Я продолжил в совершенно ином тоне: – У меня не было намерения представить ни Уильяма, ни Ричарда, но особенно Уильяма, как самых главных злодеев двадцатого века.
Шипение газа было более зловещим, чем молчание герцога. Я порадовался тому, что у меня в руках была шляпа. Не будь ее, я бы не знал, куда их деть.
– Я пришел сюда, чтобы сказать вам кое-что, – заметил я. – Мнение составителя хроники никогда не сможет заменить собой взгляда отца. Но мне кажется, что вам стоит меня выслушать.
Я сделал шаг вперед, пытаясь подбодрить таким образом самого себя, и сказал немного более настойчивым тоном:
– Это весьма любопытно, но если мы проанализируем персонаж Уильяма в книге, то увидим, что он не столь виновен и, возможно, не заслуживает тех прилагательных, которые употребляются при описании его поступков. Обнаружить это было для меня самого большой неожиданностью. В конце концов Уильям не совершает никаких действий, за которые его могли бы осудить по существующим законам. Его отношение к африканцам полностью оправдано всей колониальной системой. А в этом все мы, как европейцы, немного виноваты. Что же касается тектонов, то кто из нас не стал бы в них стрелять? Правда, остается история с девушкой и тот факт, что она подверглась заключению. Но была ли она его пленницей? Мы никогда не узнаем, что происходило между Уильямом и Амгам в этой палатке. Однако Уильям ни разу не тронул девушку. Это единственный факт, которому мы находим подтверждение в конце рассказа. Он оказался на это неспособен. Но мы не должны ненавидеть кого-то за преступление, которое он не сумел совершить. – Тут я грустно покачал головой. – Господин Кравер, вероятно, я был слишком жесток по отношению к Уильяму. Может быть, окончательное обвинение человеку выносится не на основании его действий, а на том впечатлении, которое производит на нас литературный стиль, использованный при их описании.
Герцог ничего не отвечал. Я не хотел нарушать этого молчания и сделал два шага назад, не оборачиваясь, как выходят после аудиенции у короля. Но, когда уже взялся за ручку двери, услышал голос, который произнес:
– Уильям превратился в нечто более ненавистное, чем насильник или убийца.
Я замер. Не отрывая взгляда от своих пальцев, герцог добавил:
– Уильям был преградой для любви.
В соответствии с нашей договоренностью мне пришлось выждать семь дней, прежде чем встретиться с Нортоном. И вот наконец после стольких злоключений и переживаний, через четыре года после нашей случайной встречи на кладбище, мы снова сидели вместе в кабинете. Но теперь между нами на столе лежал законченный вариант книги, напечатанный на машинке.
Я никогда не думал, что мне доведется увидеть Нортона взволнованным: если камень пустится в пляс, то для людей это зрелище будет неожиданным. На сей раз он не изображал глубоких раздумий, упираясь кончиком носа в пирамиду сложенных пальцев, как делал это обычно.
– Это прекрасная книга, – начал он, постукивая двумя пальцами по переплетенной стопке листов, – великая книга, Томми. В ней все замечательно: и стиль, и сюжет, и персонажи. Но особенно точка зрения. Вам удалось найти зерно истины в такой сложной, запутанной и туманной истории.
Он замолчал и поднял глаза от стола. В его взгляде сквозило восхищение. Нортон продолжил:
– Когда-нибудь в будущем – не знаю точно, через сколько лет, – критики будут говорить об авторах, которые сейчас сияют на английском литературном небосклоне: они были современниками Томаса Томсона. И не прибавят ничего больше. – Он откинулся на спинку стула и заключил: – Вам уготовано большое будущее, я в этом уверен.
Стоит ли мне стыдиться того, что похвалы Нортона удовлетворяли мое тщеславие?
– Мы спасем Маркуса от костра, не правда ли? – спросил я, стараясь сделать вид, что комплименты адвоката не имели для меня значения, а мое произведение служило иной цели.
Нортон сказал:
– Да будет так, со слепой помощью правосудия.
Это был скорее лозунг, чем твердое убеждение. Но на этом наша беседа закончилась. Нортон ничего больше не хотел мне сказать. Он заплатил мне наличными остатки гонорара, и я засунул деньги в карман. Я выполнил работу, которую поручил мне адвокат, а он полностью расплатился со мной. Мы были квиты. Нортон не задавал лишних вопросов и не рассчитывал, что кому-нибудь придет в голову задавать их ему. Он стоял не шевелясь и даже не моргал. Таким способом этот человек говорил мне, что между нами все кончено. Я вдруг почувствовал какую-то странную неловкость, хотя и не мог точно определить почему. Но все было в порядке, и я, естественно, ушел. Что еще мне оставалось делать?
