..
– Я проведу здесь столько времени, сколько вы пожелаете, отец, – взволнованно остановила его дочь. – И никогда не бойтесь о чем-то попросить меня.
– И ты на меня не сердишься? – осведомился Винсент удивленно и почти обиженно.
– Разве я не способна ценить вашу доброту? – воскликнула Ирен.
– И это не слишком огорчит тебя? – внимательно взглянул на дочь Карпантье.
Ирен обвила его шею руками. Девочка плакала и сменилась одновременно.
– Отец, дорогой, навещай меня почаще! – вскричала она.
Винсент в порыве благодарности поцеловал ей руки и ушел.
Через несколько минут Ирен заметила мать Марию неподалеку от скамейки, возле которой они расстались.
Девушка казалась задумчивой и озабоченной.
В ответ на вопросительный взгляд итальянки она проговорила:
– Возможно, я поступила дурно. Я бы перестала себя уважать, если бы считала, что ломаю комедию... Я плакала и этим причинила отцу боль, но могла ли я признаться ему, что слезы эти были наполовину слезами радости?
– Почему же вы плакали, дитя мое? – вскинула брови монахиня.
– Потому что отец попросил меня провести каникулы здесь, – объяснила Ирен.
Черные глаза итальянки сверкнули огнем.
– Ах вот как? – вырвалось у нее. – Он, стало быть, хочет остаться один?
И тут же монахиня спохватилась.
– Так вы не покинете нас, Ирен? – спросила она. И ласково прижала девочку к себе. Ирен спрятала лицо у итальянки на груди и пролепетала срывающимся голосом:
– Нет, не покину. И я так люблю вас, что рада остаться в монастыре.
XI
НАТУРЩИКИ
Ренье стал к тому времени высоким красивым двадцатилетним юношей с веселым и открытым лицом, обрамленным черными кудрями. Мастерская молодого художника размещалась на Западной улице, напротив боковой ограды Люксембургского сада.
Мастерская эта не походила на изысканные апартаменты, как бывает порой у иных маститых живописцев, однако здесь был простор, воздух, великолепное освещение и куда меньше пыли, чем обнаруживаешь обычно у начинающих гениев.
Я знаю славных юнцов, которым, возможно, суждено в будущем потрясти мир своими шедеврами; так вот, эти люди сочли бы себя опозоренными, если бы из-под растрепанных бород у них не торчали какие-нибудь пунцовые лохмотья, а в мастерских не царил бы отвратительнейший беспорядок – тоже плод их артистической фантазий. В каждом художнике живет ребенок.
Гипсовая безделушка, цена которой – десять сантимов, хорошенько облупившись от времени, может сделаться бесценной.
На грош дерьма в порошке – и вот вам невиданные краски!
Не следует думать, что Ренье одевался, как нотариус; ему была в полной мере свойственна раскованность людей его профессии, но сверх того – еще и обычная человеческая аккуратность, та самая, которая не чурается воды и не считает мыло признаком буржуазности.
На мастерскую Ренье приятно было посмотреть. Каждый предмет находился здесь на своем месте. Будущее озаряло ее многообещающей улыбкой.
Я рискнул употребить такую метафору, чтобы избежать пространных описаний – тем более, что пока в мастерской было всего несколько эскизов, симпатичных, но не выходящих за рамки талантливых ученических работ, да дюжина писанных в Риме этюдов, которые смог бы оценить по достоинству лишь истинный знаток.
В глубине мастерской на большом мольберте возвышался подрамник с холстом, накрытым саржей.
Другой мольберт, поменьше, за которым работал сейчас художник, поддерживал полотно с наброском битвы Диомеда с божественным облаком.
Миф о воине, ранящем богиню, нашел воплощение в весьма оригинальной композиции, сочетающей традиции старой школы с романтическими поисками.
На переднем плане, отведя в сторону руку, метнувшую копье, красовался могучий герой Диомед. А на заднем плане клубилось облако, разверзшееся от удара, словно рана, и обнажившее восхитительно прекрасное женское тело.
Лица Венеры не было видно, его закрывала дымка.
Картина была полна жизни – и тайны. Художник сумел передать животную грубость гомеровского фанфарона, посмевшего святотатственно посягнуть на неземное совершенство.
Из облака вырывался, казалось, стон богини.
Ренье стоял у мольберта и выписывал мускулатуру Диомеда, сильного, красивого и глупого, каким и должен быть мужчина, наносящий удар Венере.
Художнику позировал натурщик, вернее – натурщики, поскольку прекрасное в живописи зачастую складывается из отдельных кусков.
Для одного только тела Диомеда моделями Ренье служили фигуры двух мужчин. Голову Тидида юноша предполагал писать с третьего.
