь, среди зарослей камыша, было очень тихо. Лишь тонко, словно шерстяная пряжа, шелестел ковыль да временами играл камышом ветер. Ветер все время бродил неподалеку в болоте, то затихал совсем, затаивался, как зверь в трущобе, то начинал яростно трепать стебли. Иногда он, пригнув метелки камышей почти до земли, прорывался на островок, и тогда до самой середины поймы прокладывалась широкая, удивительно ровная, устланная камышом дорога; ветер устремлялся по этой дороге, как по трубе, и островок сразу превращался в буйное царство. Бился в испуге ковыль, бешено трепетала осина, хлопала боками палатка, покрывалась крупной рябью зеркально-гладкая речка, а дым от костра метался из стороны в сторону, затягивая все вокруг горьковатой синей пеленой. Вдруг становилась видна и железная дорога с ее столбами, проводами и будкой стрелочника на переезде, черные фигурки рыбаков, одинокая надувная лодка, упрямо продвигавшаяся по речке Один раз в прорези стены камышей длинной зеленой ящерицей мелькнула электричка, долетел звук гудка…
Электричка гудела весело и призывно, словно звала вместе с ней мчаться среди темных лесов и солнечных перелесков, среди покрытых дымкой поспевающих хлебов, полных тумана больших лощин из доисторического известняка, где раннее утро, куда не достигли лучи солнца и где на дне еще сверкают электрическими огнями села и деревушки…
Мы подошли к палатке. Возле нее грудой была свалена одежда, валялись пустые бутылки из-под пива и ситро, смятые пакеты с надписью «Молоко», консервные банки с грубо разодранными крышками. Здесь же стоял котел, накрытый доской, и различная посуда. Вчера, видно, на поляне было приличное пиршество.
Мы с Рисом нерешительно остановились около палатки. Оттуда доносился мощный храп. Может, просто положить бушлат поверх одежды и уйти? Но мне хотелось поблагодарить вчерашних гостей. Что было бы с Рисом без бушлата? Да и съестного не мешало бы добыть.
Вдруг храп резко прекратился и внутри палатки послышалось движение. Мне было неловко стоять возле вещей, и я отошел к берегу реки. Дверь палатки распахнулась, и наружу, тяжело кряхтя и отдуваясь, вылезло что-то огромное, заросшее шерстью, очень похожее на медведя.
Вылезший был в одних трусах. Немного очухавшись, он довольно проворно привстал, присел, сделал попытку пробежаться, но потом остановился и вроде бы задумался.
– Не помешает, – пробормотал человек. Он вернулся к палатке, к тому месту, где стояла посуда, и начал копаться там, гремя крышками. Вскоре человек нашел то, что искал. В одной руке у него оказалась синяя, без этикетки бутылка, в другой стакан. Человек залпом, морщась, выпил и снова полез в кастрюли. Теперь в руках у него были соленый огурец и куриная нога. «Медведь» съел все, стряхнул крошки и капли рассола с волосатой груди, крякнул, потянулся и вдруг увидел нас. Некоторое время он вглядывался в нас очень внимательно, возможно, посчитал нас за хмельное видение, он даже помотал головой. Мы в свою очередь рассматривали необычного человека. Человек был очень толст, но полнота не безобразила его. Он, если так можно выразиться, был красиво толст. Бородища-лопата делала его еще эффектнее.
Если мы с Рисом рассматривали это чудовище с большим вниманием, то бородач, очевидно решив, что мы не можем быть кошмарным видением, потерял к нам интерес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– А тебе тоже проваливаться приходилось?
– Раза два.
– И в соломе сидел?
– Конечно, сидел.
– Колется небось?
– Еще как. Так солома надерет, что тело все в красных пятнах. Неделю потом ходишь, чешешься.
– Страшно было проваливаться?
– А то нет? Сразу камнем идешь ко дну. Одежда-то тяжелая. Особенно валенки… Да еще вода туда нальется… Гирями тянут… Самое главное, когда провалился, не барахтаться… Цепляйся за край проруби и жди, пока тебя друзья не выручат. Если же начнешь барахтаться, то унесет от проруби и будешь тыкаться головой об лед, пока тебе каюк не придет. Называется, затянуло под лед. Самая опасная штука.
– Ну, а были такие, которые барахтались?
– Один так и не выплыл…
– Совсем?
– Совсем. Потыкался в лед…
Между тем мы были уже у цели.
* * *
Дом был холоден и пуст, как может быть холодно и пусто жилище, в котором никто не ночевал.
Лесной сырой воздух через открытое окно на веранде проник в комнаты и вытеснил домашние запахи: пищи, человека, вещей. Женщине даже показалось, что предметы в комнате покрыты утренней росой, и она машинально провела рукой по клеенке стола, но клеенка оказалась сухой и неожиданно теплой. Женщина любила эту старенькую, изрезанную клеенку в голубых цветочках – спутницу ее молодости. Клеенка была очень стара, но все же сохранила слабый запах резины, и этот запах волновал женщину, напоминал ей о том, что когда-то здесь, за столом, покрытым этой клеенкой, собиралось много дорогих ей людей. От людей уже ничего не осталось, клеенка жива…
Он тоже любил эту клеенку. За ней они вдвоем отмечали праздники: всегда таинственный Новый год, буйный веселый май, звонкий октябрь… Тогда она плотно занавешивала окна, закрывала двери, включала погромче телевизор, чтобы с улицы не было слышно их разговора, хотя они почти не разговаривали, и начиналось длинное грустное застолье.
