Я попросил о встрече по телефону, и через неделю уже стоял перед решеткой ворот.
Резиденцией герцогу служила старинная усадьба в двадцати милях к северу от Лондона. С точки зрения современной моды там, вероятно, было чересчур много мебели и безделушек, но у посетителя создавалось впечатление, что за этими надежными стенами бессчетные поколения Краверов прожили как в теплом коконе покоя и тишины, не затрагиваемые бурями и изменениями внешнего мира. Когда я вошел, мажордом проводил меня в маленькую гостиную, сказав, что меня немедленно примут. Кто? Разумеется, сам герцог лично. Никогда бы не подумал, что сильные мира сего могут быть столь доступны.
Это был человек необъятный, как карта мира, и невероятно живой. Его огромная фигура прекрасно отражала соответствие тела и духа. Картину дополняли следы шрамов и увечий: например, половина уха была снесена пулей из арабского мушкета. Герцог напоминал римский Колизей: нанесенные временем раны не нарушали его облика, а лишь подчеркивали строгость линий. Он излучал прирожденную властность: когда Чарльз Кравер вошел, мне показалось, что столик и кресла встали по стойке «смирно», а половицы покорно замерли, желая, чтобы он на них наступил. Даже у меня возникло неосознанное желание подтянуться по-военному.
– Ну-ну, – сказал он, приветствуя меня с любезной иронией, – еще одна книга о генерале Гордоне и Судане. Когда им только надоест? Наверное, никогда. Сначала приходили журналисты, потом биографы. Предполагаю, что вы, вероятно, принадлежите к гильдии историков…
Он произносил свою речь, направляясь ко мне. Я открыл рот как раз тогда, когда он остановился на расстоянии одного шага.
– Меня привела сюда не личность Гордона, а совсем другая тема, – сказал я.
Герцог впервые взглянул мне прямо в глаза. Он внимательно меня рассматривал, словно пытаясь определить, кто я на самом деле и зачем пожаловал в его дом. Я тщательно взвесил свои слова, потому что не хотел наносить дополнительные раны человеку, у которого Африка уже отняла двух сыновей.
– Меня не интересует Судан. Я хотел бы поговорить о Конго.
Мы храним свою боль в шкатулках под ключом. Поразительно, как одно-единственное слово способно их открыть и выплеснуть содержимое на наши лица. Два слога слова «Конго» превратили человека, который стоял передо мной, в совершенно иную личность. Невидимые пальцы оттянули кожу его щек вниз, словно сила земного притяжения вдруг увеличилась. Его зрачки расширились. Герцог видел перед собой картину, доступную только ему одному, и она внушала ему ужас. Я не желал причинять ему боли. Однако Кравер был профессиональным военным и отреагировал как настоящий офицер: почувствовав боль, он взял инициативу в свои руки.
– Как ваше имя? – спросил он вдруг энергичным тоном.
– Томсон, мой генерал.
– Будьте добры, назовите ваше полное имя.
– Томас Томсон, генерал.
– Вы дружили с моим сыном Уильямом?
– Нет.
– С Ричардом?
– Нет.
Кравер постепенно терял терпение:
– Я что, должен вытягивать из вас клещами каждое слово?
Враждебные нотки в его голосе произвели на меня сильное впечатление. Несмотря на это, после минутного колебания я отважился заговорить:
– Я пишу книгу о неких темных событиях, которые произошли в Конго два года тому назад. – Тут я остановился и затем продолжил: – Но передо мной открывается очень субъективная картина событий.
До Кравера не доходил смысл моих слов. Он не понимал меня и от этого распалялся все больше. Ему с большим трудом удавалось сдерживать гнев. Герцог сделал шаг в мою сторону. У меня возникло желание отступить на два шага назад, но я не поддался искушению.
– Какую еще книгу? О какой субъективной картине вы говорите? Вы имеете в виду, что…
Он все понял. Я сказал:
– Вы не приглашали меня в свой дом, и я не являюсь вашим гостем. Ничто не может заставить вас выслушивать меня. Одно ваше слово – и я уйду.
