Остается сожалеть, что в память об Августу меня не осталось ничего, в следующий раз…
Муки издает короткий писк, мало похожий на обычное кошачье мяуканье, о каком следующем разе идет речь?..
Стоит ли заморачиваться этим, когда я полон сил, энергии, оптимизма, когда я готов жрать открывшуюся мне жизнь целыми пригоршнями?.. Трава должна быть сытой и будет сытой, кажется, я произнес вслух:
трава должна быть сытой и будет сытой.
Марго знала это. Предвидела.
Марка пистолета, которым Лягушонок пыталась угрожать, мне незнакома. Но обойма заполнена блестящими желтоватыми патронами. Пистолет таки дал осечку. А если бы не дал?.. Еще один довод в пользу фиолетовой смерти Лягушонка, не я первый начал.
– Тебе не надоело здесь сидеть, приятель? – интересуюсь я у Муки. – Мне так точно надоело. Может, прогуляемся? Спустимся вниз? Навестим добрую хозяйку? Кот внимательно смотрит на меня.
– Иди-ка сюда, Муки. Иди, красавец!.. Кис-кис-кис.
Я не знаю, знакомо ли шведскому коту русское «кис-кис-кис» и потому еще и тихонько постукиваю пальцами по полу.
– Иди сюда!..
Муки подчиняется. Он обнюхивает мою руку – руку порядочного, благородного человека. Руку друга, избавившего его от страданий; он трется о ребро ладони и, – о, апофеоз доверчивости! – вскакивает ко мне на колени. Тело кота кажется смазанным жиром, от него исходит странный запах, что-то он мне напоминает.
Запах пластикового стаканчика, вот что.
Я и представить себе не мог, куда приведут меня поиски Тинатин, во что втравят.
– Ты тоже знал Тинатин? – я глажу кота, почесываю у него за ухом. – В одной из своих прошлых кошачьих жизней? Она тоже тебя поцеловала?
Муки молчит. Муки плохой собеседник, но хороший слушатель. Таким же был Сонни-бой.
– Пойдем, Муки.
Я поднимаюсь вместе с котом, карман белого махрового халата слишком широк, слишком глубок, на нем вышит синий якорь, в него же я кладу пистолет. Нужно вернуть его, если не Лягушачьему мудаку папаше, злому полицейскому, то, во всяком случае, – самой Анне. Это убедит ее в том, что беспределу соплячки положен конец.
Я мог бы переодеться в свои вещи, но предстать перед сочинительницей crimi в халате вовсе не зазорно, напротив – это жест доверия, моего доверия к семье Лягушонка и доверия Анны Брейнсдофер-Пайпер ко мне самому, тактичному старшему другу, который никогда не сделает плохо ее дочери. Я и сейчас уверен: ничего дурного не произошло, совершенное мной – благо. Не знаю, как насчет Лягушонка, для Анны же оно несомненно.
***
…Я не сразу нахожу ее.
Дом слишком велик. Муки пригрелся у меня на руках, вместе с ним мы спускаемся вниз, по широкой лестнице из светлого бука (ни одна половица во время нашего спуска не скрипнула), стены лестницы украшены фотографиями в рамках под стеклом. Сплошь умиротворяющие морские пейзажи, дюны, галька, раковины – и ничего общего с тем морем, которое пригрезилось мне. Разница между ними – как между мертвой Лягушонком и потрясающе живой Тинатин.
Гостиная пуста, но я не отчаиваюсь, у сочинительницы crimi, тем более преуспевающей, должен быть свой собственный рабочий кабинет. Он обнаруживается рядом с гостиной, дверь в него приоткрыта, что можно считать приглашением. В узкую щель я вижу Анну, сидящую за компьютером, пальцы так и летают по клавиатуре. Сидящая за компьютером Анна еще более привлекательна, чем Анна, ведущая «Пежо».
Я деликатно стучу по двери костяшками пальцев, Анна отрывается от монитора и поднимает голову.
– Кирстен? – спрашивает она.
Что это еще за Кирстен? что такое – Кирстен?
– Это я, Анна. Я – Дэн. Можно войти?
– Конечно, входите! – после секундного замешательства говорит Анна. – Я подумала, что это наша кухарка… Рада вас видеть, Дэн.
– Значит, у вас есть кухарка? – такой поворот событий не очень нравится мне, наличие в доме еще и кухарки неприятно меня поражает.
– Да. Кирстен. Она же домработница, она же горничная, она же богиня домашнего очага, – почему-то начинает оправдываться Анна. – Мне одной тяжело вести хозяйство, без нее мы бы совсем пропали.
– И потом – ваша работа, – поддакиваю я. – Она, наверное, отнимает слишком много времени.
– Слишком. Я принадлежу своей работе, я – ее раб. Не думайте, я не жалуюсь, я очень люблю свою работу. Очень.
– Я понимаю. Вы, наверное, очень популярная писательница.
– У меня приличные тиражи, – скромничает Анна.
– Катя… Катя сказала мне, что вы – звезда криминального жанра.
