Мы обогнули огромные двигатели с гигантскими старомодными болтами, как на паровых машинах старых кораблей; мы шли все дальше, продолжая тихую приятную беседу.
— Наш сюрприз, — сказал Мариана. — Подземный туннель!
Я рассмеялась довольная.
— В самом деле? Это действительно туннель? Куда он ведет? — Я приблизилась к воротам. Душа заныла. За проржавленными железными прутьями густая тьма, я взялась рукой за один прут, и ладонь сразу стала грязной. На цементном полу поблескивала вода.
— Во дворец. Видите ли, через улицу находится дворец, и в прежние времена, когда только что построили оперный театр, хозяева дворца могли приходить сюда этим тайным ходом.
Я прижалась лицом к железному частоколу.
— Какое восхищение, я не поеду домой, — заявила Роз. — Никто не заставит меня вернуться домой. Триана, мне нужны деньги, чтобы остаться здесь.
Гленн, улыбаясь, покачал головой.
— Ты их получишь, Роз, — сказала я. За решеткой было темно.
— Вы что-нибудь видите там? — спросила я.
— Ничего! — ответила Катринка.
— Там сыро и мокро, где-то, видимо, протекает… — сказала Лукреция.
Выходит, никто из них не видел человека, лежащего с открытыми глазами, из его запястий хлестала кровь. Привалившись к темной стене, стоял высокий черноволосый призрак, он сложил руки на груди и злобно на нас смотрел.
Значит, никто этого не видел, кроме сумасшедшей Трианы Беккер?
Ступай. Прочь отсюда. Иди на сцену, играй на моей скрипке. Продемонстрируй свое нечестивое колдовство.
Умирающий с трудом поднялся на колени, посмотрел вокруг ничего не понимающим одурманенным взглядом; по кафелю струилась кровь. Он поднялся с пола, чтобы присоединиться к своему компаньону, призраку, который довел его до сумасшествия своей музыкой, как раз перед тем, как явиться ко мне.
В воздухе пронеслась искра паники.
Остальные продолжали разговаривать. Пришло время отведать кофе с пирожными и отдохнуть.
Кровь. Она текла из запястий мертвеца. Она текла по его одежде, когда он, пошатываясь, направился ко мне.
Никто ничего не заметил.
Я смотрела за спину этого шатающегося трупа, я смотрела на лицо Стефана, измученное болью. Такой молодой, такой потерянный, такой отчаявшийся. Такой напуганный предстоящим поражением.
ГЛАВА 19
Я всегда перед концертом затихаю. Поэтому сейчас на меня никто не обращал внимания. Никто не сказал ни слова. Под таким натиском доброты и впечатлений — старые гримерные, ванные, облицованные красивой плиткой в стиле «арт деко», фрески, незнакомые имена — остальным было не до меня.
На меня напало оцепенение. Я сидела в огромном мраморном дворце, непостижимом в своей красоте, и держала скрипку. Я ждала. Я слушала, как начинает заполняться огромный театр. Тихий рокот на лестнице. Поднимающийся вверх гул голосов.
Мое пустое жаждущее сердце забилось быстрее — играть.
А что ты будешь здесь делать? Что ты можешь сделать, подумала я. И тут снова напомнила о себе та мысль, тот образ, который я, наверное, сохранила в памяти, как сохраняют молитву, — нужно дать ему отпор, и, как бы он ни старался, ему не лишить меня сил, но почему во мне засела эта ужасная мучительная любовь к нему, эта ужасная скорбь, эта боль, такая же глубокая и сильная, как та, что я чувствовала ко Льву или Карлу, или любому из своих ушедших?
Я откинула голову назад, сидя в бархатном кресле, уперлась затылком в спинку, продолжая держать скрипку в мешке, жестом отвергла воду, кофе и закуски.
— Зал полон, — сказала Лукреция. — Мы получили большие пожертвования.
— И получите еще больше, — сказала я. — Такому великолепному дворцу нельзя позволить разрушиться. Только не этому зданию.
А Гленн и Роз продолжали беседовать приглушенными голосами о смешении тропических цветов и палитры барокко, о грациозных европейских нимфах, одетых с непростительной вольностью в камень всевозможных цветов, об узорах паркетных полов.
— Мне нравятся… бархатные одежды, что вы носите, — сказала добрая Лукреция, — очень красивый бархат на вас, это пончо и юбка, мисс Беккер.
кивнула, прошептав благодарность.
Пришла пора пройти огромный темный задник сцены. Пришла пора услышать топот наших ног по доскам и, задрав голову, увидеть там наверху, среди веревок и блоков, среди занавесей и трапов глядящих вниз людей, и детей, да, там наверху сидели даже дети, словно их провели потихоньку в театр и усадили на места слева или справа от громоздких кулис, забитых театральной механикой. Разрисованные колонны. Все, что можно было увидеть в настоящем камне, здесь было нарисовано.
Море становится зеленым, когда закручиваются барашки волн, и мраморная балюстрада выглядит как зеленое море, а здесь нарисована зеленая балюстрада.
Я заглянула в зал сквозь щелку в занавеси.