Натурщики были презанятными типами, хотя, понятно, мало походили на античных героев и полубогов. Один из этих людей стоял без панталон, оголив великолепные ноги; он продавал Ренье свои аяксовы ляжки. Другой, напротив, был в штанах, зато без сюртука, жилета и рубашки; этот сдавал внаём атлетическую грудь.
Им обоим было лет по сорок.
Ноги звались Амедеем Симилором, торс – Эшалотом.
Позади Эшалота висела порядочных размеров латаная-перелатаная сумка, принадлежавшая видимо, обоим натурщикам.
– Можешь курить трубку, если хочешь, – обратился Ренье к ногам, – а ты, торс, не двигайся.
Эшалот, только что косившийся на сумку и явно собиравшийся подойти к ней, покорно замер на месте.
– Чтобы закурить трубку, ее надо сперва набить, – вкрадчиво заговорил Симилор. – А для этого, хозяин, требуется табачок.
– Возьми в банке, – не поворачивая головы, ответил Ренье.
Симилор послушно потянулся к банке и набил сначала трубку, а потом и мешочек под мышкой жилета – и это несмотря на осуждающие взгляды более целомудренного Эшалота.
– Известное дело, – произнес Симилор, чиркнув спичкой, – одни художники любят разговаривать с натурщиками, другие – нет. Мы с Эшалотом приспосабливаемся, как можем... А что нам еще остается после того, как мы потеряли то блестящее положение, которое занимали в свете, утратив одновременно и немалые богатства, из-за чего и принуждены теперь тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь.
Симилор выражался очень изысканно. Слушая его, Эшалот не скрывал своего восхищения.
– Амедей, он только рот откроет, – прошептал Эшалот, – и тем, кто понимает, сразу ясно: человек получил начальное образование!
– Так, стало быть, – улыбнулся Ренье, не наслушавшийся еще сплетен, гулявших по парижским мастерским, – вы занимали прежде неплохое положение?
– Эшалот немало преуспел в аптекарском деле, – ответил Симилор, – а я – в театрах и учебных заведениях, по части бальных танцев, фехтования, гимнастики, осанки и так далее, с дипломами, между прочим!
– И всеми этими искусствами он владеет с одинаковым блеском, – ввернул Эшалот.
– Не двигайся, – осадил его Ренье, – я делаю набросок грудных мышц. А что вы мне тут давеча болтали про Черные Мантии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
– Я проведу здесь столько времени, сколько вы пожелаете, отец, – взволнованно остановила его дочь. – И никогда не бойтесь о чем-то попросить меня.
– И ты на меня не сердишься? – осведомился Винсент удивленно и почти обиженно.
– Разве я не способна ценить вашу доброту? – воскликнула Ирен.
– И это не слишком огорчит тебя? – внимательно взглянул на дочь Карпантье.
Ирен обвила его шею руками. Девочка плакала и сменилась одновременно.
– Отец, дорогой, навещай меня почаще! – вскричала она.
Винсент в порыве благодарности поцеловал ей руки и ушел.
Через несколько минут Ирен заметила мать Марию неподалеку от скамейки, возле которой они расстались.
Девушка казалась задумчивой и озабоченной.
В ответ на вопросительный взгляд итальянки она проговорила:
– Возможно, я поступила дурно. Я бы перестала себя уважать, если бы считала, что ломаю комедию... Я плакала и этим причинила отцу боль, но могла ли я признаться ему, что слезы эти были наполовину слезами радости?
– Почему же вы плакали, дитя мое? – вскинула брови монахиня.
– Потому что отец попросил меня провести каникулы здесь, – объяснила Ирен.
Черные глаза итальянки сверкнули огнем.
– Ах вот как? – вырвалось у нее. – Он, стало быть, хочет остаться один?
И тут же монахиня спохватилась.
– Так вы не покинете нас, Ирен? – спросила она. И ласково прижала девочку к себе. Ирен спрятала лицо у итальянки на груди и пролепетала срывающимся голосом:
– Нет, не покину. И я так люблю вас, что рада остаться в монастыре.
XI
НАТУРЩИКИ
Ренье стал к тому времени высоким красивым двадцатилетним юношей с веселым и открытым лицом, обрамленным черными кудрями. Мастерская молодого художника размещалась на Западной улице, напротив боковой ограды Люксембургского сада.
Мастерская эта не походила на изысканные апартаменты, как бывает порой у иных маститых живописцев, однако здесь был простор, воздух, великолепное освещение и куда меньше пыли, чем обнаруживаешь обычно у начинающих гениев.
Я знаю славных юнцов, которым, возможно, суждено в будущем потрясти мир своими шедеврами; так вот, эти люди сочли бы себя опозоренными, если бы из-под растрепанных бород у них не торчали какие-нибудь пунцовые лохмотья, а в мастерских не царил бы отвратительнейший беспорядок – тоже плод их артистической фантазий. В каждом художнике живет ребенок.