Когда я оказался на улице, мое сердце сжалось от предчувствия чего-то неладного. Скорее всего, сказывалось мое переутомление, но мне казалось невероятным, что все уже было кончено – как минимум для меня. Я так близко принимал к сердцу дело Гарвея, что быстрый и холодный финал казался мне невероятным. Но таков был Нортон, а с другой стороны, наши с ним отношения никогда не выходили за сугубо профессиональные рамки.
Как бы то ни было, в тот осенний день тысяча девятьсот восемнадцатого года я вдруг оказался на улице с пустыми руками. Я чувствовал себя так, словно я сам, а не Маркус Гарвей, был заключенным, которого мы пытались вызволить из клетки. Как настоящий узник, которого выпустили на волю, я выходил в мир с небольшой суммой денег в кармане, имея столь же туманное представление о том, что теперь делать со своей жизнью. Книга настолько захватила меня, что во время работы над ней мое собственное будущее казалось мне совершенно неважным.
Как всегда, Мак-Маон пришел мне на помощь даже раньше, чем я понял, что нуждаюсь в поддержке. Через несколько дней он позвал меня и сказал:
– Томми, дружок, в витрине «Таймс оф Британ» я видел объявление: им нужны начинающие журналисты. Раз ты писал те книжечки, я подумал, что тебя это может заинтересовать.
«Таймс оф Британ» была небольшой бульварной газетой, которая выходила еженедельно и просуществовала до пятидесятых годов. Я пошел в редакцию, и мне предложили написать пробную статью. В каком смысле «пробную»? Мне предстояло доказать, что я умею излагать свои мысли. Надо было написать восемьдесят строк на заданную тему, и я мог выбрать одну из двух: «Эпическое значение аэропланов, оснащенных пулеметами» или «Критика теории Дарвина с позиций христианства». В то время война уже всем ужасно надоела, и я выбрал Дарвина. Я написал эту статью только для того, чтобы доставить удовольствие Мак-Маону. Как бы то ни было, через несколько дней меня проводили в кабинет директора газеты.
– Закройте за собой дверь, пожалуйста, – попросили меня.
В этом человеке мне больше всего запомнились его мясистые красные губы, скользкие, как туловище осьминога, которые словно были созданы для того, чтобы держать сигару.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Шипение газа было более зловещим, чем молчание герцога. Я порадовался тому, что у меня в руках была шляпа. Не будь ее, я бы не знал, куда их деть.
– Я пришел сюда, чтобы сказать вам кое-что, – заметил я. – Мнение составителя хроники никогда не сможет заменить собой взгляда отца. Но мне кажется, что вам стоит меня выслушать.
Я сделал шаг вперед, пытаясь подбодрить таким образом самого себя, и сказал немного более настойчивым тоном:
– Это весьма любопытно, но если мы проанализируем персонаж Уильяма в книге, то увидим, что он не столь виновен и, возможно, не заслуживает тех прилагательных, которые употребляются при описании его поступков. Обнаружить это было для меня самого большой неожиданностью. В конце концов Уильям не совершает никаких действий, за которые его могли бы осудить по существующим законам. Его отношение к африканцам полностью оправдано всей колониальной системой. А в этом все мы, как европейцы, немного виноваты. Что же касается тектонов, то кто из нас не стал бы в них стрелять? Правда, остается история с девушкой и тот факт, что она подверглась заключению. Но была ли она его пленницей? Мы никогда не узнаем, что происходило между Уильямом и Амгам в этой палатке. Однако Уильям ни разу не тронул девушку. Это единственный факт, которому мы находим подтверждение в конце рассказа. Он оказался на это неспособен. Но мы не должны ненавидеть кого-то за преступление, которое он не сумел совершить. – Тут я грустно покачал головой. – Господин Кравер, вероятно, я был слишком жесток по отношению к Уильяму. Может быть, окончательное обвинение человеку выносится не на основании его действий, а на том впечатлении, которое производит на нас литературный стиль, использованный при их описании.
Герцог ничего не отвечал. Я не хотел нарушать этого молчания и сделал два шага назад, не оборачиваясь, как выходят после аудиенции у короля. Но, когда уже взялся за ручку двери, услышал голос, который произнес:
– Уильям превратился в нечто более ненавистное, чем насильник или убийца.
Я замер. Не отрывая взгляда от своих пальцев, герцог добавил:
– Уильям был преградой для любви.
