Значение имело не то, какие действия совершали персонажи на протяжении этой истории, а то, что делала сама эта история со своими персонажами. Весьма вероятно, судебный процесс закончится скверно, и Маркуса повесят, не исключено, что на следующий день бомба с немецкого аэростата превратит и меня, и Нортона в прах. Но пока на земле существуют читатели, Амгам и Маркус будут по-прежнему любить друг друга на верхушке того дерева. От меня требовалось только рассказать об этом, и я в точности выполнил свою задачу. Мне было жаль только одного: это была история другого человека, а мне, чтобы создать хорошую книгу, пришлось паразитировать на событиях, которые он пережил. Мир далеко не совершенен.
Мне захотелось курить, но сигареты у меня кончились. Я вышел из своей комнаты. Господин Мак-Маон все еще играл в гостиной с тремя из своих детей, которые то залезали под большое кресло, то карабкались на его спинку. Я попросил у него взаймы несколько шиллингов и вышел за сигаретами. Был поздний вечер, недавно прошел дождь. Улицы были пустынны и пахли мокрой брусчаткой. Все заведения, где торговали сигаретами, уже закрылись. Но мне повезло: на углу я наткнулся на одного из тех мальчишек, что торговали табаком на улицах. Он уснул, положив голову на ящик с сигаретами. Когда я разбудил его, он здорово испугался. По дороге домой я курил. На улице царила невыразимая тишина. Было невероятно приятно наполнять свои легкие смесью влажного воздуха и табачного дыма. По моим ощущениям, я был так же пуст и чист, как мыльный пузырь.
Почему мне кажется важным, что в тот вечер я вышел за сигаретами? Сам точно не знаю. Но столько лет спустя моя память плывет, точно привидение, похожее на медузу, и вновь и вновь возвращается к тому задремавшему мальчугану. Как это ни странно, я часто спрашиваю себя, как сложилась его жизнь. Наша память похожа на беременную женщину: у нее бывают причуды. А может быть, дело не в этом, а в том, что я провел последние шестьдесят лет, как тот мальчишка. Проспал все на углу жизни, мечтая о ней. Поэтому мне так часто вспоминается этот мальчуган.
Поднявшись к себе в комнату, я зажег еще одну сигарету и хотел растянуться на кровати. И что же я вижу? Естественно, Мария Антуанетта стоит на моей подушке и собирается описать ее. Я взял газету и скрутил ее в плотную трубку, собираясь на сей раз при помощи этой дубинки приготовить из нее черепашью котлету.
Спасаясь от расправы, черепаха перепрыгнула с моей кровати на стол и взобралась на клавиатуру пишущей машинки. Этот маршрут был для нее гибельным: между клавишами оставалось достаточно места, чтобы там застряли ее лапы. Я уже было замахнулся свернутой газетой, чтобы жестоко избить ее, как вдруг заметил, что в машинке заправлен лист бумаги. По какой-то невероятной случайности ножки Марии Антуанетты напечатали два слова:
«оОчччеень хоорошооо»
Я с сочувствием посмотрел на бедняжку, застрявшую между клавишами. Удивительно, но я даже не помнил, с чего началась наша вражда. Кто знает… Может быть, на протяжении всего этого времени мы оба пытались утвердиться в этом мире: она – как черепаха, а я – как писатель.
«Очень хорошо» – так сказала Мария Антуанетта. И она не ошибалась. Какое значение имело то, что в основе моей истории лежала история другого человека? Наверняка это было столь же неважно, как и то, что черепаха носила протез вместо настоящего панциря. Я не становился от этого худшим писателем, точно так же как деревянный панцирь не умалял ее черепашьих достоинств.
Вместо того чтобы прибить бедное животное сложенной газетой, я отнес его на кухню, и мы вместе выпили в честь заключения мира. Само собой разумеется, что выпил я, а она нанюхалась гуталина.
(Возможно, кто-нибудь из читателей поинтересуется, что случилось дальше с Марией Антуанеттой. Мне нетрудно ответить на этот вопрос: она живет у меня. Я разделяю с ней кров с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда госпожа Мак-Маон завещала ее мне. По словам знакомого ветеринара, она принадлежит к одному из видов черепах, которые могут жить триста лет. Таким образом, когда я умру, окажется, что она пережила всех действующих лиц этой истории. Любопытный факт.)
