Он развернул «Таймс».
– Нынче много некрологов? – спросила Чармиан.
– Перестаньте смаковать, – отрезала Летти.
– Хочешь, милая, я прочту тебе все некрологи? – сказал Годфри, шелестя страницами и отыскивая нужную, назло сестре.
– Я вообще-то хотела бы новости с фронта, – сказала Чармиан.
– Война кончилась в одна тысяча девятьсот сорок пятом, – заявила дама Летти. – То есть, конечно, если речь идет о последней войне. Впрочем, ты не про первую ли мировую? Или, чего уж там, про Крымскую, а?..
– Летти, прекрати, – сказал Годфри. Он заметил, что Летти подняла чашку нетвердой рукой и что ее широкая левая щека явственно подергивается. И подумал, насколько же он бодрее сестры, хоть она и моложе: всего-то ей семьдесят девять.
Из-за дверей выглянула миссис Энтони.
– Спрашивают по телефону даму Летти.
– О боже мой, кто спрашивает?
– Он не назвался.
– Спросите, пожалуйста, кто.
– Было спрошено. Он не назва...
– Я подойду, – сказал Годфри.
Дама Летти пошла вслед за ним к телефону и расслышала мужской голос.
– Передайте даме Летти, – донеслось из трубки, – пусть помнит, что ее ждет смерть.
– Кто говорит? – спросил Годфри. Но тот уже повесил трубку.
– За нами проследили, – сказала Летти. – Я никому не говорила, что еду сюда.
Она оповестила о звонке помощника инспектора. Он спросил:
– Вы точно никому не упоминали о своем намерении переехать к брату?
– Разумеется, нет.
– А ваш брат что, слышал этот голос? Он сам подходил к телефону?
– Сказано же вам, он и взял трубку.
Годфри она сказала:
– Хорошо хоть, ты взял трубку. Подтверждаются мои данные. Я только сейчас поняла, что полиция очень сомневалась.
– В чем сомневалась – в твоих словах?
– Ну, они, вероятно, думали, что это все – плод моего воображения. Теперь, может быть, пошевелятся.
Чармиан сказала:
– Как то есть полиция?.. Что вы там говорите про полицию? Нас что, ограбили?..
– Меня донимают хулиганством, – сказала дама Летти.
Вошла миссис Энтони и стала собирать со стола.
– Кстати, Тэйлор, сколько вам лет? – спросила Чармиан.
– Шестьдесят девять, миссис Колстон, – отозвалась миссис Энтони.
– А когда вам исполнится семьдесят?
– В ноябре, двадцать восьмого.
– Вот и прекрасно, Тэйлор. Вы тогда станете совсем нашей, – сказала Чармиан.
Глава вторая
В одной из палат лечебницы Мод Лонг стояло двенадцать коек, занятых престарелыми пациентами женского пола. Старшая сестра называла их Чертовой Дюжиной, не ведая, что чертова дюжина – это тринадцать: именно так и облезают крылатые слова.
Первой лежала миссис Эммелина Робертс, семидесяти шести лет от роду, бывшая кассирша кинотеатра «Одеон», когда он еще не был настоящим «Одеоном». Рядом с ней – мисс, если не миссис Лидия Ривз-Дункан; ей было семьдесят восемь, прошлое неясно, однако раз в две недели ее навещала пожилая племянница, дамочка очень высокомерного обхождения, свысока третировавшая врачей и обслугу. За нею – восьмидесятидвухлетняя мисс Джин Тэйлор, бывшая горничная-компаньонка знаменитой когда-то писательницы Чармиан Пайпер после ее замужества, а вышла она за наследника пивоваренной фирмы «Колстон». За мисс Тэйлор – мисс Джесси Барнакл, у нее не было свидетельства о рождении, но насчитан ей был восемьдесят один год, из которых сорок восемь она проторговала газетами у цирка Холборна. Лежали еще мадам Тротски, миссис Фанни Грин, мисс Дорин Валвона, и еще пять обладательниц многоразличных жизней, возрастом от семидесяти до девяносто трех. Все двенадцать старух именовались бабунями: бабуня Робертс, бабуня Дункан, бабуня Тэйлор и прочие бабуни – Барнакл, Тротски, Грин, Валвона и так далее.
Иной раз, оказавшись на больничной койке, пациентка бывала ошарашена и как-то принижена оттого, что ее зовут «бабуня». Мисс (или, быть может, и миссис) Ривз-Дункан целую неделю грозилась донести куда следует на всякого, кто посмеет назвать ее бабуней Дункан. Она угрожала, что вычеркнет их всех из своего завещания и пожалуется своему депутату. Сестры принесли ей затребованную бумагу и карандаш. Она, однако, раздумала писать депутату, когда ей было обещано, что ее больше не станут называть «бабуней Дункан».
– Ладно, – сказала она, – только в завещание мое вы уж больше не войдете.
– Видит бог, это вы ужас, как зря, – говорила старшая сестра, обходя больных. – Я-то надеялась, что всем нам изрядно дерепадет.
– Теперь – нет, – сказала бабуня Дункан. – Теперь и не ждите, не выйдет. Нашли, тоже, дурочку.
