Они, оказывается, вовсе не были заперты на хитроумный замок, а были просто задвинуты – никто ведь не догадается подергать дверцы стального сейфа. Открылось серо-зеленое нутро, сверкнула этикеткой бутылка с коньяком, увиделась открытая банка с кильками, аккуратно нарезанный лимон.
– Не хотите ли, Александр Матвеевич? – спокойно спросил Сухов.
– Благодарствую!
Сухов налил крохотную хрустальную рюмку, посмотрев на нее хитро, одним движением опрокинул в рот коньяк, смакуя, подержал его под языком.
– У меня к вам вопрос, – насмешливо произнес Сухов, закладывая в рот ломтик лимона. – Не скажете ли вы, что произошло с родной советской милицией? Отчего она так терпима и лояльна, наша родная советская милиция? Вы – правило или исключение из правил, Александр Матвеевич?
Инженер Сухов молодел на глазах – прояснивались, начинали блестеть круглые глаза, твердели черты лица, сильной становилась фигура, а от сейфа он отошел такой походкой, словно теперь вовсе не собирался присаживаться в опостылевшее кресло. Трех минут не прошло, а Сухов опять был готов бегать среди вещей, говорить, философствовать, бросаться штурмом на заманчивые идеи, вести себя естественно в собственном сладком раю грядущей удачи.
– А вы фрукт! – тоже насмешливо сказал Прохоров. – Хотел бы я знать, от кого это вы запираете дверь, если не робеете перед милицией?
– От уборщицы! – быстро ответил Сухов. – Только она входит в кабинет без стука.
– Понятно! – протянул Прохоров. – Уборщица способна нарушить плавное течение свободной творческой мысли, разрушить очарование воодушевляющего творческого процесса…
Прохоров полулежал в кресле, легкомысленно покачивал блестящим ботинком, но был такой, словно говорил: «Мне палец в рот не клади!»
– Вот что еще интересно! – сказал Прохоров. – Армянского коньяка нет в поселке. Уж не Петр ли Петрович Гасилов достает для вас коньяк?
Прохоров насмешничал, но уже понимал, что говорит не с человеком, а с очеловеченной идеей совершенного трелевочного агрегата. Капитан Прохоров принял все меры к тому, чтобы не показать восхищения инженером Суховым – человеком из тех, которые, по его мнению, двигают вперед технику, прогресс человечества, черт побери! Прохоров нарочно заузил губы, нахмурившись, начал считать про себя: «…пять, шесть, семь, восемь…» Он досчитал до девяти, когда Сухов выскочил из-за стола, лавируя между вещами, помчался по кабинету.
– Это хорошо, что вы мне напомнили о Гасилове! – неожиданно по-детски обрадовался он. – Этот человек подтверждает мысль о существовании психологического стереотипа, который из-за какого-то неисследованного дефекта лишен возможности контактироваться с окружающей средой… Да чего тут непонятного! – вскричал Сухов, увидев недоуменные глаза Прохорова. – Гасилов – доведенный до абсурда тип некоммуникабельности… Тот же Столетов называл Гасилова мещанином на простейших электронных лампах. Это, если хотите знать, довольно точно отражает технический уровень Гасилова…
Прохоров склонил голову на левое плечо, посидел немножко в такой позе, выпрямился. Нет, не походил на сумасшедшего этот человек с ясными глазами и высоким лбом! Он был одержимым!… А как хороши были слова Евгения Столетова: «Мещанин на простейших электронных лампах!» Прохоров живо представил особняк Гасилова, увидел лошадей на эстампах, телескоп под острым шпилем флигеля, философские книги на стеллажах, развернутый журнал на полированном столике. Мещанин на простейших электронных лампах!
И все-таки попахивало сумасшедшинкой от этого кабинета и всего, что происходило в нем! Бегал среди хаоса бледнолицый взъерошенный человек, сверкал стальной сейф, свернутые в трубочку чертежи походили на папирусы. А где-то существовала обычная жизнь – за пыльным окном шли двое мужчин, вовсе не похожие на машины, шаркала подошвами в коридоре уборщица, над поселком висело жаркое солнце.
– Помилуй бог! – вызывающе сказал Сухов. – Отчего вы на меня так смотрите, Александр Матвеевич? Вы не схарчите меня часом, бедного?
Прохоров не улыбнулся, а только еще раз посмотрел в окно, словно хотел убедиться, что за ним по-прежнему существовала обычная жизнь. Потом он лениво сказал:
– Убедительно прошу сесть и не перебивать меня. У меня тоже философское настроение… Хочется выяснить, прав ли человек, бросивший на произвол судьбы сто сорок живых душ во имя их будущего счастья… Простите за высокопарность!
