«Женя, нам не надо больше встречаться. Людмила». Крепостной стеной стояли ровные каллиграфические буквы, заглавные пыжились старательными завитушками, точки были крупными.
Минут пять он сидел неподвижно, потом встал, прошелся по комнате, помедлив, снял телефонную трубку.
Людмила к телефону подошла не сразу – ее мать, Лидия Михайловна, сначала попросила подождать, пока посмотрит, дома ли дочь, потом Людмила все-таки появилась:
– Слушаю! Это ты, Женя? Ну, я слушаю тебя…
– Я получил записку, – сказал он. – Что с тобой, Людка?
Она и в трубку молчала так, как умела молчать без телефона, – легко, спокойно, просто. Потом сказала:
– Я пью чай, Женя…
Он медленно положил трубку, опять сел на кровать, положил подбородок на скрещенные руки. Хотелось долго и громко смеяться… Еще вчера он провожал Людмилу, оперевшись спиной о ворота, привычно привлек ее к себе. Она переступила с ноги на ногу, отыскав удобное положение, вся легла на Женькину грудь, поцеловавшись с ним раза три, заботливо проговорила: «На тебя не каплет? Нет, серьезно?…»
Женька торопливо поднялся, сорвав трубку, и попросил знакомую телефонистку еще раз соединить с квартирой Гасилова, сказал сердито:
– Лидия Михайловна, я снова прошу к телефону Людмилу!
– Я допила чай, – сказала Людмила. – Говори, Женя…
– Почему нам не надо встречаться, Людка? Что случилось?
Она опять долго молчала.
– Так надо, Женя! – потом сказала она. – Так надо.
И положила трубку.
Он почувствовал, что бледнеет, засосало под ложечкой: в груди что-то захлопнулось. Так прошло несколько длинных минут.
Зазвенел телефон, он поднял трубку.
– Женя, я, кажется, поступила невежливо, – спокойно сказала Людмила. – Конечно, я погорячилась, не так надо. Мы уже взрослые, нам не надо встречаться. Серьезно.
Он вдруг услышал в телефонной трубке посторонний голос, словно кто-то подсоединился к линии. Сначала Женька подумал, что плохо работал коммутатор, но тут в постороннем голосе мелькнула знакомая интонация Лидии Михайловны.
– Ты не обижайся на меня, Женя, жизнь сложная штука. Серьезно. Если хочешь, приходи к нам, мы поговорим подробно…
«…подробно…» – услышал он голос Лидии Михайловны.
«Он стоял несчастный, с бледностью на челе… – подумал Женька о себе. – Он стремглав бросился грудью на смятую кровать, уткнув голову в подушку, забился в облегчающих слезах…»
– Почему ты молчишь, Женя? – спросила Людмила. – Почему ты не хочешь поговорить подробно?
Он прислушивался ко второму голосу, который существовал где-то в глубине гасиловского дома, словно Лидия Михайловна говорила сквозь подушку: он представил ее блестящий халат, восковую прическу, всегда блестящие, возбужденные глаза.
– Я знаю, почему ты не хочешь поговорить подробно, – сказала Людмила. – Я знаю… Нет, серьезно!
Посторонний голос усилился, зазвучал громко, торопливо, точно Лидия Михайловна бросила подушку. Она проговорила что-то сердитое, быстрое. После этого в трубке сделалось тихо, только слышалось, как дышит Людмила.
– Я знаю, что ты ходишь к Анне Лукьяненок! – сказала она. – Ты ходишь к этой развратной, мерзкой бабе! Вся деревня говорит об этом. Серьезно!
«Развратная, мерзкая баба!» – вот что значили быстрые слова Лидии Михайловны.
– Людка! – ошеломленно закричал он. – Людка!
Но телефон был уже глух, как зимняя ночь, и ему показалось, что это Лидия Михайловна прижала рычаг пальцем с золотым кольцом…
«Они сошли с ума! – подумал он. – Они сошли с ума!»
«Они сошли с ума!» – в третий раз подумал Женька, а потом поймал себя на том, что уже, оказывается, производит действия, – выходит из комнаты, останавливается в прихожей, ищет на вешалке шапку, натягивает на плечи пальто…
Женька шагнул с крыльца в ростепель и туманную сырость, зубы загудели от холода и талого воздуха. Куда он шел? Зачем? Просто хотелось движений, действий, работы напряженного тела: он чувствовал, что взорвется, разлетится вдребезги, если будет стоять на месте, если не помчится по дороге…
Он споткнулся о гасиловский дом, в двух антеннах которого свистел весенний ветер. «Гасиловы! – подумал Женька и повторил: – Гасиловы!» Душила ненависть к двум антеннам, к мезонину, вознесенному над Сосновкой, к воротам, к готическому шпилю флигеля, где у Петра Петровича стоял маленький, но все же телескоп.
Ненавистный, трижды проклятый дом! Большие окна гасиловского кабинета глядели прищуренно, подозрительно, точно за ними таились глаза самого Петра Петровича.
