Им достаточно было десяти минут – они могли вынести только одно решение: о моей невиновности. Все это время мы сидели с Гизлером на балконе, но не обсуждали возможные причины задержки, затем Гизлер, не выдержав, посмотрел на часы.
– Уже четыре, – сказал он небрежно, – не понимаю, почему они так тянут!
И тут мы спокойно и откровенно заговорили о том, какие пункты могли вызвать столь длительный спор между присяжными.
Без четверти пять раздался звонок, возвестивший, что присяжные наконец договорились. У меня забилось сердце, но Гизлер, когда мы входили в зал, торопливо шепнул:
– Будьте сдержанны, каким бы ни был приговор.
Задыхаясь, чуть не бегом, опережая нас, подымался по лестнице очень возбужденный прокурор со своими бодро бежавшими за ним помощниками. Типпи Грей шел последним и, обогнав нас, с улыбочкой оглянулся.
Зал суда быстро наполнялся, напряжение росло. Не знаю, почему, но я был почти спокоен, хотя сердце бешено колотилось и горло сжимало.
Секретарь суда трижды стукнул молотком – это означало, что суд идет, и все встали. Вошли присяжные, и старшина протянул вердикт секретарю суда. Гизлер сидел, опустив голову, глядя под ноги и нервно бормоча:
– Если признали виновным, это будет самой большой судебной ошибкой, с какой мне приходилось встречаться!
Секретарь суда прочитал обвинение, затем снова трижды постучал молотком и среди мертвой тишины объявил:
– Чарльз Чаплин… уголовное дело за номером 337068. По первому пункту обвинения… – последовала долгая пауза – не виновен!
Публика охнула и тотчас воцарилось напряженное молчание.
– По второму пункту обвинения… не виновен!
В зале началось настоящее столпотворение. Я даже не подозревал, что у меня так много друзей, – кто-то, перепрыгнув через барьер, обнимал и целовал меня. Я перехватил взгляд Типпи Грея – он уже не улыбался, и вид у него был смущенный.
И тут ко мне обратился судья:
– Мистер Чаплин, вы можете покинуть зал суда. Вы свободны. – Он пожал мне руку и поздравил; то же самое сделал прокурор. Гизлер шепнул мне:
– Пойдите пожмите руку всем присяжным.
Едва я к ним приблизился, как дама, которой Гизлер не доверял, встала и протянула мне руку. И тут я в первый раз увидел вблизи ее лицо, освещенное умом и человеческим сочувствием, – оно было прекрасно. И пока мы обменивались рукопожатием, она, улыбаясь, сказала: «Все в порядке, Чарли. Эта страна пока еще остается свободной».
Я не решился ничего сказать ей в ответ – ее слова слишком потрясли меня. Я смог лишь кивнуть и улыбнуться, а она продолжала:
– Я видела вас из окна совещательной комнаты, как вы ходили взад и вперед, и мне так хотелось сказать вам, чтоб вы не волновались. Если бы не одна особа, мы бы приняли решение за десять минут.
Я с трудом удерживался от слез и лишь улыбался и продолжал ее благодарить. Наконец я обернулся, чтоб поблагодарить остальных присяжных. Все они сердечно пожимали мне руку, кроме одной женщины, весь вид которой выражал неприкрытую ненависть. Я уже собирался отойти и вдруг услышал голос старшины.
– Ну, хватит сердиться, старушка! Пожмите руки друг другу.
Женщина очень неохотно подала мне руку, а я холодно поблагодарил ее.
Уна – она была в то время на пятом месяце беременности – оставалась дома. Она в одиночестве сидела на лужайке и, услышав решение суда по радио, упала в обморок.
Мы мирно пообедали в тот вечер вдвоем с Уной. Нам не хотелось ни видеть газет, ни отвечать на телефонные звонки. Я был не в состоянии с кем-либо встречаться или разговаривать. Я чувствовал себя опустошенным, оскорбленным, выставленным на посмешище. Даже присутствие прислуги смущало меня.
После обеда Уна приготовила крепкие коктейли, мы с ней сели у камина, и я рассказал ей, почему так задержалось вынесение приговора, передал слова женщины-присяжной о том, что пока это еще свободная страна. После стольких недель напряжения наступила реакция. В эту ночь я лег спать со счастливым сознанием, что мне не надо вскакивать рано утром и мчаться в суд.
Дня через два Лион Фейхтвангер сказал мне шутя:
– Вы единственный актер, который войдет в историю Америки как человек, вызвавший политическую бурю в стране.