– Правда? – Щеки Анны вспыхивают румянцем, она явно взволнована. – Она так и сказала?
– Да.
– Моя девочка… А мне казалось, она… она терпеть не может. Меня и все то, что я делаю.
– Вам казалось. – Я все еще поглаживаю Муки, приклеившегося к моим рукам.
– Это ведь всего лишь странный, губительный подростковый возраст, да?
– Да.
– Это ведь из-за свойственного всем подросткам чувства противоречия, да?
– Да.
– А на самом деле она добрая девочка, да?
– Да.
– Добрая, трепетная и ранимая.
– Да. Я называю ее Лягушонком – иногда…
– Лягушонком? – Анна удивленно приподнимает брови: сначала левую, потом – правую.
– Это всего лишь проявление ласки. Проявление любви.
Я ловлю себя на том, что разговариваю с Анной, как разговаривают с неразумными, не понимающими русского иностранцами, которые, как известно, – как дети. Снисходительность, четкая артикуляция и использование странных логических и стилистических конструкций. «Проявление ласки. Проявление любви» – гы-гы, бу-га-га, нахх! Мне не стоит забывать, что Анна – русская. Это только пишет она по-английски и по-немецки и живет в Швеции и со шведом. Но на самом деле – она русская. Относится ли этот факт к числу тех, которые обычно замалчивают авторы монографий о популярных сочинительницах crimi?..
– Лягушонок… Как удивительно!
– А по-моему – нежно. А как вы называете ее? Анна задумывается.
– Детка. Девочка. Доченька. Малыш. Не слишком оригинально, правда?
– Не слишком. – Я беспощаден, но именно таким и должен быть старший, всепонимающий, терпеливый и терпимый друг несносной Лягушонка.
– Зайчонок. Мышка. Рыбка. Птичка. Когда ей было восемь, ей особенно нравилась именно птичка. Птичка моя.
– Отдает передвижным зоопарком, посетившим провинцию.
– Да-да, я понимаю. Я была не очень хорошей матерью. Работа отнимала слишком много времени. Русский может утвердиться на Западе только при одном условии…
– При каком же?
– Если будет работать на износ. И если забудет, что он – русский.
– И вы забыли?
– Увы, – Анна разводит руками. – Лягушонок…
Лягушонок не дает мне забыть. Она очень русская. И очень хочет быть русской. И чтобы все остальные были русскими. Все. Весь мир.
– Это-то мне в ней и нравится, – я дружески улыбаюсь Анне, мне хочется сделать что-нибудь приятное для нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Муки издает короткий писк, мало похожий на обычное кошачье мяуканье, о каком следующем разе идет речь?..
Стоит ли заморачиваться этим, когда я полон сил, энергии, оптимизма, когда я готов жрать открывшуюся мне жизнь целыми пригоршнями?.. Трава должна быть сытой и будет сытой, кажется, я произнес вслух:
трава должна быть сытой и будет сытой.
Марго знала это. Предвидела.
Марка пистолета, которым Лягушонок пыталась угрожать, мне незнакома. Но обойма заполнена блестящими желтоватыми патронами. Пистолет таки дал осечку. А если бы не дал?.. Еще один довод в пользу фиолетовой смерти Лягушонка, не я первый начал.
– Тебе не надоело здесь сидеть, приятель? – интересуюсь я у Муки. – Мне так точно надоело. Может, прогуляемся? Спустимся вниз? Навестим добрую хозяйку? Кот внимательно смотрит на меня.
– Иди-ка сюда, Муки. Иди, красавец!.. Кис-кис-кис.
Я не знаю, знакомо ли шведскому коту русское «кис-кис-кис» и потому еще и тихонько постукиваю пальцами по полу.
– Иди сюда!..
Муки подчиняется. Он обнюхивает мою руку – руку порядочного, благородного человека. Руку друга, избавившего его от страданий; он трется о ребро ладони и, – о, апофеоз доверчивости! – вскакивает ко мне на колени. Тело кота кажется смазанным жиром, от него исходит странный запах, что-то он мне напоминает.
Запах пластикового стаканчика, вот что.
Я и представить себе не мог, куда приведут меня поиски Тинатин, во что втравят.
– Ты тоже знал Тинатин? – я глажу кота, почесываю у него за ухом. – В одной из своих прошлых кошачьих жизней? Она тоже тебя поцеловала?
Муки молчит. Муки плохой собеседник, но хороший слушатель. Таким же был Сонни-бой.
– Пойдем, Муки.
Я поднимаюсь вместе с котом, карман белого махрового халата слишком широк, слишком глубок, на нем вышит синий якорь, в него же я кладу пистолет. Нужно вернуть его, если не Лягушачьему мудаку папаше, злому полицейскому, то, во всяком случае, – самой Анне. Это убедит ее в том, что беспределу соплячки положен конец.
