Открыли мы этот гроб и чуть сами не подохли: индеец лежит, в белое одетый, на лице шляпа. Спит, не слышит. Ткнули его пистолетом, и он во всем признался. Был он, конечно, живой, мигом выскочил и говорит: гроб этот на заказ, а несет он его мертвому лекарю из той деревни. Век бы тебе рассказывал. Вспомнишь — и меньше болит. Может, для того историю и выдумали, чтобы о нынешнем забыть…
Постукивая пальцами правой руки по костяшкам левой, Бенито Рамос, которого звали то молодцом, то чертовым другом, довольно долго молчал, о чем-то думал, и даже отказался от сигары, предложенной Иларио.
— Расскажу тебе про это еще… Может, забуду хоть на время свою напасть. Сигару я у тебя возьму, чтоб тебя не обидеть, и еще закурю, оно и полегче станет. Так это в брюхе колет, давит, мутит, как будто ревматизм в кишках. Дай-ка огонька, а плевать не надо, своя слюна есть. От боли слюной зальешься. Так вот, повел нас Мусус из Трясины в ту деревню. Индеец гроб тащит, в котором лежал, а мы держим маузер наготове на всякий случай. Полковник нам приказал: если гроб не для лекаря и не для другого покойника, положить в него индейца, заколотить, расстрелять в гробу и зарыть в землю… — Он затянулся, выпустил маленькими облачками дым из носа, сплюнул прилипшие к языку табачинки и продолжал медленнее: — Индейца мы не расстреляли и полковника больше не видели, а он, надо сказать, только для войны и годился… — Бенито покурил немного. — Не буду тянуть. Когда мы еще не знали, что лес горит — даже запаха не было, тишина, — привиделось мне все как есть, что творится в Трясине. Ну, как представление в театре…
Иларио рассмеялся, расхохотался даже, и никак не мог перестать, хотя и сам дивился, с чего так смеется.
— Ха-ха-ха… в театре… ха-ха-ха… в театре… ха-ха… твой помощничек выступал… ха-ха-ха… помощничек рогатый! — Он только и повторял, словно икал: «помощничек», «в театре», «ха-ха-ха»… — Вышел, значит, и сцепился с ангелом… ха-ха-ха! — извивался от смеха Иларио, словно его завели, и взмахивал руками, словно тонул. Он стал искать носовой платок, чтобы отереть слезы, и шляпа у него упала.
— Чего ржешь?
— Ладно, ты рассказывай.
— А чего ты ржешь и плачешь?
— Да ты говори, говори! — кричал Иларио, помирая со смеху. Он так и видел: Бенито Рамос стоит на сцене, одетый чертом, а грыжа у него, в наказание, болит всякий раз, как он ударит ногой в пол и возвестит о том, что ведет свой род от самого сатаны. Сперва он сразится с царем мавританским, у которого изо рта бьет пена, а из зада течет что-то желтое, победит его, вступит в единоборство с архангелом и получит, если одержит верх, пьяного индейца.
— Да ты не понял, я как бы зритель был, а не выступал! Зря разоржался!
— Ладно, ты мне скажи спасибо — смех всякую боль спугнет. Значит, видел ты все, как в театре, а еще ничего и не было.
— Видел и Мусусу с ребятами сказал. Вот как тебя вижу: стоит в Трясине наш полковник и весь отряд, а окружают их. три круга смерти. Годой ничего не чует, что-то солдатам говорит. Если считать от него, первый круг — глаза филинов, одни глаза, филинов нету, а были бы — так вроде тыквы безглазой. Второй круг — лица колдунов, одни лица, без тел, много-много, все в воздухе висят, как в небе луна. А третий — заросли с кровавыми шипами.
— Такого и спьяну не увидишь…
— Верно, а все так и вышло. В сводке написали, что полковник Годой с отрядом, возвращаясь из разведки, погибли по вине лесного пожара; а на самом деле было…
— Как ты, значит, предсказал. Сгорел он или в битве полег. Все наружу выходит…
— Не сгорел он, и битвы там не было. Колдуны-светляки напустили на него холодный огонь горя, и сделался он маленький, будто кукла. Знаешь, такие игрушки вырезают из дерева, плоские, с острым краем, те, кто не могут купить. Так он и остался, как видишь…
— Это ты видел…
— Я-то видел, а теперь, меня слушая, видишь и ты. Они ему участь наслали хуже смерти. Индейцы, я так думаю, больше нас умеют, хуже смерти наказание знают.
Патлатый мальчишка в полутора башмаках (один падал с ноги) заголосил, предлагая газеты. Рамос купил одну и медленно стал разворачивать эту бумажную, усеянную буквами простыню; видно, подумал Иларио, очень больно стало.
— Ну, купил, так почитаем.
— Как тут почитаешь, темно. Может, к огоньку придвинемся?