– Как вы посмели явиться сюда и…
Он мог наброситься на меня с кулаками, но что-то заставило его сдержаться. Некоторое время герцог рассматривал половицы и тер себе лоб. Наконец он посмотрел на меня:
– Вы действительно пишете книгу для убийцы моих сыновей? Почему?
– Я думаю, что эта книга – последнее, что ему предстоит сделать в этой жизни. У осужденных на смерть есть право произнести последнее слово.
Мне показалось, что он колебался между двумя возможностями: выгнать меня незамедлительно вон или сначала отколотить, а потом выгнать. Вместо этого герцог сделал мирный жест:
– Я всегда ценил отвагу. Даже если этим качеством обладал мой враг.
Он направился из комнаты таким быстрым шагом, что я едва успевал следовать за ним. Мне приходилось обращаться к его спине:
– Я бы не хотел, чтобы вы неверно истолковали мои слова. То, что могло вам показаться вторжением, на самом деле лишь попытка быть беспристрастным.
– У вас есть дети? – завопил Кравер, не останавливаясь и не оборачиваясь ко мне.
– Нет, генерал.
– Вот и прекрасно! Не заводите детей. Они могут умереть раньше вас. Нет ничего ужаснее и противоестественнее в этом мира, чем судьба отца, который хоронит сына, двух сыновей!
Мы вошли в большой кабинет. Несмотря на полуденный час, здесь царил полумрак: большие окна были задернуты занавесками из тяжелой бархатистой ткани. Хозяин дома указал на стену, где висели две фотографии в рамках, по размеру и форме напоминавшие мяч для игры в регби.
Внизу первой фотографии в коричневатых тонах виднелась подпись: «Ричард Кравер. Лейсестерские казармы, ноябрь 1907 года». В потемках мне с трудом удавалось разглядеть черты лиц на фотографиях.
– Может быть, я открою окна? – спросил я.
– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.
На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.
Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.
Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Резиденцией герцогу служила старинная усадьба в двадцати милях к северу от Лондона. С точки зрения современной моды там, вероятно, было чересчур много мебели и безделушек, но у посетителя создавалось впечатление, что за этими надежными стенами бессчетные поколения Краверов прожили как в теплом коконе покоя и тишины, не затрагиваемые бурями и изменениями внешнего мира. Когда я вошел, мажордом проводил меня в маленькую гостиную, сказав, что меня немедленно примут. Кто? Разумеется, сам герцог лично. Никогда бы не подумал, что сильные мира сего могут быть столь доступны.
Это был человек необъятный, как карта мира, и невероятно живой. Его огромная фигура прекрасно отражала соответствие тела и духа. Картину дополняли следы шрамов и увечий: например, половина уха была снесена пулей из арабского мушкета. Герцог напоминал римский Колизей: нанесенные временем раны не нарушали его облика, а лишь подчеркивали строгость линий. Он излучал прирожденную властность: когда Чарльз Кравер вошел, мне показалось, что столик и кресла встали по стойке «смирно», а половицы покорно замерли, желая, чтобы он на них наступил. Даже у меня возникло неосознанное желание подтянуться по-военному.
– Ну-ну, – сказал он, приветствуя меня с любезной иронией, – еще одна книга о генерале Гордоне и Судане. Когда им только надоест? Наверное, никогда. Сначала приходили журналисты, потом биографы. Предполагаю, что вы, вероятно, принадлежите к гильдии историков…
Он произносил свою речь, направляясь ко мне. Я открыл рот как раз тогда, когда он остановился на расстоянии одного шага.
– Меня привела сюда не личность Гордона, а совсем другая тема, – сказал я.
Герцог впервые взглянул мне прямо в глаза. Он внимательно меня рассматривал, словно пытаясь определить, кто я на самом деле и зачем пожаловал в его дом. Я тщательно взвесил свои слова, потому что не хотел наносить дополнительные раны человеку, у которого Африка уже отняла двух сыновей.
