Жизнь умереть не может, она всегда опасная, а погибнуть ей нельзя.
— Одно скажу, я все по-своему переделал. Тогда ведь, когда песню эту вашу сложили, сеньора Нила не было. Я Мигелитино имя связал с человеком, про которого мне рассказывал отец. Спьяну и не то свяжешь.
— Значит, человек этот и машинка вроде ублюдков; но тут плохого нету, зато их не забыли и стали они как река. Легенды как реки, где текут, там и берут все, что попало, или уносят хотя бы отражение. Человек этот и машинка отразились в Мигелите.
Иларио раскурил от окурка новую сигару, сплюнул и стал глядеть на широкую равнину. Взор его уткнулся в застывший поток гигантских камней. Он полагал, что горы — это камни, которые катились откуда-то и вдруг стали, замерли, остановились.
— Поеду, донья Монча, а на обратном пути поговорим. Вам тут птичка останется.
— Осторожно езжай, не скачи.
Старый пес устал спать, потянулся, встал на лапы, тонкие, как перья лука, и, пропуская всадника, прижался к стене, а потом хрипло и неохотно полаял. Донья Рамона, или Старая Ведьма, как называли ее те, кто считал колдуньей, снова принялась беседовать с прекрасной птицей, у которой были нежные, словно пух, перышки и яркие, словно искры, глазки.
— Иди сюда, скачи, ковыляй, — приманивала она. — Я тебе маису в голубой воде размочила. Зеленой воды пить нельзя: травой станешь, петь не сможешь, а красная — хуже всего: от нее потеряешь разум и тебя подстрелят. У тебя под перьями тоже мозги есть, ты тоже думаешь — хорошо проснуться, хорошо погулять, хорошо свою Мончу увидеть… Иди сюда, ковыляй! Что, не нужна тебе моя забота?
Мончина тень вползла в курятник. Свиньи, просунув голову в сбитые треугольником дощечки, заверещали и расхрюкались так, словно их режут; куры в сопровождении цыплят заметались и заквохтали, приподняв крылья; петухи нагло двинулись вперед, отбрасывая на бегу украшенные шпорами ноги; утки закрякали и с трудом, вперевалку, пошли к дверям, словно не шли, а землю пахали; голуби слетелись к хозяйке поклевать маисовых зерен у нее из фартука.
Ну и прожорливы скот и птицы! А что поделаешь, их самих едят, и нас тоже едят черви.
Прекрасная птица прыгала с червячком в клюве.
Ах ты, вот оно!… Донья Монча поднесла руку ко лбу и почмокала, словно память, как червячок, упала ей на кончик языка. Да к чему и вспоминать песенку — Иларио уже далеко.
Нагрузили погонщики мулов
золотой, серебряной кладью,
повели их к синему морю,
божья матерь стоит одна.
Божья матерь в тюрьме стояла
до тех пор, пока Мигелита,
золотая краса Акатана,
не ушла от нас навсегда.
Глаза у нее как угли,
уста у нее — гвоздика,
божья матерь в храм перебралась.
Мигелита навек ушла.
Дальше она вспомнить не могла и долго стояла, запустив пальцы в жидкие волосы. Была бы гитара, слова бы припомнились. Птица съела своего червя и взлетела на ветку, усеянную душистыми цветами, к которым устремлялись бабочки, пчелы и даже зеленые вредоносные слепни.
А ведь что-то в песне есть и дальше, только никак не вспомнить. Донья Рамона почесала зад, пробормотала несколько слов и посмотрела, чем бы заняться. Вот метелка, вот тряпка пыльная… За образом пресвятой троицы заткнуты ветки, от грома… Мяукнула кошка, пятнистая, словно бабочка. Донья Рамона принялась искать мазь от чирьев. И еще ее подташнивало. Она прилегла. Не надо было пить шоколад, а как не выпить на свадьбе — он такой вкусный. И на крестинах им угощают, какой праздник обойдется без шоколада и без тортов с птичками? Таких птичек младенец Христос сотворил из крошек, когда иудей стал было топтать хлеб. Младенец Христос только дунул, и крошки птичками взлетели с земли.
Мул пошел медленней, и погонщик решил, что проклятая вершина близко. Тут и звери идти не хотят, подумал он и надвинул шляпу на лоб. На затылок он сдвигал ее для форса, а сейчас надо глядеть исподтишка, как бы из укрытия.
Ему так живо припомнилась история о Мачохоне, который ехал к невесте и обратился в светило, что перед глазами у него замелькали светляки. На того всадника налетела целая стая искр, и они его загубили.
— Эй, ты! — прикрикнул он на мула, который стал упираться, и дернул узду, чтобы повернуть его влево.
Липкий ледяной туман заползал ему под шляпу, под волосы, под куртку, под рубаху, под штаны, холодил руки, грудь, босые ноги и даже краги на них.
Светляки на него напали, но всадник им не поддался и ходит светочем в небе, крепко в седле сидит, спускается он на землю, туда, где лес выжигают, весь в золоте — от сомбреро до черных конских копыт.