Он поднимался из своего убежища побритый, в черном костюме, белой накрахмаленной рубашке с кружевными манжетами, какие были в моде полвека назад и неожиданно стали модными опять, в черном галстуке, лакированных туфлях, такой старый и такой еще красивый…
«Ну что ж, начнем, пожалуй…», – говорил он и небрежным жестом поправлял галстук. Ее всегда волновали и этот его, такой странный среди деревенской избы, наряд, и этот небрежный жест…
Он сам открывал сардины, откупоривал шампанское… За сардинами и шампанским она ездила на электричке в город…
Дни рождения они не отмечали. Они уже давно договорились не отмечать их, и она почти не помнила, по скольку лет им обоим.
Теперь женщина сидела на табуретке, положив локти на стол, и ждала знакомый звук шагов.
Эти шаги – все, что у нее осталось в жизни.
* * *
Ковыль покрывал весь островок. Был он чистым, сухим, высоким, Рису почти по пояс. Только широкая колея от проехавшей по середине поляны машины обезображивала ее двумя грязными глубокими шрамами (ехали поздно вечером, по росе) да выделялся черный до синевы круг костра. От костра остались потухшие головешки, только посередине тлело большое бревно. Край бревна был покрыт слоем серого пепла, через который просвечивал огонь.
Здесь, среди зарослей камыша, было очень тихо. Лишь тонко, словно шерстяная пряжа, шелестел ковыль да временами играл камышом ветер. Ветер все время бродил неподалеку в болоте, то затихал совсем, затаивался, как зверь в трущобе, то начинал яростно трепать стебли. Иногда он, пригнув метелки камышей почти до земли, прорывался на островок, и тогда до самой середины поймы прокладывалась широкая, удивительно ровная, устланная камышом дорога; ветер устремлялся по этой дороге, как по трубе, и островок сразу превращался в буйное царство. Бился в испуге ковыль, бешено трепетала осина, хлопала боками палатка, покрывалась крупной рябью зеркально-гладкая речка, а дым от костра метался из стороны в сторону, затягивая все вокруг горьковатой синей пеленой. Вдруг становилась видна и железная дорога с ее столбами, проводами и будкой стрелочника на переезде, черные фигурки рыбаков, одинокая надувная лодка, упрямо продвигавшаяся по речке Один раз в прорези стены камышей длинной зеленой ящерицей мелькнула электричка, долетел звук гудка…
Электричка гудела весело и призывно, словно звала вместе с ней мчаться среди темных лесов и солнечных перелесков, среди покрытых дымкой поспевающих хлебов, полных тумана больших лощин из доисторического известняка, где раннее утро, куда не достигли лучи солнца и где на дне еще сверкают электрическими огнями села и деревушки…
Мы подошли к палатке. Возле нее грудой была свалена одежда, валялись пустые бутылки из-под пива и ситро, смятые пакеты с надписью «Молоко», консервные банки с грубо разодранными крышками. Здесь же стоял котел, накрытый доской, и различная посуда. Вчера, видно, на поляне было приличное пиршество.
Мы с Рисом нерешительно остановились около палатки. Оттуда доносился мощный храп. Может, просто положить бушлат поверх одежды и уйти? Но мне хотелось поблагодарить вчерашних гостей. Что было бы с Рисом без бушлата? Да и съестного не мешало бы добыть.
Вдруг храп резко прекратился и внутри палатки послышалось движение. Мне было неловко стоять возле вещей, и я отошел к берегу реки. Дверь палатки распахнулась, и наружу, тяжело кряхтя и отдуваясь, вылезло что-то огромное, заросшее шерстью, очень похожее на медведя.
Вылезший был в одних трусах. Немного очухавшись, он довольно проворно привстал, присел, сделал попытку пробежаться, но потом остановился и вроде бы задумался.
– Не помешает, – пробормотал человек. Он вернулся к палатке, к тому месту, где стояла посуда, и начал копаться там, гремя крышками. Вскоре человек нашел то, что искал. В одной руке у него оказалась синяя, без этикетки бутылка, в другой стакан. Человек залпом, морщась, выпил и снова полез в кастрюли. Теперь в руках у него были соленый огурец и куриная нога. «Медведь» съел все, стряхнул крошки и капли рассола с волосатой груди, крякнул, потянулся и вдруг увидел нас. Некоторое время он вглядывался в нас очень внимательно, возможно, посчитал нас за хмельное видение, он даже помотал головой. Мы в свою очередь рассматривали необычного человека. Человек был очень толст, но полнота не безобразила его. Он, если так можно выразиться, был красиво толст. Бородища-лопата делала его еще эффектнее.
Если мы с Рисом рассматривали это чудовище с большим вниманием, то бородач, очевидно решив, что мы не можем быть кошмарным видением, потерял к нам интерес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79