В соответствии с нашей договоренностью мне пришлось выждать семь дней, прежде чем встретиться с Нортоном. И вот наконец после стольких злоключений и переживаний, через четыре года после нашей случайной встречи на кладбище, мы снова сидели вместе в кабинете. Но теперь между нами на столе лежал законченный вариант книги, напечатанный на машинке.
Я никогда не думал, что мне доведется увидеть Нортона взволнованным: если камень пустится в пляс, то для людей это зрелище будет неожиданным. На сей раз он не изображал глубоких раздумий, упираясь кончиком носа в пирамиду сложенных пальцев, как делал это обычно.
– Это прекрасная книга, – начал он, постукивая двумя пальцами по переплетенной стопке листов, – великая книга, Томми. В ней все замечательно: и стиль, и сюжет, и персонажи. Но особенно точка зрения. Вам удалось найти зерно истины в такой сложной, запутанной и туманной истории.
Он замолчал и поднял глаза от стола. В его взгляде сквозило восхищение. Нортон продолжил:
– Когда-нибудь в будущем – не знаю точно, через сколько лет, – критики будут говорить об авторах, которые сейчас сияют на английском литературном небосклоне: они были современниками Томаса Томсона. И не прибавят ничего больше. – Он откинулся на спинку стула и заключил: – Вам уготовано большое будущее, я в этом уверен.
Стоит ли мне стыдиться того, что похвалы Нортона удовлетворяли мое тщеславие?
– Мы спасем Маркуса от костра, не правда ли? – спросил я, стараясь сделать вид, что комплименты адвоката не имели для меня значения, а мое произведение служило иной цели.
Нортон сказал:
– Да будет так, со слепой помощью правосудия.
Это был скорее лозунг, чем твердое убеждение. Но на этом наша беседа закончилась. Нортон ничего больше не хотел мне сказать. Он заплатил мне наличными остатки гонорара, и я засунул деньги в карман. Я выполнил работу, которую поручил мне адвокат, а он полностью расплатился со мной. Мы были квиты. Нортон не задавал лишних вопросов и не рассчитывал, что кому-нибудь придет в голову задавать их ему. Он стоял не шевелясь и даже не моргал. Таким способом этот человек говорил мне, что между нами все кончено. Я вдруг почувствовал какую-то странную неловкость, хотя и не мог точно определить почему. Но все было в порядке, и я, естественно, ушел. Что еще мне оставалось делать?
Когда я оказался на улице, мое сердце сжалось от предчувствия чего-то неладного. Скорее всего, сказывалось мое переутомление, но мне казалось невероятным, что все уже было кончено – как минимум для меня. Я так близко принимал к сердцу дело Гарвея, что быстрый и холодный финал казался мне невероятным. Но таков был Нортон, а с другой стороны, наши с ним отношения никогда не выходили за сугубо профессиональные рамки.
Как бы то ни было, в тот осенний день тысяча девятьсот восемнадцатого года я вдруг оказался на улице с пустыми руками. Я чувствовал себя так, словно я сам, а не Маркус Гарвей, был заключенным, которого мы пытались вызволить из клетки. Как настоящий узник, которого выпустили на волю, я выходил в мир с небольшой суммой денег в кармане, имея столь же туманное представление о том, что теперь делать со своей жизнью. Книга настолько захватила меня, что во время работы над ней мое собственное будущее казалось мне совершенно неважным.
Как всегда, Мак-Маон пришел мне на помощь даже раньше, чем я понял, что нуждаюсь в поддержке. Через несколько дней он позвал меня и сказал:
– Томми, дружок, в витрине «Таймс оф Британ» я видел объявление: им нужны начинающие журналисты. Раз ты писал те книжечки, я подумал, что тебя это может заинтересовать.
«Таймс оф Британ» была небольшой бульварной газетой, которая выходила еженедельно и просуществовала до пятидесятых годов. Я пошел в редакцию, и мне предложили написать пробную статью. В каком смысле «пробную»? Мне предстояло доказать, что я умею излагать свои мысли. Надо было написать восемьдесят строк на заданную тему, и я мог выбрать одну из двух: «Эпическое значение аэропланов, оснащенных пулеметами» или «Критика теории Дарвина с позиций христианства». В то время война уже всем ужасно надоела, и я выбрал Дарвина. Я написал эту статью только для того, чтобы доставить удовольствие Мак-Маону. Как бы то ни было, через несколько дней меня проводили в кабинет директора газеты.
– Закройте за собой дверь, пожалуйста, – попросили меня.
В этом человеке мне больше всего запомнились его мясистые красные губы, скользкие, как туловище осьминога, которые словно были созданы для того, чтобы держать сигару.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115