Индейский воин пахнет зверем, который его охраняет, а одеколоны, притирания, мази, соки перебивают этот запах, чтобы враг не учуял и не напал на след.
Если воин пахнет кабаном, он, чтобы сбить врага со следа, умастит себя фиалковым корнем. Гелиогроповая вода отбивает запах оленя, и ею оботрутся тe, кто потеки оленьим потом. Тем, кого охраняют холодные ночные птицы, подойдет настои туберозы, а настой простого жасмина нужен тем, кого охраняют змеи, — такой воин почти не потеет в битве. Розовое дерево поможет пахнущим сенсотлем. Ночная красавица спасает охраняемых колибри, а райский жасмин — подопечных шустрого кинкажу. Тому, кто потеет по-ягуарьи, поможет дикий ирис; тому, кто пахнет попугаем, — стебель руты, а другим попугаем, большим, — зaпax табака. Тапира скроет лист смоковницы, птицу — розмарин, рака — цветок апельсина.
Гаспар, желтый цветок в колебанье времени, и его индейцы — каменные пятки, каменное сердце — крались в тишине, разделившей сочинителя песен и полковника Годоя.
— Вы уж мне поверьте, — сказал наконец полковник, — всех вырезают, все берут, ничего не забудут. Тоже мне деревня — негде лошадь подковать!
Люди полковника Годоя, дремавшие на корточках, рядом с лошадьми, вдруг очнулись на минутку от испуга. Какой-то пес, весь в парше, влетел на площадь, как шутиха, и заметался, вывалив язык, выпучив глаза, истекая слюной.
Люди задремали. Они сидели на пятках целый день напролет и сейчас впали снова в свой бессонный сон. Если пес ищет воду, решили они, он не бешеный. А пес катался по земле, кидался к домам, терся черной измазанной спиной о стены, о ствол сейбы и о старый, облезлый столб.
— Что это с ним? — спросил из гамака полковник, который в каждой деревне попадал в эту сеть, чтобы поваляться после обеда.
— Беда какая-то, — ответил адъютант, глядя на пса и не меняя позы. Он стоял скрестив ноги у одного из столбов, около гамака, где лежал полковник. Подумав немного, он добавил: — Наверно, жабу проглотил, вот его и разбирает.
— Иди проверь, может, он бешеный.
— Где тут проверить?
— и аптеке, идиот, где же еще? Адьютант надел сандалии, побежал в аптеку.
А пес все бегал и катался. Лай его будил гривастых коней и спящих на корточках пришельцев. Вдруг он остановился и принялся рыть землю, словно закопал когда-то свой след, а теперь его отыскивал. Он тряс головой, будто хотел оторвать ее, но хотел он выхаркать то, что засело у него в глотке. Из пасти, нe задевая зубов и языка, хлынула слюна, пена и еще что-то белое Пес залаял, очищая морду, и побежал искать целебную травку. Он внюхивался, петляя, в тени, в деревья, в камни, снова искал и блевал, изрыгая жгучую известь. Потом бежал, как вода под ветром, и наконец встал на месте, выпучив глаза, вывалив язык и зажав хлыстик хвоста между слабыми, дрожащими лапами. Больше идти он не мог — он двинулся было, пошатнулся, словно стреноженный, его занесло вбок, он упал на спину, лапами кверху, и забился, не желая умирать.
— Отбегал свое… — сказал один из тех, кто сидел на корточках. Пришельцы были внушительны с виду. У того, кто говорил, лицо было изжелта-белое, и рубец от мачете перерезал ему бровь.
Пес лязгал зубами — они стучали, как трещотка, — и жизнь цеплялась за клетку ребер, за шкуру, паршу, кишки, срамные части, задний проход. Верьте и не верьте, а жизнь крепче всего держится за тощее тело, когда сознание гасит та боль без боли, которая подобна тьме и зовется смертью. Так думал другой из дремавших, не выдержал и сказал:
— Еле движется, а никак жизнь из него не уйдет. Да, создал нас господь такими вот, смертными… Что, как бы дал нам вечно жить? Подумать страшно!
— Я и говорю, хуже нет, чем получить пулю, — подхватил первый, со шрамом.
— Да я не о том. Пуля не самое страшное. Вот если б нас оставили жить навечно, повертелись бы мы…
— Уж хуже некуда!
Адъютант вернулся на галерею. Полковник лежал в гамаке, как рыба в сети, выпучив глаза и распушив усы.
— Аптекарь говорит, сеньор полковник, пес чего-то поел, оттого и помер.
— А чего именно, ты не спросил?
— Чего-то такого…
— Ну ладно, а что там было?
— Битое стекло и яд.
— Какой яд?
— Сейчас сбегаю узнаю.
«Пойду— ка я сам», -решил полковник и слез с гамака. Глаза его были голубыми, как битое стекло, и думал он о том, чем отравить мятежного касика.
— А ты, — приказал он адъютанту, — иди разыщи этих, с песнями, чтобы вечером приходили петь.
Вечернее небо пожелтело. Гора прорезала тучи, которые сожжет буря, словно голый маисовый початок. Всеми своими колючками плакали кактусы. Птицы стонали в оврагах. Неужто и желтые кролики попадут в западню? Неужто цветок, светлый, как дневная звезда, не пересилит Гаспарова запаха, не скроет следа его зубов на плоде, следа его ног на дороге, которую знают только желтые кролики?
Пес перебирал всеми лапами, не поднимая головы, маялся в смертной тоске, мочился, падал. Брюхо у него раздуло, шерсть на спине встала дыбом, член напрягся, словно он учуял суку, морда покрылась белой пеной. Где-то вдалеке начинался ливень. Пес закрыл глаза и вытянулся на земле.
Полковник опрокинул ногой тростниковый треножник, стоявший перед самой управой, на котором в ознаменование серенады жгли сосновые ветки в глиняном горшке. Тот, кто разжигал огонь, тоже пошатнулся от удара, и адъютант, вышедший на галерею с керосиновой лампой, получил свою долю. Местные власти удивились. Раздались крики: «Гасите огонь!», «Сыпьте землю!» И, словно корни, потянулись к полковнику руки, чтобы заверить его в полном послушании его воле. Ближе всех был Томас Мачохон. Он стал между полковником, высшей военной властью, и Вакой Мануэлей — высшей из всех властей, своей женой.
Мачохон и полковник удалились, тихо беседуя. Сеньор Томас, по сути дела, был из подданных Илома… Он был индеец, но его жена, Вака Мануэла Мачохон, переделала его на испанский лад. Женщины-испанки, истые змеи, отбивают ум у мужчин. Пока не подвесишь их за ноги, они не изблюют клейкую, лживую слюну покорных жен, которые всегда добьются своего. Так и донья Вака переманила мужа к злым торговцам.
Лил дождь. Горы под вечерним дождем пахли погасшими угольями. Струи звенели по крышке сельской управы, словно плакали все торговцы, убитые индейцами, и швыряли с неба пригоршни маиса — потоки ливня, не заглушавшие гулких звуков маримбы.
Полковник позвал погромче сочинителя песен.
— Вот что, приятель, эту вашу песню про пиво назовите-ка лучше «Целебное средство». А мы под нее спляшем с доньей Мануэлей.
— Если велите, мы названье изменим. Танцуйте, мы вам «Целебное средство» сыграем сей же час.
Донья Вака и Годой плясали в темноте, в такт маримбе, как призраки, встающие из рек дождливыми ночами. Полковник сунул в руку своей даме скляночку с целебным средством, чтобы, как он сказал, индеец покрылся паршой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71