Иларио провел рукой по лицу. На лбу и на щеках как будто выпал иней. Иларио потер нос. Дышать туманом вредно. А что поделаешь, когда в этом белом краю едешь сквозь облака. Они сталкиваются бесшумно, сливаются, оседают на землю, взлетают, внезапно застывают от страха.
Когда в глазах зарябило летучее золото, неяркое в дневном свете и в белесом тумане, Иларио сжался и душа его прилипла от страха к костям. С ужасом следил он за искрами и думал о Мачохоне. Он подобрался, вынуждая себя глядеть на них прямо и не впадать в панику. Главное тут — стремя не потерять. Что-что, а светляки и его из седла не выбьют. Вскоре облако искр миновало и потянулось сзади, словно кисея в блестках, которой покрыта голова тюремной Пресвятой Девы.
Поводья выскальзывали у него из рук, мул то и дело спотыкался, и это отдавалось у него в мозгу. Он раскидывал руки, набирая в легкие воздух. Вершина была совсем близко, земля стала блестяще-бурая, росли искривленные сосны, и тропа шла сквозь облако легче, чем мул. Иларио понукал его: «Эй, серый! Пошел, пошел!», пришпоривал, хлестал поводьями, только бы выбраться поскорей оттуда, где земля уходит из-под ног. Но мул упирался, они висели в пустоте, застряли в облаке, словно окаменевший Мачохон. Его пробрал озноб, зубы — так-так-так — застучали, и шпоры затряслись, как железные цветы на ветру. Лучше свалиться в пропасть, чем застыть навечно камнем, обратиться в облако! Он нащупал револьвер и подумал, что в барабане — пять спасительных пуль. В случае чего можно застрелиться, а мул пускай сам выбирается. Только бы до конца света не торчать здесь, как белый овощ, картошка с корнями на голове, луковица с бородой, лысая брюква.
— Мария Теку-у-ун!… Мария Теку-у-ун!
И крик, и имя пропали в гулком громе, отдававшемся в пропасти его ушей. Он прикрыл уши и прислушался. Крик шел не извне, изнутри. Имя женщины, которую все кличут, чтобы вызвать из глубины сознания свою Марию Текун.
— Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-ун!
Кто не звал хоть раз, кто не кликал женщину, затерявшуюся в прошлом? Кто не искал, как слепой, ту, что отделилась от него, убежала, ушла и все уходит? Беглянку, Текуну, не удержишь — если остановишься, время обратит ее в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Одно скажу, я все по-своему переделал. Тогда ведь, когда песню эту вашу сложили, сеньора Нила не было. Я Мигелитино имя связал с человеком, про которого мне рассказывал отец. Спьяну и не то свяжешь.
— Значит, человек этот и машинка вроде ублюдков; но тут плохого нету, зато их не забыли и стали они как река. Легенды как реки, где текут, там и берут все, что попало, или уносят хотя бы отражение. Человек этот и машинка отразились в Мигелите.
Иларио раскурил от окурка новую сигару, сплюнул и стал глядеть на широкую равнину. Взор его уткнулся в застывший поток гигантских камней. Он полагал, что горы — это камни, которые катились откуда-то и вдруг стали, замерли, остановились.
— Поеду, донья Монча, а на обратном пути поговорим. Вам тут птичка останется.
— Осторожно езжай, не скачи.
Старый пес устал спать, потянулся, встал на лапы, тонкие, как перья лука, и, пропуская всадника, прижался к стене, а потом хрипло и неохотно полаял. Донья Рамона, или Старая Ведьма, как называли ее те, кто считал колдуньей, снова принялась беседовать с прекрасной птицей, у которой были нежные, словно пух, перышки и яркие, словно искры, глазки.
— Иди сюда, скачи, ковыляй, — приманивала она. — Я тебе маису в голубой воде размочила. Зеленой воды пить нельзя: травой станешь, петь не сможешь, а красная — хуже всего: от нее потеряешь разум и тебя подстрелят. У тебя под перьями тоже мозги есть, ты тоже думаешь — хорошо проснуться, хорошо погулять, хорошо свою Мончу увидеть… Иди сюда, ковыляй! Что, не нужна тебе моя забота?
Мончина тень вползла в курятник. Свиньи, просунув голову в сбитые треугольником дощечки, заверещали и расхрюкались так, словно их режут; куры в сопровождении цыплят заметались и заквохтали, приподняв крылья; петухи нагло двинулись вперед, отбрасывая на бегу украшенные шпорами ноги; утки закрякали и с трудом, вперевалку, пошли к дверям, словно не шли, а землю пахали; голуби слетелись к хозяйке поклевать маисовых зерен у нее из фартука.
Ну и прожорливы скот и птицы! А что поделаешь, их самих едят, и нас тоже едят черви.
Прекрасная птица прыгала с червячком в клюве.