Он вежливо кивнул инженеру.
– Пока вы работаете над новой машиной, Сухов, на лесопункте занижается производительность труда, развращается неустойчивая часть коллектива, а конфликт Гасилова со Столетовым кончается…
Прохоров ожесточился.
– Знаем мы этих гениальных устроителей будущей жизни! Нам уже сегодня нужна хорошая жизнь! На несовершенном пока трелевочном тракторе…
Прохоров перевел дыхание, измученный вспышкой гнева и теснотой слов, помолчал немного. Потом он с остановками, задушенным голосом продолжал:
– Из-за вас, Сухов, конфликт между Столетовым и Гасиловым зашел так далеко, что явился косвенной причиной его смерти… Из-за вас, Сухов, бывший уголовник Аркадий Заварзин считает, что можно жить не работая и не воруя… О заде тракториста думаете, а в душу ему плюете! Да что я вас разоблачаю, когда все ясно, как дважды два – четыре!
Прикусив нижнюю губу, он гневно замолчал, так как у Сухова опять фанатически сверкнули глаза, губы радостно сморщились, а руки взлетели.
– Вы отсталый тип! – упоенно закричал Сухов. – Дважды два уже давно не четыре!
Он вскочил, зарычал:
– Новосибирские математики, развивая теорию Эйнштейна, выяснили, что близ Земли дважды два не четыре, а на три миллиардных больше… В районе Марса эта величина изменяется еще на одну сотую своей величины… В межгалактическом пространстве десятичная система исчисления вообще, по-видимому, неприменима…
Победоносно вскинув руку, Сухов хотел еще что-то добавить, но вдруг поймал взгляд Прохорова. Капитан смотрел на него такими усталыми, печальными, грустными глазами, что Сухов осторожно сел на место.
– Кажется, я увлекся, – сказал он, – три миллиардных не такая уж значительная величина, чтобы считаться с ней в практике…
А Прохоров сидел на продавленном кресле с таким выражением лица, словно только сейчас понял, что для него начинается самое трудное, самое главное, а вот человек по фамилии Сухов не хочет понять, что началось самое трудное, самое главное… Вздохнув, Прохоров закурил, колечком выпустив дым, поискал для затылка удобное положение, прислушался – на улице кричали ребятишки, солнце нескромно заглядывало в окно кабинета, над поселком летел самолет, судя по звуку мотора, Ан-2. В коридоре смеялись женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
– Не хотите ли, Александр Матвеевич? – спокойно спросил Сухов.
– Благодарствую!
Сухов налил крохотную хрустальную рюмку, посмотрев на нее хитро, одним движением опрокинул в рот коньяк, смакуя, подержал его под языком.
– У меня к вам вопрос, – насмешливо произнес Сухов, закладывая в рот ломтик лимона. – Не скажете ли вы, что произошло с родной советской милицией? Отчего она так терпима и лояльна, наша родная советская милиция? Вы – правило или исключение из правил, Александр Матвеевич?
Инженер Сухов молодел на глазах – прояснивались, начинали блестеть круглые глаза, твердели черты лица, сильной становилась фигура, а от сейфа он отошел такой походкой, словно теперь вовсе не собирался присаживаться в опостылевшее кресло. Трех минут не прошло, а Сухов опять был готов бегать среди вещей, говорить, философствовать, бросаться штурмом на заманчивые идеи, вести себя естественно в собственном сладком раю грядущей удачи.
– А вы фрукт! – тоже насмешливо сказал Прохоров. – Хотел бы я знать, от кого это вы запираете дверь, если не робеете перед милицией?
– От уборщицы! – быстро ответил Сухов. – Только она входит в кабинет без стука.
– Понятно! – протянул Прохоров. – Уборщица способна нарушить плавное течение свободной творческой мысли, разрушить очарование воодушевляющего творческого процесса…
Прохоров полулежал в кресле, легкомысленно покачивал блестящим ботинком, но был такой, словно говорил: «Мне палец в рот не клади!»
– Вот что еще интересно! – сказал Прохоров. – Армянского коньяка нет в поселке. Уж не Петр ли Петрович Гасилов достает для вас коньяк?
Прохоров насмешничал, но уже понимал, что говорит не с человеком, а с очеловеченной идеей совершенного трелевочного агрегата. Капитан Прохоров принял все меры к тому, чтобы не показать восхищения инженером Суховым – человеком из тех, которые, по его мнению, двигают вперед технику, прогресс человечества, черт побери! Прохоров нарочно заузил губы, нахмурившись, начал считать про себя: «…пять, шесть, семь, восемь…» Он досчитал до девяти, когда Сухов выскочил из-за стола, лавируя между вещами, помчался по кабинету.