Я отправился в контору Нортона, чтобы вручить ему окончательный вариант книги, отпечатанный на машинке. В тот же день я отправил заказной почтой копию романа герцогу Краверу, соблюдая наше джентльменское соглашение. Мы договорились с Нортоном встретиться через неделю. Не стоит и говорить, что он отводил это время для чтения законченного произведения, прежде чем выплатить мне мой гонорар. Я воспользовался этой задержкой, чтобы нанести визит герцогу Краверу.
Герцог никогда не знал точно, как погибли его сыновья. Посылая ему книгу, я вынуждал его увидеть Ричарда, которого добивали, точно раненого быка на арене. И Уильяма, мозги которого сожрали африканские крысы. Я пришел в имение под предлогом того, что хотел выслушать мнение герцога. Но на самом деле мной двигала необходимость искупить свою вину.
– Да, конечно! – приветствовал меня дворецкий. – Имейте в виду, что почта сейчас приходит с большими задержками, поэтому мы получили вашу рукопись только вчера. Герцог целый день читал ее. – Он помолчал, а потом добавил печально: – Его сиятельство еще не выходил из своего кабинета.
Дворецкий прошел из небольшой приемной, где он меня оставил, в покои герцога, потом вернулся побледневшим и снова отправился туда. Наконец он возвратился в приемную и сказал мне:
– Герцог желает вас видеть.
Вместо того чтобы объявить о моем появлении, дворецкий подвел меня к двери кабинета и в испуге удалился. Мне самому пришлось толкнуть тяжелую дверь. В кабинете, как и во время моего первого посещения этого дома, царил полумрак: окна были завешаны плотными занавесками. Единственным источником света служил голубой язычок пламени газовой лампы, которая непрерывно тихонько шипела.
Я ожидал увидеть плотную фигуру герцога, восседающую за большим столом, и думал, что он держит наготове всю свою словесную артиллерию, чтобы нанести мне сокрушительный удар. Вместо этого я увидел человека, скорчившегося на стуле в углу комнаты. Герцог Кравер был из тех людей, которые, стоя в полный рост, кажутся гораздо более мощными, чем когда сидят. Теперь, когда его позвоночник нашел для себя точку опоры, все его мышцы расслабились и обвисли по бокам грудной клетки. Подбородок касался груди. Сидя в такой позе, он наблюдал за тем, как пальцы его правой руки играют с пальцами левой. Герцог напоминал Наполеона сразу после сражения при Ватерлоо.
– Могу представить себе, что вы сейчас переживаете. Хотя бы отчасти, – сказал я. Но герцог молчал. На самом деле он даже не перевел на меня свой взгляд, по-прежнему устремленный на пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Мне захотелось курить, но сигареты у меня кончились. Я вышел из своей комнаты. Господин Мак-Маон все еще играл в гостиной с тремя из своих детей, которые то залезали под большое кресло, то карабкались на его спинку. Я попросил у него взаймы несколько шиллингов и вышел за сигаретами. Был поздний вечер, недавно прошел дождь. Улицы были пустынны и пахли мокрой брусчаткой. Все заведения, где торговали сигаретами, уже закрылись. Но мне повезло: на углу я наткнулся на одного из тех мальчишек, что торговали табаком на улицах. Он уснул, положив голову на ящик с сигаретами. Когда я разбудил его, он здорово испугался. По дороге домой я курил. На улице царила невыразимая тишина. Было невероятно приятно наполнять свои легкие смесью влажного воздуха и табачного дыма. По моим ощущениям, я был так же пуст и чист, как мыльный пузырь.
Почему мне кажется важным, что в тот вечер я вышел за сигаретами? Сам точно не знаю. Но столько лет спустя моя память плывет, точно привидение, похожее на медузу, и вновь и вновь возвращается к тому задремавшему мальчугану. Как это ни странно, я часто спрашиваю себя, как сложилась его жизнь. Наша память похожа на беременную женщину: у нее бывают причуды. А может быть, дело не в этом, а в том, что я провел последние шестьдесят лет, как тот мальчишка. Проспал все на углу жизни, мечтая о ней. Поэтому мне так часто вспоминается этот мальчуган.
Поднявшись к себе в комнату, я зажег еще одну сигарету и хотел растянуться на кровати. И что же я вижу? Естественно, Мария Антуанетта стоит на моей подушке и собирается описать ее. Я взял газету и скрутил ее в плотную трубку, собираясь на сей раз при помощи этой дубинки приготовить из нее черепашью котлету.