Я мог бы переодеться в свои вещи, но предстать перед сочинительницей crimi в халате вовсе не зазорно, напротив – это жест доверия, моего доверия к семье Лягушонка и доверия Анны Брейнсдофер-Пайпер ко мне самому, тактичному старшему другу, который никогда не сделает плохо ее дочери. Я и сейчас уверен: ничего дурного не произошло, совершенное мной – благо. Не знаю, как насчет Лягушонка, для Анны же оно несомненно.
***
…Я не сразу нахожу ее.
Дом слишком велик. Муки пригрелся у меня на руках, вместе с ним мы спускаемся вниз, по широкой лестнице из светлого бука (ни одна половица во время нашего спуска не скрипнула), стены лестницы украшены фотографиями в рамках под стеклом. Сплошь умиротворяющие морские пейзажи, дюны, галька, раковины – и ничего общего с тем морем, которое пригрезилось мне. Разница между ними – как между мертвой Лягушонком и потрясающе живой Тинатин.
Гостиная пуста, но я не отчаиваюсь, у сочинительницы crimi, тем более преуспевающей, должен быть свой собственный рабочий кабинет. Он обнаруживается рядом с гостиной, дверь в него приоткрыта, что можно считать приглашением. В узкую щель я вижу Анну, сидящую за компьютером, пальцы так и летают по клавиатуре. Сидящая за компьютером Анна еще более привлекательна, чем Анна, ведущая «Пежо».
Я деликатно стучу по двери костяшками пальцев, Анна отрывается от монитора и поднимает голову.
– Кирстен? – спрашивает она.
Что это еще за Кирстен? что такое – Кирстен?
– Это я, Анна. Я – Дэн. Можно войти?
– Конечно, входите! – после секундного замешательства говорит Анна. – Я подумала, что это наша кухарка… Рада вас видеть, Дэн.
– Значит, у вас есть кухарка? – такой поворот событий не очень нравится мне, наличие в доме еще и кухарки неприятно меня поражает.
– Да. Кирстен. Она же домработница, она же горничная, она же богиня домашнего очага, – почему-то начинает оправдываться Анна. – Мне одной тяжело вести хозяйство, без нее мы бы совсем пропали.
– И потом – ваша работа, – поддакиваю я. – Она, наверное, отнимает слишком много времени.
– Слишком. Я принадлежу своей работе, я – ее раб. Не думайте, я не жалуюсь, я очень люблю свою работу. Очень.
– Я понимаю. Вы, наверное, очень популярная писательница.
– У меня приличные тиражи, – скромничает Анна.
– Катя… Катя сказала мне, что вы – звезда криминального жанра.
– Правда? – Щеки Анны вспыхивают румянцем, она явно взволнована. – Она так и сказала?
– Да.
– Моя девочка… А мне казалось, она… она терпеть не может. Меня и все то, что я делаю.
– Вам казалось. – Я все еще поглаживаю Муки, приклеившегося к моим рукам.
– Это ведь всего лишь странный, губительный подростковый возраст, да?
– Да.
– Это ведь из-за свойственного всем подросткам чувства противоречия, да?
– Да.
– А на самом деле она добрая девочка, да?
– Да.
– Добрая, трепетная и ранимая.
– Да. Я называю ее Лягушонком – иногда…
– Лягушонком? – Анна удивленно приподнимает брови: сначала левую, потом – правую.
– Это всего лишь проявление ласки. Проявление любви.
Я ловлю себя на том, что разговариваю с Анной, как разговаривают с неразумными, не понимающими русского иностранцами, которые, как известно, – как дети. Снисходительность, четкая артикуляция и использование странных логических и стилистических конструкций. «Проявление ласки. Проявление любви» – гы-гы, бу-га-га, нахх! Мне не стоит забывать, что Анна – русская. Это только пишет она по-английски и по-немецки и живет в Швеции и со шведом. Но на самом деле – она русская. Относится ли этот факт к числу тех, которые обычно замалчивают авторы монографий о популярных сочинительницах crimi?..
– Лягушонок… Как удивительно!
– А по-моему – нежно. А как вы называете ее? Анна задумывается.
– Детка. Девочка. Доченька. Малыш. Не слишком оригинально, правда?
– Не слишком. – Я беспощаден, но именно таким и должен быть старший, всепонимающий, терпеливый и терпимый друг несносной Лягушонка.
– Зайчонок. Мышка. Рыбка. Птичка. Когда ей было восемь, ей особенно нравилась именно птичка. Птичка моя.
– Отдает передвижным зоопарком, посетившим провинцию.
– Да-да, я понимаю. Я была не очень хорошей матерью. Работа отнимала слишком много времени. Русский может утвердиться на Западе только при одном условии…
– При каком же?
– Если будет работать на износ. И если забудет, что он – русский.
– И вы забыли?
– Увы, – Анна разводит руками. – Лягушонок…
Лягушонок не дает мне забыть. Она очень русская. И очень хочет быть русской. И чтобы все остальные были русскими. Все. Весь мир.
– Это-то мне в ней и нравится, – я дружески улыбаюсь Анне, мне хочется сделать что-нибудь приятное для нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113