– Это хорошо, что вы мне напомнили о Гасилове! – неожиданно по-детски обрадовался он. – Этот человек подтверждает мысль о существовании психологического стереотипа, который из-за какого-то неисследованного дефекта лишен возможности контактироваться с окружающей средой… Да чего тут непонятного! – вскричал Сухов, увидев недоуменные глаза Прохорова. – Гасилов – доведенный до абсурда тип некоммуникабельности… Тот же Столетов называл Гасилова мещанином на простейших электронных лампах. Это, если хотите знать, довольно точно отражает технический уровень Гасилова…
Прохоров склонил голову на левое плечо, посидел немножко в такой позе, выпрямился. Нет, не походил на сумасшедшего этот человек с ясными глазами и высоким лбом! Он был одержимым!… А как хороши были слова Евгения Столетова: «Мещанин на простейших электронных лампах!» Прохоров живо представил особняк Гасилова, увидел лошадей на эстампах, телескоп под острым шпилем флигеля, философские книги на стеллажах, развернутый журнал на полированном столике. Мещанин на простейших электронных лампах!
И все-таки попахивало сумасшедшинкой от этого кабинета и всего, что происходило в нем! Бегал среди хаоса бледнолицый взъерошенный человек, сверкал стальной сейф, свернутые в трубочку чертежи походили на папирусы. А где-то существовала обычная жизнь – за пыльным окном шли двое мужчин, вовсе не похожие на машины, шаркала подошвами в коридоре уборщица, над поселком висело жаркое солнце.
– Помилуй бог! – вызывающе сказал Сухов. – Отчего вы на меня так смотрите, Александр Матвеевич? Вы не схарчите меня часом, бедного?
Прохоров не улыбнулся, а только еще раз посмотрел в окно, словно хотел убедиться, что за ним по-прежнему существовала обычная жизнь. Потом он лениво сказал:
– Убедительно прошу сесть и не перебивать меня. У меня тоже философское настроение… Хочется выяснить, прав ли человек, бросивший на произвол судьбы сто сорок живых душ во имя их будущего счастья… Простите за высокопарность!
Он вежливо кивнул инженеру.
– Пока вы работаете над новой машиной, Сухов, на лесопункте занижается производительность труда, развращается неустойчивая часть коллектива, а конфликт Гасилова со Столетовым кончается…
Прохоров ожесточился.
– Знаем мы этих гениальных устроителей будущей жизни! Нам уже сегодня нужна хорошая жизнь! На несовершенном пока трелевочном тракторе…
Прохоров перевел дыхание, измученный вспышкой гнева и теснотой слов, помолчал немного. Потом он с остановками, задушенным голосом продолжал:
– Из-за вас, Сухов, конфликт между Столетовым и Гасиловым зашел так далеко, что явился косвенной причиной его смерти… Из-за вас, Сухов, бывший уголовник Аркадий Заварзин считает, что можно жить не работая и не воруя… О заде тракториста думаете, а в душу ему плюете! Да что я вас разоблачаю, когда все ясно, как дважды два – четыре!
Прикусив нижнюю губу, он гневно замолчал, так как у Сухова опять фанатически сверкнули глаза, губы радостно сморщились, а руки взлетели.
– Вы отсталый тип! – упоенно закричал Сухов. – Дважды два уже давно не четыре!
Он вскочил, зарычал:
– Новосибирские математики, развивая теорию Эйнштейна, выяснили, что близ Земли дважды два не четыре, а на три миллиардных больше… В районе Марса эта величина изменяется еще на одну сотую своей величины… В межгалактическом пространстве десятичная система исчисления вообще, по-видимому, неприменима…
Победоносно вскинув руку, Сухов хотел еще что-то добавить, но вдруг поймал взгляд Прохорова. Капитан смотрел на него такими усталыми, печальными, грустными глазами, что Сухов осторожно сел на место.
– Кажется, я увлекся, – сказал он, – три миллиардных не такая уж значительная величина, чтобы считаться с ней в практике…
А Прохоров сидел на продавленном кресле с таким выражением лица, словно только сейчас понял, что для него начинается самое трудное, самое главное, а вот человек по фамилии Сухов не хочет понять, что началось самое трудное, самое главное… Вздохнув, Прохоров закурил, колечком выпустив дым, поискал для затылка удобное положение, прислушался – на улице кричали ребятишки, солнце нескромно заглядывало в окно кабинета, над поселком летел самолет, судя по звуку мотора, Ан-2. В коридоре смеялись женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129