«Развратная, мерзкая баба!» – суфлировала Лидия Михайловна дочери. Женька снова поймал себя на том, что бежит по улице.
Дом Гасиловых удалялся, чавкал под сапогами расхлюпанный снег, утишивался свист ветра в двух антеннах. И только минут через десять Женька понял, что бежит к Анне Лукьяненок. Зачем?… Ему надо было видеть женщину, к которой его ревновала Людмила.
Тоненький, высокий, худой, но сильный Женька, падая вперед, бежал к дому Анны, не думая о том, что скажет, что сделает, как посмотрит на женщину, как она встретит его.
Он взлетел на крыльцо, дробно постучал и, не дождавшись ответа, рванул дощатую дверь…
– Пришел!
После уличного света он ослеп, не мог понять, что такое – розовое и коричневое – копошится в темноте, что такое зыбкое перемещается вперед и в сторону.
– Пришел!
Точно так, как в стеклах бинокля из непонятной мути возникает четкое цветное изображение, так Женька увидел пронзенное радостью лицо Анны, дрожащие губы, расширившиеся, как от атропина, зрачки.
– Пришел! – повторила женщина.
Вся она – вместе с одеждой и бусами на длинной шее – была Женькина. И кофточку, и бусы, и кольцо с дешевым камешком она надела для него; все ее цветущее тело, ноги, грудь, меловая кожа жили тоже для него.
– Женя…
Пахучее и теплое приблизилось, обвилось каким-то образом вокруг него, хотя Анна все еще стояла далеко. Потом она бросилась к нему, на самом деле обвила шею руками. Вся трепещущая, прильнула.
– Пришел, пришел! – шептала она. – Женя, Женя…
Они незаметно двигались в сторону громадной кровати. Анна так отгибалась назад, точно падала, и он падал вместе с ней. В ту самую секунду, когда Женька понял ее медленное движение к огромной кровати, его пронзил ужас. Женька послушно шел вместе с ней, а сам чувствовал, что умирает – бордовые круги расплывались перед глазами, сердце останавливалось у самого горла.
Вдруг что-то изменилось в комнате, за окном, во всем поселке, появился свободный воздух, пол сам собой выровнялся, хотя оставался покатым.
– Не надо! – тихо сказала Анна.
Ресницы у нее слиплись, щеки потускнели, размазанные тени траурно залегли в глубоких глазницах. Женщина видимо отступила назад, так как стояла в центре комнаты – одинокая, сквозная, словно на ветре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Минут пять он сидел неподвижно, потом встал, прошелся по комнате, помедлив, снял телефонную трубку.
Людмила к телефону подошла не сразу – ее мать, Лидия Михайловна, сначала попросила подождать, пока посмотрит, дома ли дочь, потом Людмила все-таки появилась:
– Слушаю! Это ты, Женя? Ну, я слушаю тебя…
– Я получил записку, – сказал он. – Что с тобой, Людка?
Она и в трубку молчала так, как умела молчать без телефона, – легко, спокойно, просто. Потом сказала:
– Я пью чай, Женя…
Он медленно положил трубку, опять сел на кровать, положил подбородок на скрещенные руки. Хотелось долго и громко смеяться… Еще вчера он провожал Людмилу, оперевшись спиной о ворота, привычно привлек ее к себе. Она переступила с ноги на ногу, отыскав удобное положение, вся легла на Женькину грудь, поцеловавшись с ним раза три, заботливо проговорила: «На тебя не каплет? Нет, серьезно?…»
Женька торопливо поднялся, сорвав трубку, и попросил знакомую телефонистку еще раз соединить с квартирой Гасилова, сказал сердито:
– Лидия Михайловна, я снова прошу к телефону Людмилу!
– Я допила чай, – сказала Людмила. – Говори, Женя…
– Почему нам не надо встречаться, Людка? Что случилось?
Она опять долго молчала.
– Так надо, Женя! – потом сказала она. – Так надо.
И положила трубку.
Он почувствовал, что бледнеет, засосало под ложечкой: в груди что-то захлопнулось. Так прошло несколько длинных минут.
Зазвенел телефон, он поднял трубку.
– Женя, я, кажется, поступила невежливо, – спокойно сказала Людмила. – Конечно, я погорячилась, не так надо. Мы уже взрослые, нам не надо встречаться. Серьезно.
Он вдруг услышал в телефонной трубке посторонний голос, словно кто-то подсоединился к линии. Сначала Женька подумал, что плохо работал коммутатор, но тут в постороннем голосе мелькнула знакомая интонация Лидии Михайловны.
– Ты не обижайся на меня, Женя, жизнь сложная штука. Серьезно. Если хочешь, приходи к нам, мы поговорим подробно…
«…подробно…» – услышал он голос Лидии Михайловны.