Гипсовая безделушка, цена которой – десять сантимов, хорошенько облупившись от времени, может сделаться бесценной.
На грош дерьма в порошке – и вот вам невиданные краски!
Не следует думать, что Ренье одевался, как нотариус; ему была в полной мере свойственна раскованность людей его профессии, но сверх того – еще и обычная человеческая аккуратность, та самая, которая не чурается воды и не считает мыло признаком буржуазности.
На мастерскую Ренье приятно было посмотреть. Каждый предмет находился здесь на своем месте. Будущее озаряло ее многообещающей улыбкой.
Я рискнул употребить такую метафору, чтобы избежать пространных описаний – тем более, что пока в мастерской было всего несколько эскизов, симпатичных, но не выходящих за рамки талантливых ученических работ, да дюжина писанных в Риме этюдов, которые смог бы оценить по достоинству лишь истинный знаток.
В глубине мастерской на большом мольберте возвышался подрамник с холстом, накрытым саржей.
Другой мольберт, поменьше, за которым работал сейчас художник, поддерживал полотно с наброском битвы Диомеда с божественным облаком.
Миф о воине, ранящем богиню, нашел воплощение в весьма оригинальной композиции, сочетающей традиции старой школы с романтическими поисками.
На переднем плане, отведя в сторону руку, метнувшую копье, красовался могучий герой Диомед. А на заднем плане клубилось облако, разверзшееся от удара, словно рана, и обнажившее восхитительно прекрасное женское тело.
Лица Венеры не было видно, его закрывала дымка.
Картина была полна жизни – и тайны. Художник сумел передать животную грубость гомеровского фанфарона, посмевшего святотатственно посягнуть на неземное совершенство.
Из облака вырывался, казалось, стон богини.
Ренье стоял у мольберта и выписывал мускулатуру Диомеда, сильного, красивого и глупого, каким и должен быть мужчина, наносящий удар Венере.
Художнику позировал натурщик, вернее – натурщики, поскольку прекрасное в живописи зачастую складывается из отдельных кусков.
Для одного только тела Диомеда моделями Ренье служили фигуры двух мужчин. Голову Тидида юноша предполагал писать с третьего.
Натурщики были презанятными типами, хотя, понятно, мало походили на античных героев и полубогов. Один из этих людей стоял без панталон, оголив великолепные ноги; он продавал Ренье свои аяксовы ляжки. Другой, напротив, был в штанах, зато без сюртука, жилета и рубашки; этот сдавал внаём атлетическую грудь.
Им обоим было лет по сорок.
Ноги звались Амедеем Симилором, торс – Эшалотом.
Позади Эшалота висела порядочных размеров латаная-перелатаная сумка, принадлежавшая видимо, обоим натурщикам.
– Можешь курить трубку, если хочешь, – обратился Ренье к ногам, – а ты, торс, не двигайся.
Эшалот, только что косившийся на сумку и явно собиравшийся подойти к ней, покорно замер на месте.
– Чтобы закурить трубку, ее надо сперва набить, – вкрадчиво заговорил Симилор. – А для этого, хозяин, требуется табачок.
– Возьми в банке, – не поворачивая головы, ответил Ренье.
Симилор послушно потянулся к банке и набил сначала трубку, а потом и мешочек под мышкой жилета – и это несмотря на осуждающие взгляды более целомудренного Эшалота.
– Известное дело, – произнес Симилор, чиркнув спичкой, – одни художники любят разговаривать с натурщиками, другие – нет. Мы с Эшалотом приспосабливаемся, как можем... А что нам еще остается после того, как мы потеряли то блестящее положение, которое занимали в свете, утратив одновременно и немалые богатства, из-за чего и принуждены теперь тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь.
Симилор выражался очень изысканно. Слушая его, Эшалот не скрывал своего восхищения.
– Амедей, он только рот откроет, – прошептал Эшалот, – и тем, кто понимает, сразу ясно: человек получил начальное образование!
– Так, стало быть, – улыбнулся Ренье, не наслушавшийся еще сплетен, гулявших по парижским мастерским, – вы занимали прежде неплохое положение?
– Эшалот немало преуспел в аптекарском деле, – ответил Симилор, – а я – в театрах и учебных заведениях, по части бальных танцев, фехтования, гимнастики, осанки и так далее, с дипломами, между прочим!
– И всеми этими искусствами он владеет с одинаковым блеском, – ввернул Эшалот.
– Не двигайся, – осадил его Ренье, – я делаю набросок грудных мышц. А что вы мне тут давеча болтали про Черные Мантии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138