Крепышка бабуня Барнакл, та самая, которая сорок восемь лет торговала вечерними газетами возле цирка Холборна и всегда говорила: «Словесами от дела не отделаешься», раз в неделю выписывала от Вулворта бланки завещания; дня два-три она их заполняла. И узнавала у сестры, как писать – «сотня» или «сотьня», «горностай» или «гарностай».
– Хотите мне оставить сотню-другую фунтов, бабуня? – интересовалась сестра. – Оставите мне свою горностаевую накидку?
Доктор спрашивал на обходе:
– Ну что, бабуня Барнакл, я у вас как, в милости?
– Вы готовьте карман на тысчонку, доктор.
– Ну, бабуня, обнадежили. Да, девочка наша, видать, поднабила чулочек.
Мисс Джин Тэйлор размышляла о своей участи и о старости вообще. Отчего некоторые теряют память, а иные – слух? Почему одни говорят о своей молодости, а другие – о своем завещании? Или, например, дама Летти Колстон: она в здравом уме и твердой памяти затеяла игру с завещанием, чтобы оба ее племянника оставались в злобном недоумении, в обоюдной вражде. А Чармиан... ах, бедняжка Чармиан. После инсульта почти все у нее затуманилось, но о книгах своих она говорила ясно и здраво. Да, непроглядный туман, одни книги в озарении.
Год назад, когда мисс Тэйлор уложили в лечебницу, ее невыносимо удручало обращение «бабуня Тэйлор», и она думала, что лучше бы ей околеть под забором, чем вот так вот оставаться в живых по чьей-то милости. Но сдержанность давно стала ее второй натурой – свою горечь она никак не выказывала. Мучительно-фамильярное больничное обращение почему-то сливалось с ее артритом, и она до скончания сил терпела то и другое заодно без всяких жалоб. Потом силы иссякали, и она вскрикивала от боли долгими, призрачно-мутными ночами, когда в тусклом верхнем свете соседки виделись грязно-серыми бельевыми тюками, бормочущими и всхрапывающими. Сестра делала ей укол.
– Ну вот, бабуня Тэйлор, теперь будет полегче.
– Спасибо, сестра.
– Повернуться надо, бабуня, вы у нас молодец девочка.
– Хорошо, сестра.
Ломота приотпускала, оставляя по себе лишь муку тоскливого унижения, и она думала, что уж лучше бы ее терзала физическая боль.
Но прошел год, и она решила вполне подчиниться страданию. Если такова господня воля, да будет она моею. Таким образом она стяжала решительное и явственное достоинство, утратив стоическое сопротивление боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Нынче много некрологов? – спросила Чармиан.
– Перестаньте смаковать, – отрезала Летти.
– Хочешь, милая, я прочту тебе все некрологи? – сказал Годфри, шелестя страницами и отыскивая нужную, назло сестре.
– Я вообще-то хотела бы новости с фронта, – сказала Чармиан.
– Война кончилась в одна тысяча девятьсот сорок пятом, – заявила дама Летти. – То есть, конечно, если речь идет о последней войне. Впрочем, ты не про первую ли мировую? Или, чего уж там, про Крымскую, а?..
– Летти, прекрати, – сказал Годфри. Он заметил, что Летти подняла чашку нетвердой рукой и что ее широкая левая щека явственно подергивается. И подумал, насколько же он бодрее сестры, хоть она и моложе: всего-то ей семьдесят девять.
Из-за дверей выглянула миссис Энтони.
– Спрашивают по телефону даму Летти.
– О боже мой, кто спрашивает?
– Он не назвался.
– Спросите, пожалуйста, кто.
– Было спрошено. Он не назва...
– Я подойду, – сказал Годфри.
Дама Летти пошла вслед за ним к телефону и расслышала мужской голос.
– Передайте даме Летти, – донеслось из трубки, – пусть помнит, что ее ждет смерть.
– Кто говорит? – спросил Годфри. Но тот уже повесил трубку.
– За нами проследили, – сказала Летти. – Я никому не говорила, что еду сюда.
Она оповестила о звонке помощника инспектора. Он спросил:
– Вы точно никому не упоминали о своем намерении переехать к брату?
– Разумеется, нет.
– А ваш брат что, слышал этот голос? Он сам подходил к телефону?
– Сказано же вам, он и взял трубку.
Годфри она сказала:
– Хорошо хоть, ты взял трубку. Подтверждаются мои данные. Я только сейчас поняла, что полиция очень сомневалась.
– В чем сомневалась – в твоих словах?
– Ну, они, вероятно, думали, что это все – плод моего воображения. Теперь, может быть, пошевелятся.
Чармиан сказала:
– Как то есть полиция?.. Что вы там говорите про полицию? Нас что, ограбили?..
– Меня донимают хулиганством, – сказала дама Летти.
Вошла миссис Энтони и стала собирать со стола.
– Кстати, Тэйлор, сколько вам лет? – спросила Чармиан.
– Шестьдесят девять, миссис Колстон, – отозвалась миссис Энтони.
– А когда вам исполнится семьдесят?
– В ноябре, двадцать восьмого.