— А я думал, ты и в темноте умеешь читать…
— Не доводи ты меня, в рыло дам! Гляди, про твои места написано: «Про-пав-ший поч-таль-он». Не могу я быстро читать, давай ты…
Иларио схватил газету, но Рамос грабить себя не дал, вырвал ее и стал читать дальше:
— Сан-Ми-гель А-ка-тан. Те-ле-граф со-об-щает, что поч-та-льон Ди-о-ни-сио Аки-но Ко-хай исчез с двумя мешками ко-кор-рес-пон-ден-ции. От-дан при-каз о по-им-ке. — Бенито потер пальцем глаза, от чтения они уставали. — Вот и все, больше ничего, слышишь, полоумный? Исчез почтальон. Хоть бы объяснили… Ты его знал? Ах я дурак, тебя же за ним и послали! Черту я душу не продавал, а газете продал, все знаю наперед.
— Там что, написано про меня?
— Ты сам говорил, помешанный. В газете я все тебе прочитал. Пропал у них почтальон. Исчез. Нету его. Знал, наверное, что много денег в письмах насовано. Деньги почтой посылать нельзя. Бумажки вроде бы, а какие вредные! Я всегда сам хожу плачу. Так оно вернее. Деньги — не письма.
Он сплюнул. Рот его снова наполнился слюной, его замутило от боли и зазнобило, словно вместе с ним затряслась земля.
— Ладно, Бенито, я ложусь, устал. Заговорились мы с тобой. Я, как выехал от нас, не спал. Велели мне нагнать почтальона до гекуньей вершины, а он, видно, сбился с пути и заблудился. Не поймешь, что творится, прямо как во сне. — Он смачно зевнул. — Ой, я и правда сплю! Узнаешь часом, где сеньор Ничо, скажи… даром, что ли, душу продавал?…
— Ну что с тобой толковать! Все свое твердишь. Дождешься у меня. — Бенито как бы сделал выпад шпагой. — Ложками будут собирать!
— А ты куда ходил?
— Гулял я…
— Пригласил бы меня, — сказал Иларио, постилая на холодную тростниковую циновку согревшееся под седлом одеяло.
— Да, со мной бы не соскучился. Хорошо там у них!… Толку мало, а все удовольствие. Приятно, когда тебя любят, хоть бы и за деньги. Ой ты, ток ударил! Столб ихний локтем задел. Тьфу, как проняло… до самых пальцев. Это меня бог наказал, чтобы не говорил, чего не надо.
Приятели растянулись на циновках, подложив куртки под голову, и побеседовали, прежде чем, как Соларес, сунуть голову под одеяло. Говорили они сонно, через силу, словно качались в утлом гамаке над грохотом Касимирова храпа.
— Значит, когда тот, с газетами, явился, я тебе рассказывал…
— Да, — сквозь сон отвечал Иларио, — а потом явился Касимиро…
— С тех пор слава и пошла, что я е чертом в сговоре. Видел я все, что будет с полковником, или все, что с ним тогда было… Понимаешь, я не знаю, позже это с ним было или тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Постукивая пальцами правой руки по костяшкам левой, Бенито Рамос, которого звали то молодцом, то чертовым другом, довольно долго молчал, о чем-то думал, и даже отказался от сигары, предложенной Иларио.
— Расскажу тебе про это еще… Может, забуду хоть на время свою напасть. Сигару я у тебя возьму, чтоб тебя не обидеть, и еще закурю, оно и полегче станет. Так это в брюхе колет, давит, мутит, как будто ревматизм в кишках. Дай-ка огонька, а плевать не надо, своя слюна есть. От боли слюной зальешься. Так вот, повел нас Мусус из Трясины в ту деревню. Индеец гроб тащит, в котором лежал, а мы держим маузер наготове на всякий случай. Полковник нам приказал: если гроб не для лекаря и не для другого покойника, положить в него индейца, заколотить, расстрелять в гробу и зарыть в землю… — Он затянулся, выпустил маленькими облачками дым из носа, сплюнул прилипшие к языку табачинки и продолжал медленнее: — Индейца мы не расстреляли и полковника больше не видели, а он, надо сказать, только для войны и годился… — Бенито покурил немного. — Не буду тянуть. Когда мы еще не знали, что лес горит — даже запаха не было, тишина, — привиделось мне все как есть, что творится в Трясине. Ну, как представление в театре…
Иларио рассмеялся, расхохотался даже, и никак не мог перестать, хотя и сам дивился, с чего так смеется.
— Ха-ха-ха… в театре… ха-ха-ха… в театре… ха-ха… твой помощничек выступал… ха-ха-ха… помощничек рогатый! — Он только и повторял, словно икал: «помощничек», «в театре», «ха-ха-ха»… — Вышел, значит, и сцепился с ангелом… ха-ха-ха! — извивался от смеха Иларио, словно его завели, и взмахивал руками, словно тонул. Он стал искать носовой платок, чтобы отереть слезы, и шляпа у него упала.
— Чего ржешь?
— Ладно, ты рассказывай.
— А чего ты ржешь и плачешь?
— Да ты говори, говори! — кричал Иларио, помирая со смеху. Он так и видел: Бенито Рамос стоит на сцене, одетый чертом, а грыжа у него, в наказание, болит всякий раз, как он ударит ногой в пол и возвестит о том, что ведет свой род от самого сатаны. Сперва он сразится с царем мавританским, у которого изо рта бьет пена, а из зада течет что-то желтое, победит его, вступит в единоборство с архангелом и получит, если одержит верх, пьяного индейца.
