– Федор Матвеевич, – крикнул Петр, – убило кого? Лекаря покличь, он разберет!
Но никого не убило и не поранило, одному только малость обожгло шею да щеку. Фан дер Гульст, с опаскою поглядывая на дымящуюся пушку, у которой командовал Иевлев, налил на тряпицу бурого вонючего элексиру и стал лечить пушкаря. Ромодановский от пальбы позеленел, утирал пот жирною рукой, вздыхал. Бутурлин мелко переставлял ноги, обутые в красный сафьян, похаживал по палубе, с усмешкою поглядывал на царя.
Пришел бородатый, толстый думный дьяк Виниус, с укором сказал:
– Петр Алексеевич, от сей пальбы внизу у бояр подволока повалилась, щепьем закидало. Гоже ли?
– Гоже, гоже, – сердито отозвался царь, – небось, обтерпятся. Иди отсюдова, иди!
И крикнул вслед с веселой угрозой:
– То ли еще будет!
Захохотал, пошел вниз – встречать архиепископа Важеского и Холмогорского Афанасия: струг уже подплывал к борту.
Благословляя корабль и людей, Афанасий подал царю обычные дары – хлеб и рыбу, посмеиваясь, спросил:
– Ты чего, государь, ваше величество, пальбу по моему стругу учинил?
И пошел за царем наверх, к штурвалу – смотреть компас, любоваться на окрестные виды через подзорную трубу, наблюдать за пушечною потехою.
– Когда ж на Соловки? – спросил он, глядя с интересом в трубу.
– Пока погожу, – ответил царь и поднял говорную трубу – кричать правому борту, чтобы изготовился к пальбе.
– А я-то Фирсу еще когда отписал, – молвил Афанасий, щуря один глаз и нацеливаясь трубою на далекую мельницу. – Гляди, гляди, – крикнул он вдруг, – мужик с мельницы вышел. Как на ладони все видать. И чего делает, срамник, – со смешливою укоризною медленно заговорил архиепископ, – знал бы, кто на него смотрит. Ай, неучтивец!
После стрельбы правым бортом долгое время становились фертоинг на якори, делали парусный алярм, в результате которого Воронин упал в Двину и наглотался воды. Еще палили из погонной пушки, будто догоняя вражеское судно. Погонная пушка палила совсем хорошо, только одно было худо, что некого было догонять.
Между тем погода портилась, небо, после жаркого утра, затянуло, Двина потускнела, подернулась рябью. Но духота не проходила, дышать попрежнему было трудно, вавчугские мужики, назначенные в матросы, двигались лениво, с перевальцем, как все северяне в жару...
Рябов поглядывал на небо, щурился, зевал. Яхта двигалась медленно, ветер то надувал паруса, то вдруг исчезал вовсе, и тогда серые холстины скучно опадали, корабль переваливался на месте.
Внезапно, когда уже спустились далеко вниз, ударила моряна. Петр Алексеевич обрадовался, велел бить еще один алярм, делать поворот, идти вверх. Вверх побежали с резвостью, царь сам положил руки на колесо штурвала, вздергивал кудрявою головою, шутил с мужиковатым лукавым Афанасием, командовал сменою парусов.
Рябову захотелось пить: показав царю, как идти стрежем, сбежал вниз – поискать квасу.
Повсюду под палубой томились свитские, кто спал, кто только подремывал. Ромодановский сидел на узкой лавке разутый, злой, шевелил отекшими пальцами ног, прихлебывал мед, отдувая пену. Думный дьяк Зотов, хмуря широкие брови, писал на пергаменте. Сюда же от пушечной пальбы забрались и карлы – Ермолай с Тимошкой. Однозубый жевал, Тимошка штопал ребячий свой кафтанчик, вздыхал, шептал про себя божественное.
Когда Рябов поднялся к своему месту, небо совсем заволокло, ветер нес капли дождя, хлестал по спинам. На щеках у царя от внезапного холода выступили сизые пятна, но кафтан он не застегивал, потирал грязные руки, смеялся:
– Где там Осип Андреевич? Нащечился, небось, сам да об гостях забыл. Пускай водки несет, собачий сын. Афанасий озяб!
Отдал Рябову вести яхту, выпил сам водки, попотчевал всех по очереди, вновь взял зрительную трубу. Опять прошли Курью, Соломбалку. В пелене дождя возник Кег-остров, силуэты иностранных кораблей, правый берег с колокольнями, с Гостиным двором, с высоким домом воеводы. Ветер с легкостью гнал яхту, мачты скрипели, позади корабля тянулся белый пенный след.
– Поближе веди к иноземцам! – приказал Петр.
Рябов кивнул: поближе так поближе, сейчас, мол, увидишь, каков кормщик Иван Савватеев. Переложил руль, еще переложил, еще. Корабль накренился, моряна с воем ударила в паруса, карминная корма «Святого Августина» – давешнего конвоя – начала расти, приближаться, будто двигалась не яхта, а шел на нее голландский конвойный корабль.
Как давеча, на конвое, забили в колокола, прогрохотал одинокий пистолетный выстрел. Петр вдруг вцепился в крепкое плечо Осипа Андреевича, вперил горящий взор в штандарт с российским гербом, развевающийся на грот-мачте, выругался:
– Мал штандарт навесили, – коли сам не приглядишь, ничего толком не сделают...
И, нетерпеливо дергая Баженина, закричал, чтобы пушкари бежали к погонной пушке, ежели занадобится отвечать на салюты иноземных корабельщиков.
Рябов еще раз переложил руль. Яхта совсем накренилась. Баженин ойкнул – совсем близко, рядом скользнул борт «Святого Августина», мелькнули растерянные лица голландцев, медные стволы пушек, сигнальщик у колокола на посту.
Петр Алексеевич стиснул челюсти, по лицу царя катились крупные капли дождя.
– Мал штандарт, мал, не видят герба российского...
– А может, не хотят видеть? – спросил Апраксин.
Петр не ответил. Рябов вел яхту к другому кораблю, – то был «Спелый плод». Там ровно, гулко били в тулумбас, мощные удары разносились далеко по воде.
Рябова разбирала злость: может, он виноват, что не видят штандарта, может далеко ведет яхту? Так он и ближе поведет. Увидят, небось!
– Раза в четыре поболе штандарт надобен, чтобы увидели, – сердито сказал Прянишников.
Апраксин усмехнулся, не оборачиваясь к тезке, ответил:
– Флот надобно, силу морскую, тогда и самый махонький штандарт разглядят. Выстроим верфи корабельные, зачнем корабли спускать на воду – всякий штандарт увидят...
В это самое мгновение на «Святом Августине» запоздало ударила пушка. Царь вздрогнул, глаза его широко раскрылись. Он обнял Баженина, сказал с силой:
– Увидели! Ну, спасибо тебе, Осип Андреевич. Вовек не забуду. Увидели, поняли...
Пушка ударила во второй раз, в третий, четвертый. На иноземных кораблях задули в трубы, передавая сигналы, пальба послышалась со «Спелого плода», до которого еще не дошли, потом загремели салюты с «Радости любви», с «Золотого облака», «Белого лебедя»... Тяжелые, грохочущие, сильные раскаты неслись низко над водой, то вместе, то порознь, слева, сзади, впереди, справа...
Петр Алексеевич побледнел вовсе, ноздри его короткого носа раздувались, он дергал Баженина за плечо, кричал, покрывая голосом грохот пушек:
– Кораблю русскому сальвируют! Первому кораблю! Наипервейшему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178