Ах ты, вот оно!… Донья Монча поднесла руку ко лбу и почмокала, словно память, как червячок, упала ей на кончик языка. Да к чему и вспоминать песенку — Иларио уже далеко.
Нагрузили погонщики мулов
золотой, серебряной кладью,
повели их к синему морю,
божья матерь стоит одна.
Божья матерь в тюрьме стояла
до тех пор, пока Мигелита,
золотая краса Акатана,
не ушла от нас навсегда.
Глаза у нее как угли,
уста у нее — гвоздика,
божья матерь в храм перебралась.
Мигелита навек ушла.
Дальше она вспомнить не могла и долго стояла, запустив пальцы в жидкие волосы. Была бы гитара, слова бы припомнились. Птица съела своего червя и взлетела на ветку, усеянную душистыми цветами, к которым устремлялись бабочки, пчелы и даже зеленые вредоносные слепни.
А ведь что-то в песне есть и дальше, только никак не вспомнить. Донья Рамона почесала зад, пробормотала несколько слов и посмотрела, чем бы заняться. Вот метелка, вот тряпка пыльная… За образом пресвятой троицы заткнуты ветки, от грома… Мяукнула кошка, пятнистая, словно бабочка. Донья Рамона принялась искать мазь от чирьев. И еще ее подташнивало. Она прилегла. Не надо было пить шоколад, а как не выпить на свадьбе — он такой вкусный. И на крестинах им угощают, какой праздник обойдется без шоколада и без тортов с птичками? Таких птичек младенец Христос сотворил из крошек, когда иудей стал было топтать хлеб. Младенец Христос только дунул, и крошки птичками взлетели с земли.
Мул пошел медленней, и погонщик решил, что проклятая вершина близко. Тут и звери идти не хотят, подумал он и надвинул шляпу на лоб. На затылок он сдвигал ее для форса, а сейчас надо глядеть исподтишка, как бы из укрытия.
Ему так живо припомнилась история о Мачохоне, который ехал к невесте и обратился в светило, что перед глазами у него замелькали светляки. На того всадника налетела целая стая искр, и они его загубили.
— Эй, ты! — прикрикнул он на мула, который стал упираться, и дернул узду, чтобы повернуть его влево.
Липкий ледяной туман заползал ему под шляпу, под волосы, под куртку, под рубаху, под штаны, холодил руки, грудь, босые ноги и даже краги на них.
Светляки на него напали, но всадник им не поддался и ходит светочем в небе, крепко в седле сидит, спускается он на землю, туда, где лес выжигают, весь в золоте — от сомбреро до черных конских копыт.
Иларио провел рукой по лицу. На лбу и на щеках как будто выпал иней. Иларио потер нос. Дышать туманом вредно. А что поделаешь, когда в этом белом краю едешь сквозь облака. Они сталкиваются бесшумно, сливаются, оседают на землю, взлетают, внезапно застывают от страха.
Когда в глазах зарябило летучее золото, неяркое в дневном свете и в белесом тумане, Иларио сжался и душа его прилипла от страха к костям. С ужасом следил он за искрами и думал о Мачохоне. Он подобрался, вынуждая себя глядеть на них прямо и не впадать в панику. Главное тут — стремя не потерять. Что-что, а светляки и его из седла не выбьют. Вскоре облако искр миновало и потянулось сзади, словно кисея в блестках, которой покрыта голова тюремной Пресвятой Девы.
Поводья выскальзывали у него из рук, мул то и дело спотыкался, и это отдавалось у него в мозгу. Он раскидывал руки, набирая в легкие воздух. Вершина была совсем близко, земля стала блестяще-бурая, росли искривленные сосны, и тропа шла сквозь облако легче, чем мул. Иларио понукал его: «Эй, серый! Пошел, пошел!», пришпоривал, хлестал поводьями, только бы выбраться поскорей оттуда, где земля уходит из-под ног. Но мул упирался, они висели в пустоте, застряли в облаке, словно окаменевший Мачохон. Его пробрал озноб, зубы — так-так-так — застучали, и шпоры затряслись, как железные цветы на ветру. Лучше свалиться в пропасть, чем застыть навечно камнем, обратиться в облако! Он нащупал револьвер и подумал, что в барабане — пять спасительных пуль. В случае чего можно застрелиться, а мул пускай сам выбирается. Только бы до конца света не торчать здесь, как белый овощ, картошка с корнями на голове, луковица с бородой, лысая брюква.
— Мария Теку-у-ун!… Мария Теку-у-ун!
И крик, и имя пропали в гулком громе, отдававшемся в пропасти его ушей. Он прикрыл уши и прислушался. Крик шел не извне, изнутри. Имя женщины, которую все кличут, чтобы вызвать из глубины сознания свою Марию Текун.
— Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-ун!
Кто не звал хоть раз, кто не кликал женщину, затерявшуюся в прошлом? Кто не искал, как слепой, ту, что отделилась от него, убежала, ушла и все уходит? Беглянку, Текуну, не удержишь — если остановишься, время обратит ее в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71