Спасаясь от расправы, черепаха перепрыгнула с моей кровати на стол и взобралась на клавиатуру пишущей машинки. Этот маршрут был для нее гибельным: между клавишами оставалось достаточно места, чтобы там застряли ее лапы. Я уже было замахнулся свернутой газетой, чтобы жестоко избить ее, как вдруг заметил, что в машинке заправлен лист бумаги. По какой-то невероятной случайности ножки Марии Антуанетты напечатали два слова:
«оОчччеень хоорошооо»
Я с сочувствием посмотрел на бедняжку, застрявшую между клавишами. Удивительно, но я даже не помнил, с чего началась наша вражда. Кто знает… Может быть, на протяжении всего этого времени мы оба пытались утвердиться в этом мире: она – как черепаха, а я – как писатель.
«Очень хорошо» – так сказала Мария Антуанетта. И она не ошибалась. Какое значение имело то, что в основе моей истории лежала история другого человека? Наверняка это было столь же неважно, как и то, что черепаха носила протез вместо настоящего панциря. Я не становился от этого худшим писателем, точно так же как деревянный панцирь не умалял ее черепашьих достоинств.
Вместо того чтобы прибить бедное животное сложенной газетой, я отнес его на кухню, и мы вместе выпили в честь заключения мира. Само собой разумеется, что выпил я, а она нанюхалась гуталина.
(Возможно, кто-нибудь из читателей поинтересуется, что случилось дальше с Марией Антуанеттой. Мне нетрудно ответить на этот вопрос: она живет у меня. Я разделяю с ней кров с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда госпожа Мак-Маон завещала ее мне. По словам знакомого ветеринара, она принадлежит к одному из видов черепах, которые могут жить триста лет. Таким образом, когда я умру, окажется, что она пережила всех действующих лиц этой истории. Любопытный факт.)
Я отправился в контору Нортона, чтобы вручить ему окончательный вариант книги, отпечатанный на машинке. В тот же день я отправил заказной почтой копию романа герцогу Краверу, соблюдая наше джентльменское соглашение. Мы договорились с Нортоном встретиться через неделю. Не стоит и говорить, что он отводил это время для чтения законченного произведения, прежде чем выплатить мне мой гонорар. Я воспользовался этой задержкой, чтобы нанести визит герцогу Краверу.
Герцог никогда не знал точно, как погибли его сыновья. Посылая ему книгу, я вынуждал его увидеть Ричарда, которого добивали, точно раненого быка на арене. И Уильяма, мозги которого сожрали африканские крысы. Я пришел в имение под предлогом того, что хотел выслушать мнение герцога. Но на самом деле мной двигала необходимость искупить свою вину.
– Да, конечно! – приветствовал меня дворецкий. – Имейте в виду, что почта сейчас приходит с большими задержками, поэтому мы получили вашу рукопись только вчера. Герцог целый день читал ее. – Он помолчал, а потом добавил печально: – Его сиятельство еще не выходил из своего кабинета.
Дворецкий прошел из небольшой приемной, где он меня оставил, в покои герцога, потом вернулся побледневшим и снова отправился туда. Наконец он возвратился в приемную и сказал мне:
– Герцог желает вас видеть.
Вместо того чтобы объявить о моем появлении, дворецкий подвел меня к двери кабинета и в испуге удалился. Мне самому пришлось толкнуть тяжелую дверь. В кабинете, как и во время моего первого посещения этого дома, царил полумрак: окна были завешаны плотными занавесками. Единственным источником света служил голубой язычок пламени газовой лампы, которая непрерывно тихонько шипела.
Я ожидал увидеть плотную фигуру герцога, восседающую за большим столом, и думал, что он держит наготове всю свою словесную артиллерию, чтобы нанести мне сокрушительный удар. Вместо этого я увидел человека, скорчившегося на стуле в углу комнаты. Герцог Кравер был из тех людей, которые, стоя в полный рост, кажутся гораздо более мощными, чем когда сидят. Теперь, когда его позвоночник нашел для себя точку опоры, все его мышцы расслабились и обвисли по бокам грудной клетки. Подбородок касался груди. Сидя в такой позе, он наблюдал за тем, как пальцы его правой руки играют с пальцами левой. Герцог напоминал Наполеона сразу после сражения при Ватерлоо.
– Могу представить себе, что вы сейчас переживаете. Хотя бы отчасти, – сказал я. Но герцог молчал. На самом деле он даже не перевел на меня свой взгляд, по-прежнему устремленный на пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115