— Да ты не понял, я как бы зритель был, а не выступал! Зря разоржался!
— Ладно, ты мне скажи спасибо — смех всякую боль спугнет. Значит, видел ты все, как в театре, а еще ничего и не было.
— Видел и Мусусу с ребятами сказал. Вот как тебя вижу: стоит в Трясине наш полковник и весь отряд, а окружают их. три круга смерти. Годой ничего не чует, что-то солдатам говорит. Если считать от него, первый круг — глаза филинов, одни глаза, филинов нету, а были бы — так вроде тыквы безглазой. Второй круг — лица колдунов, одни лица, без тел, много-много, все в воздухе висят, как в небе луна. А третий — заросли с кровавыми шипами.
— Такого и спьяну не увидишь…
— Верно, а все так и вышло. В сводке написали, что полковник Годой с отрядом, возвращаясь из разведки, погибли по вине лесного пожара; а на самом деле было…
— Как ты, значит, предсказал. Сгорел он или в битве полег. Все наружу выходит…
— Не сгорел он, и битвы там не было. Колдуны-светляки напустили на него холодный огонь горя, и сделался он маленький, будто кукла. Знаешь, такие игрушки вырезают из дерева, плоские, с острым краем, те, кто не могут купить. Так он и остался, как видишь…
— Это ты видел…
— Я-то видел, а теперь, меня слушая, видишь и ты. Они ему участь наслали хуже смерти. Индейцы, я так думаю, больше нас умеют, хуже смерти наказание знают.
Патлатый мальчишка в полутора башмаках (один падал с ноги) заголосил, предлагая газеты. Рамос купил одну и медленно стал разворачивать эту бумажную, усеянную буквами простыню; видно, подумал Иларио, очень больно стало.
— Ну, купил, так почитаем.
— Как тут почитаешь, темно. Может, к огоньку придвинемся?
— А я думал, ты и в темноте умеешь читать…
— Не доводи ты меня, в рыло дам! Гляди, про твои места написано: «Про-пав-ший поч-таль-он». Не могу я быстро читать, давай ты…
Иларио схватил газету, но Рамос грабить себя не дал, вырвал ее и стал читать дальше:
— Сан-Ми-гель А-ка-тан. Те-ле-граф со-об-щает, что поч-та-льон Ди-о-ни-сио Аки-но Ко-хай исчез с двумя мешками ко-кор-рес-пон-ден-ции. От-дан при-каз о по-им-ке. — Бенито потер пальцем глаза, от чтения они уставали. — Вот и все, больше ничего, слышишь, полоумный? Исчез почтальон. Хоть бы объяснили… Ты его знал? Ах я дурак, тебя же за ним и послали! Черту я душу не продавал, а газете продал, все знаю наперед.
— Там что, написано про меня?
— Ты сам говорил, помешанный. В газете я все тебе прочитал. Пропал у них почтальон. Исчез. Нету его. Знал, наверное, что много денег в письмах насовано. Деньги почтой посылать нельзя. Бумажки вроде бы, а какие вредные! Я всегда сам хожу плачу. Так оно вернее. Деньги — не письма.
Он сплюнул. Рот его снова наполнился слюной, его замутило от боли и зазнобило, словно вместе с ним затряслась земля.
— Ладно, Бенито, я ложусь, устал. Заговорились мы с тобой. Я, как выехал от нас, не спал. Велели мне нагнать почтальона до гекуньей вершины, а он, видно, сбился с пути и заблудился. Не поймешь, что творится, прямо как во сне. — Он смачно зевнул. — Ой, я и правда сплю! Узнаешь часом, где сеньор Ничо, скажи… даром, что ли, душу продавал?…
— Ну что с тобой толковать! Все свое твердишь. Дождешься у меня. — Бенито как бы сделал выпад шпагой. — Ложками будут собирать!
— А ты куда ходил?
— Гулял я…
— Пригласил бы меня, — сказал Иларио, постилая на холодную тростниковую циновку согревшееся под седлом одеяло.
— Да, со мной бы не соскучился. Хорошо там у них!… Толку мало, а все удовольствие. Приятно, когда тебя любят, хоть бы и за деньги. Ой ты, ток ударил! Столб ихний локтем задел. Тьфу, как проняло… до самых пальцев. Это меня бог наказал, чтобы не говорил, чего не надо.
Приятели растянулись на циновках, подложив куртки под голову, и побеседовали, прежде чем, как Соларес, сунуть голову под одеяло. Говорили они сонно, через силу, словно качались в утлом гамаке над грохотом Касимирова храпа.
— Значит, когда тот, с газетами, явился, я тебе рассказывал…
— Да, — сквозь сон отвечал Иларио, — а потом явился Касимиро…
— С тех пор слава и пошла, что я е чертом в сговоре. Видел я все, что будет с полковником, или все, что с ним тогда было… Понимаешь, я не знаю, позже это с ним было или тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71