– Вот и прекрасно, Тэйлор. Вы тогда станете совсем нашей, – сказала Чармиан.
Глава вторая
В одной из палат лечебницы Мод Лонг стояло двенадцать коек, занятых престарелыми пациентами женского пола. Старшая сестра называла их Чертовой Дюжиной, не ведая, что чертова дюжина – это тринадцать: именно так и облезают крылатые слова.
Первой лежала миссис Эммелина Робертс, семидесяти шести лет от роду, бывшая кассирша кинотеатра «Одеон», когда он еще не был настоящим «Одеоном». Рядом с ней – мисс, если не миссис Лидия Ривз-Дункан; ей было семьдесят восемь, прошлое неясно, однако раз в две недели ее навещала пожилая племянница, дамочка очень высокомерного обхождения, свысока третировавшая врачей и обслугу. За нею – восьмидесятидвухлетняя мисс Джин Тэйлор, бывшая горничная-компаньонка знаменитой когда-то писательницы Чармиан Пайпер после ее замужества, а вышла она за наследника пивоваренной фирмы «Колстон». За мисс Тэйлор – мисс Джесси Барнакл, у нее не было свидетельства о рождении, но насчитан ей был восемьдесят один год, из которых сорок восемь она проторговала газетами у цирка Холборна. Лежали еще мадам Тротски, миссис Фанни Грин, мисс Дорин Валвона, и еще пять обладательниц многоразличных жизней, возрастом от семидесяти до девяносто трех. Все двенадцать старух именовались бабунями: бабуня Робертс, бабуня Дункан, бабуня Тэйлор и прочие бабуни – Барнакл, Тротски, Грин, Валвона и так далее.
Иной раз, оказавшись на больничной койке, пациентка бывала ошарашена и как-то принижена оттого, что ее зовут «бабуня». Мисс (или, быть может, и миссис) Ривз-Дункан целую неделю грозилась донести куда следует на всякого, кто посмеет назвать ее бабуней Дункан. Она угрожала, что вычеркнет их всех из своего завещания и пожалуется своему депутату. Сестры принесли ей затребованную бумагу и карандаш. Она, однако, раздумала писать депутату, когда ей было обещано, что ее больше не станут называть «бабуней Дункан».
– Ладно, – сказала она, – только в завещание мое вы уж больше не войдете.
– Видит бог, это вы ужас, как зря, – говорила старшая сестра, обходя больных. – Я-то надеялась, что всем нам изрядно дерепадет.
– Теперь – нет, – сказала бабуня Дункан. – Теперь и не ждите, не выйдет. Нашли, тоже, дурочку.
Крепышка бабуня Барнакл, та самая, которая сорок восемь лет торговала вечерними газетами возле цирка Холборна и всегда говорила: «Словесами от дела не отделаешься», раз в неделю выписывала от Вулворта бланки завещания; дня два-три она их заполняла. И узнавала у сестры, как писать – «сотня» или «сотьня», «горностай» или «гарностай».
– Хотите мне оставить сотню-другую фунтов, бабуня? – интересовалась сестра. – Оставите мне свою горностаевую накидку?
Доктор спрашивал на обходе:
– Ну что, бабуня Барнакл, я у вас как, в милости?
– Вы готовьте карман на тысчонку, доктор.
– Ну, бабуня, обнадежили. Да, девочка наша, видать, поднабила чулочек.
Мисс Джин Тэйлор размышляла о своей участи и о старости вообще. Отчего некоторые теряют память, а иные – слух? Почему одни говорят о своей молодости, а другие – о своем завещании? Или, например, дама Летти Колстон: она в здравом уме и твердой памяти затеяла игру с завещанием, чтобы оба ее племянника оставались в злобном недоумении, в обоюдной вражде. А Чармиан... ах, бедняжка Чармиан. После инсульта почти все у нее затуманилось, но о книгах своих она говорила ясно и здраво. Да, непроглядный туман, одни книги в озарении.
Год назад, когда мисс Тэйлор уложили в лечебницу, ее невыносимо удручало обращение «бабуня Тэйлор», и она думала, что лучше бы ей околеть под забором, чем вот так вот оставаться в живых по чьей-то милости. Но сдержанность давно стала ее второй натурой – свою горечь она никак не выказывала. Мучительно-фамильярное больничное обращение почему-то сливалось с ее артритом, и она до скончания сил терпела то и другое заодно без всяких жалоб. Потом силы иссякали, и она вскрикивала от боли долгими, призрачно-мутными ночами, когда в тусклом верхнем свете соседки виделись грязно-серыми бельевыми тюками, бормочущими и всхрапывающими. Сестра делала ей укол.
– Ну вот, бабуня Тэйлор, теперь будет полегче.
– Спасибо, сестра.
– Повернуться надо, бабуня, вы у нас молодец девочка.
– Хорошо, сестра.
Ломота приотпускала, оставляя по себе лишь муку тоскливого унижения, и она думала, что уж лучше бы ее терзала физическая боль.
Но прошел год, и она решила вполне подчиниться страданию. Если такова господня воля, да будет она моею. Таким образом она стяжала решительное и явственное достоинство, утратив стоическое сопротивление боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53