– Меня не интересует Судан. Я хотел бы поговорить о Конго.
Мы храним свою боль в шкатулках под ключом. Поразительно, как одно-единственное слово способно их открыть и выплеснуть содержимое на наши лица. Два слога слова «Конго» превратили человека, который стоял передо мной, в совершенно иную личность. Невидимые пальцы оттянули кожу его щек вниз, словно сила земного притяжения вдруг увеличилась. Его зрачки расширились. Герцог видел перед собой картину, доступную только ему одному, и она внушала ему ужас. Я не желал причинять ему боли. Однако Кравер был профессиональным военным и отреагировал как настоящий офицер: почувствовав боль, он взял инициативу в свои руки.
– Как ваше имя? – спросил он вдруг энергичным тоном.
– Томсон, мой генерал.
– Будьте добры, назовите ваше полное имя.
– Томас Томсон, генерал.
– Вы дружили с моим сыном Уильямом?
– Нет.
– С Ричардом?
– Нет.
Кравер постепенно терял терпение:
– Я что, должен вытягивать из вас клещами каждое слово?
Враждебные нотки в его голосе произвели на меня сильное впечатление. Несмотря на это, после минутного колебания я отважился заговорить:
– Я пишу книгу о неких темных событиях, которые произошли в Конго два года тому назад. – Тут я остановился и затем продолжил: – Но передо мной открывается очень субъективная картина событий.
До Кравера не доходил смысл моих слов. Он не понимал меня и от этого распалялся все больше. Ему с большим трудом удавалось сдерживать гнев. Герцог сделал шаг в мою сторону. У меня возникло желание отступить на два шага назад, но я не поддался искушению.
– Какую еще книгу? О какой субъективной картине вы говорите? Вы имеете в виду, что…
Он все понял. Я сказал:
– Вы не приглашали меня в свой дом, и я не являюсь вашим гостем. Ничто не может заставить вас выслушивать меня. Одно ваше слово – и я уйду.
– Как вы посмели явиться сюда и…
Он мог наброситься на меня с кулаками, но что-то заставило его сдержаться. Некоторое время герцог рассматривал половицы и тер себе лоб. Наконец он посмотрел на меня:
– Вы действительно пишете книгу для убийцы моих сыновей? Почему?
– Я думаю, что эта книга – последнее, что ему предстоит сделать в этой жизни. У осужденных на смерть есть право произнести последнее слово.
Мне показалось, что он колебался между двумя возможностями: выгнать меня незамедлительно вон или сначала отколотить, а потом выгнать. Вместо этого герцог сделал мирный жест:
– Я всегда ценил отвагу. Даже если этим качеством обладал мой враг.
Он направился из комнаты таким быстрым шагом, что я едва успевал следовать за ним. Мне приходилось обращаться к его спине:
– Я бы не хотел, чтобы вы неверно истолковали мои слова. То, что могло вам показаться вторжением, на самом деле лишь попытка быть беспристрастным.
– У вас есть дети? – завопил Кравер, не останавливаясь и не оборачиваясь ко мне.
– Нет, генерал.
– Вот и прекрасно! Не заводите детей. Они могут умереть раньше вас. Нет ничего ужаснее и противоестественнее в этом мира, чем судьба отца, который хоронит сына, двух сыновей!
Мы вошли в большой кабинет. Несмотря на полуденный час, здесь царил полумрак: большие окна были задернуты занавесками из тяжелой бархатистой ткани. Хозяин дома указал на стену, где висели две фотографии в рамках, по размеру и форме напоминавшие мяч для игры в регби.
Внизу первой фотографии в коричневатых тонах виднелась подпись: «Ричард Кравер. Лейсестерские казармы, ноябрь 1907 года». В потемках мне с трудом удавалось разглядеть черты лиц на фотографиях.
– Может быть, я открою окна? – спросил я.
– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.
На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.
Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.
Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115