И тут вдруг снова возник иск о признании отцовства, который я считал полностью опровергнутым анализами крови. Другому адвокату, достаточно влиятельному среди местных политиканов, с помощью ловкого мошенничества удалось вновь возбудить иск против меня. Весь фокус состоял в том, что он сумел передать опекунство над ребенком в руки суда, и поэтому для возбуждения иска уже не требовалось согласия матери. Таким образом, она могла сохранить данные ей мною 25 тысяч долларов, а суд, в качестве опекуна, мог требовать у меня деньги на содержание ребенка.
При первом слушании дела присяжные, к великому разочарованию моего адвоката, считавшего дело выигранным, не пришли к соглашению. Но при втором слушании дела, несмотря на анализы крови, которые по калифорнийским законам при разборах дел о признании отцовства считались непререкаемым доказательством, был вынесен неблагоприятный для меня приговор.
Единственно, чего нам с Уной обоим хотелось, – это уехать из Калифорнии. В год, когда мы с ней стали мужем и женой, мы попали в такую мясорубку, что отдых был нам просто необходим. Мы взяли своего черного котенка, сели в поезд и поехали в Нью-Йорк, а оттуда в Ниак, где сняли дом. Он стоял вдали от всего живого, на сухой каменистой земле, и тем не менее в нем было какое-то свое особое очарование – это был небольшой и очень славный старый дом, построенный еще в 1780 году. Обслуживала нас там премилая экономка, которая к тому же отлично готовила.
Вместе с домом мы унаследовали и доброго, старого фокстерьера, который к нам привязался и неотступно следовал за нами повсюду. Он аккуратно появлялся на веранде во время завтрака и, дружески помахав нам хвостом, спокойно ложился на пол и не мешал, пока мы завтракали. Когда наш черный котенок впервые увидел его, он сразу зашипел и зафырчал. Но пес продолжал лежать, не подымая головы, всем своим видом подчеркивая готовность к мирному сосуществованию.
Эти дни в Ниаке, которые мы проводили в полном одиночестве, были настоящей идиллией. Мы никого не видели, нас никто не посещал. Но это и было прекрасно – я еще не оправился после суда.
Хотя все эти мучения привели меня в очень нетворческое состояние, мне все же удалось довести сценарий «Мсье Верду» почти до конца, и теперь ко мне возвращалось желание как можно скорее завершить работу над ним.
Мы рассчитывали провести на востоке не меньше полугода – Уна хотела там родить. Но я не смог работать в Ниаке, и недель через пять нам пришлось вернуться в Калифорнию.
Вскоре после того как мы поженились, Уна призналась, что ей не хочется быть актрисой ни в кино, ни на сцене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
– Уже четыре, – сказал он небрежно, – не понимаю, почему они так тянут!
И тут мы спокойно и откровенно заговорили о том, какие пункты могли вызвать столь длительный спор между присяжными.
Без четверти пять раздался звонок, возвестивший, что присяжные наконец договорились. У меня забилось сердце, но Гизлер, когда мы входили в зал, торопливо шепнул:
– Будьте сдержанны, каким бы ни был приговор.
Задыхаясь, чуть не бегом, опережая нас, подымался по лестнице очень возбужденный прокурор со своими бодро бежавшими за ним помощниками. Типпи Грей шел последним и, обогнав нас, с улыбочкой оглянулся.
Зал суда быстро наполнялся, напряжение росло. Не знаю, почему, но я был почти спокоен, хотя сердце бешено колотилось и горло сжимало.
Секретарь суда трижды стукнул молотком – это означало, что суд идет, и все встали. Вошли присяжные, и старшина протянул вердикт секретарю суда. Гизлер сидел, опустив голову, глядя под ноги и нервно бормоча:
– Если признали виновным, это будет самой большой судебной ошибкой, с какой мне приходилось встречаться!
Секретарь суда прочитал обвинение, затем снова трижды постучал молотком и среди мертвой тишины объявил:
– Чарльз Чаплин… уголовное дело за номером 337068. По первому пункту обвинения… – последовала долгая пауза – не виновен!
Публика охнула и тотчас воцарилось напряженное молчание.
– По второму пункту обвинения… не виновен!
В зале началось настоящее столпотворение. Я даже не подозревал, что у меня так много друзей, – кто-то, перепрыгнув через барьер, обнимал и целовал меня. Я перехватил взгляд Типпи Грея – он уже не улыбался, и вид у него был смущенный.
И тут ко мне обратился судья:
– Мистер Чаплин, вы можете покинуть зал суда. Вы свободны. – Он пожал мне руку и поздравил; то же самое сделал прокурор. Гизлер шепнул мне:
– Пойдите пожмите руку всем присяжным.
Едва я к ним приблизился, как дама, которой Гизлер не доверял, встала и протянула мне руку. И тут я в первый раз увидел вблизи ее лицо, освещенное умом и человеческим сочувствием, – оно было прекрасно. И пока мы обменивались рукопожатием, она, улыбаясь, сказала: «Все в порядке, Чарли. Эта страна пока еще остается свободной».