«Он стоял несчастный, с бледностью на челе… – подумал Женька о себе. – Он стремглав бросился грудью на смятую кровать, уткнув голову в подушку, забился в облегчающих слезах…»
– Почему ты молчишь, Женя? – спросила Людмила. – Почему ты не хочешь поговорить подробно?
Он прислушивался ко второму голосу, который существовал где-то в глубине гасиловского дома, словно Лидия Михайловна говорила сквозь подушку: он представил ее блестящий халат, восковую прическу, всегда блестящие, возбужденные глаза.
– Я знаю, почему ты не хочешь поговорить подробно, – сказала Людмила. – Я знаю… Нет, серьезно!
Посторонний голос усилился, зазвучал громко, торопливо, точно Лидия Михайловна бросила подушку. Она проговорила что-то сердитое, быстрое. После этого в трубке сделалось тихо, только слышалось, как дышит Людмила.
– Я знаю, что ты ходишь к Анне Лукьяненок! – сказала она. – Ты ходишь к этой развратной, мерзкой бабе! Вся деревня говорит об этом. Серьезно!
«Развратная, мерзкая баба!» – вот что значили быстрые слова Лидии Михайловны.
– Людка! – ошеломленно закричал он. – Людка!
Но телефон был уже глух, как зимняя ночь, и ему показалось, что это Лидия Михайловна прижала рычаг пальцем с золотым кольцом…
«Они сошли с ума! – подумал он. – Они сошли с ума!»
«Они сошли с ума!» – в третий раз подумал Женька, а потом поймал себя на том, что уже, оказывается, производит действия, – выходит из комнаты, останавливается в прихожей, ищет на вешалке шапку, натягивает на плечи пальто…
Женька шагнул с крыльца в ростепель и туманную сырость, зубы загудели от холода и талого воздуха. Куда он шел? Зачем? Просто хотелось движений, действий, работы напряженного тела: он чувствовал, что взорвется, разлетится вдребезги, если будет стоять на месте, если не помчится по дороге…
Он споткнулся о гасиловский дом, в двух антеннах которого свистел весенний ветер. «Гасиловы! – подумал Женька и повторил: – Гасиловы!» Душила ненависть к двум антеннам, к мезонину, вознесенному над Сосновкой, к воротам, к готическому шпилю флигеля, где у Петра Петровича стоял маленький, но все же телескоп.
Ненавистный, трижды проклятый дом! Большие окна гасиловского кабинета глядели прищуренно, подозрительно, точно за ними таились глаза самого Петра Петровича.
«Развратная, мерзкая баба!» – суфлировала Лидия Михайловна дочери. Женька снова поймал себя на том, что бежит по улице.
Дом Гасиловых удалялся, чавкал под сапогами расхлюпанный снег, утишивался свист ветра в двух антеннах. И только минут через десять Женька понял, что бежит к Анне Лукьяненок. Зачем?… Ему надо было видеть женщину, к которой его ревновала Людмила.
Тоненький, высокий, худой, но сильный Женька, падая вперед, бежал к дому Анны, не думая о том, что скажет, что сделает, как посмотрит на женщину, как она встретит его.
Он взлетел на крыльцо, дробно постучал и, не дождавшись ответа, рванул дощатую дверь…
– Пришел!
После уличного света он ослеп, не мог понять, что такое – розовое и коричневое – копошится в темноте, что такое зыбкое перемещается вперед и в сторону.
– Пришел!
Точно так, как в стеклах бинокля из непонятной мути возникает четкое цветное изображение, так Женька увидел пронзенное радостью лицо Анны, дрожащие губы, расширившиеся, как от атропина, зрачки.
– Пришел! – повторила женщина.
Вся она – вместе с одеждой и бусами на длинной шее – была Женькина. И кофточку, и бусы, и кольцо с дешевым камешком она надела для него; все ее цветущее тело, ноги, грудь, меловая кожа жили тоже для него.
– Женя…
Пахучее и теплое приблизилось, обвилось каким-то образом вокруг него, хотя Анна все еще стояла далеко. Потом она бросилась к нему, на самом деле обвила шею руками. Вся трепещущая, прильнула.
– Пришел, пришел! – шептала она. – Женя, Женя…
Они незаметно двигались в сторону громадной кровати. Анна так отгибалась назад, точно падала, и он падал вместе с ней. В ту самую секунду, когда Женька понял ее медленное движение к огромной кровати, его пронзил ужас. Женька послушно шел вместе с ней, а сам чувствовал, что умирает – бордовые круги расплывались перед глазами, сердце останавливалось у самого горла.
Вдруг что-то изменилось в комнате, за окном, во всем поселке, появился свободный воздух, пол сам собой выровнялся, хотя оставался покатым.
– Не надо! – тихо сказала Анна.
Ресницы у нее слиплись, щеки потускнели, размазанные тени траурно залегли в глубоких глазницах. Женщина видимо отступила назад, так как стояла в центре комнаты – одинокая, сквозная, словно на ветре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129