Я не решился ничего сказать ей в ответ – ее слова слишком потрясли меня. Я смог лишь кивнуть и улыбнуться, а она продолжала:
– Я видела вас из окна совещательной комнаты, как вы ходили взад и вперед, и мне так хотелось сказать вам, чтоб вы не волновались. Если бы не одна особа, мы бы приняли решение за десять минут.
Я с трудом удерживался от слез и лишь улыбался и продолжал ее благодарить. Наконец я обернулся, чтоб поблагодарить остальных присяжных. Все они сердечно пожимали мне руку, кроме одной женщины, весь вид которой выражал неприкрытую ненависть. Я уже собирался отойти и вдруг услышал голос старшины.
– Ну, хватит сердиться, старушка! Пожмите руки друг другу.
Женщина очень неохотно подала мне руку, а я холодно поблагодарил ее.
Уна – она была в то время на пятом месяце беременности – оставалась дома. Она в одиночестве сидела на лужайке и, услышав решение суда по радио, упала в обморок.
Мы мирно пообедали в тот вечер вдвоем с Уной. Нам не хотелось ни видеть газет, ни отвечать на телефонные звонки. Я был не в состоянии с кем-либо встречаться или разговаривать. Я чувствовал себя опустошенным, оскорбленным, выставленным на посмешище. Даже присутствие прислуги смущало меня.
После обеда Уна приготовила крепкие коктейли, мы с ней сели у камина, и я рассказал ей, почему так задержалось вынесение приговора, передал слова женщины-присяжной о том, что пока это еще свободная страна. После стольких недель напряжения наступила реакция. В эту ночь я лег спать со счастливым сознанием, что мне не надо вскакивать рано утром и мчаться в суд.
Дня через два Лион Фейхтвангер сказал мне шутя:
– Вы единственный актер, который войдет в историю Америки как человек, вызвавший политическую бурю в стране.
И тут вдруг снова возник иск о признании отцовства, который я считал полностью опровергнутым анализами крови. Другому адвокату, достаточно влиятельному среди местных политиканов, с помощью ловкого мошенничества удалось вновь возбудить иск против меня. Весь фокус состоял в том, что он сумел передать опекунство над ребенком в руки суда, и поэтому для возбуждения иска уже не требовалось согласия матери. Таким образом, она могла сохранить данные ей мною 25 тысяч долларов, а суд, в качестве опекуна, мог требовать у меня деньги на содержание ребенка.
При первом слушании дела присяжные, к великому разочарованию моего адвоката, считавшего дело выигранным, не пришли к соглашению. Но при втором слушании дела, несмотря на анализы крови, которые по калифорнийским законам при разборах дел о признании отцовства считались непререкаемым доказательством, был вынесен неблагоприятный для меня приговор.
Единственно, чего нам с Уной обоим хотелось, – это уехать из Калифорнии. В год, когда мы с ней стали мужем и женой, мы попали в такую мясорубку, что отдых был нам просто необходим. Мы взяли своего черного котенка, сели в поезд и поехали в Нью-Йорк, а оттуда в Ниак, где сняли дом. Он стоял вдали от всего живого, на сухой каменистой земле, и тем не менее в нем было какое-то свое особое очарование – это был небольшой и очень славный старый дом, построенный еще в 1780 году. Обслуживала нас там премилая экономка, которая к тому же отлично готовила.
Вместе с домом мы унаследовали и доброго, старого фокстерьера, который к нам привязался и неотступно следовал за нами повсюду. Он аккуратно появлялся на веранде во время завтрака и, дружески помахав нам хвостом, спокойно ложился на пол и не мешал, пока мы завтракали. Когда наш черный котенок впервые увидел его, он сразу зашипел и зафырчал. Но пес продолжал лежать, не подымая головы, всем своим видом подчеркивая готовность к мирному сосуществованию.
Эти дни в Ниаке, которые мы проводили в полном одиночестве, были настоящей идиллией. Мы никого не видели, нас никто не посещал. Но это и было прекрасно – я еще не оправился после суда.
Хотя все эти мучения привели меня в очень нетворческое состояние, мне все же удалось довести сценарий «Мсье Верду» почти до конца, и теперь ко мне возвращалось желание как можно скорее завершить работу над ним.
Мы рассчитывали провести на востоке не меньше полугода – Уна хотела там родить. Но я не смог работать в Ниаке, и недель через пять нам пришлось вернуться в Калифорнию.
Вскоре после того как мы поженились, Уна призналась, что ей не хочется быть актрисой ни в кино, ни на сцене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156