Партер был заполнен, в каждом красном бархатном кресле сидел нетерпеливый зритель. В воздухе порхали программки… простые заметки о том, что никто не знает, что именно я буду играть, как и того, когда я закончу, и все такое прочее… При свете люстр сверкали бриллианты, а за партером поднимались три яруса огромных балконов, в каждом из них зрители с трудом протискивались на свои места.
Я увидела и строгие черные наряды и веселые платьица, а высоко на галерке рабочую одежду.
В ложах справа и слева от сцены сидели официальные лица, которым я уже была представлена; я никогда не запоминала ни одного имени, мне никогда этого не было нужно, никто и не ожидал, что я их запомню, от меня требовалось одно: исполнять музыку. Исполнять ее в течение часа.
Дай им это, а потом они выкатят на лестничную площадку и примутся обсуждать «самородка», как меня давно называют, или Американскую Примитивистку, или унылую женщину, слишком похожую в своей бархатной размахайке на рано повзрослевшего ребенка, которая со скрежетом терзает струны так, словно ведет борьбу с исполняемой музыкой.
Но сначала даже ни намека на тему. Ни намека на проблемы. Только одна-единственная мысль, засевшая в голове, порожденная какой-то другой музыкой.
И признание в глубине души, что во мне рассыпаны бусины четок моей жизни, осколки смерти, вины и злобы; и каждый вечер я лежу на разбитом стекле и просыпаюсь с порезанными руками, а те месяцы, что я исполняю музыку, стали отдыхом, похожим на сон, и ни один человек не вправе ожидать, что этот сон продлится вечно.
Судьба, удел, рок, планида.
Стоя за занавесом огромной сцены, я вглядывалась в лица первого ряда.
— А вот эти туфельки на вас, бархатные, с заостренными носами, разве они не жмут? — спросила Лукреция.
— Самое время интересоваться, — буркнул Мартин.
— Нет, я в них простою всего лишь час, — сказала я.
Наши голоса потонули в реве зала.
— Хватит и сорока пяти минут, — сказал Мартин, — они будут в восторге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— Наш сюрприз, — сказал Мариана. — Подземный туннель!
Я рассмеялась довольная.
— В самом деле? Это действительно туннель? Куда он ведет? — Я приблизилась к воротам. Душа заныла. За проржавленными железными прутьями густая тьма, я взялась рукой за один прут, и ладонь сразу стала грязной. На цементном полу поблескивала вода.
— Во дворец. Видите ли, через улицу находится дворец, и в прежние времена, когда только что построили оперный театр, хозяева дворца могли приходить сюда этим тайным ходом.
Я прижалась лицом к железному частоколу.
— Какое восхищение, я не поеду домой, — заявила Роз. — Никто не заставит меня вернуться домой. Триана, мне нужны деньги, чтобы остаться здесь.
Гленн, улыбаясь, покачал головой.
— Ты их получишь, Роз, — сказала я. За решеткой было темно.
— Вы что-нибудь видите там? — спросила я.
— Ничего! — ответила Катринка.
— Там сыро и мокро, где-то, видимо, протекает… — сказала Лукреция.
Выходит, никто из них не видел человека, лежащего с открытыми глазами, из его запястий хлестала кровь. Привалившись к темной стене, стоял высокий черноволосый призрак, он сложил руки на груди и злобно на нас смотрел.
Значит, никто этого не видел, кроме сумасшедшей Трианы Беккер?
Ступай. Прочь отсюда. Иди на сцену, играй на моей скрипке. Продемонстрируй свое нечестивое колдовство.
Умирающий с трудом поднялся на колени, посмотрел вокруг ничего не понимающим одурманенным взглядом; по кафелю струилась кровь. Он поднялся с пола, чтобы присоединиться к своему компаньону, призраку, который довел его до сумасшествия своей музыкой, как раз перед тем, как явиться ко мне.
В воздухе пронеслась искра паники.
Остальные продолжали разговаривать. Пришло время отведать кофе с пирожными и отдохнуть.
Кровь. Она текла из запястий мертвеца. Она текла по его одежде, когда он, пошатываясь, направился ко мне.
Никто ничего не заметил.
Я смотрела за спину этого шатающегося трупа, я смотрела на лицо Стефана, измученное болью. Такой молодой, такой потерянный, такой отчаявшийся. Такой напуганный предстоящим поражением.
ГЛАВА 19
Я всегда перед концертом затихаю. Поэтому сейчас на меня никто не обращал внимания. Никто не сказал ни слова. Под таким натиском доброты и впечатлений — старые гримерные, ванные, облицованные красивой плиткой в стиле «арт деко», фрески, незнакомые имена — остальным было не до меня.
На меня напало оцепенение. Я сидела в огромном мраморном дворце, непостижимом в своей красоте, и держала скрипку. Я ждала. Я слушала, как начинает заполняться огромный театр. Тихий рокот на лестнице. Поднимающийся вверх гул голосов.
Мое пустое жаждущее сердце забилось быстрее — играть.
А что ты будешь здесь делать? Что ты можешь сделать, подумала я. И тут снова напомнила о себе та мысль, тот образ, который я, наверное, сохранила в памяти, как сохраняют молитву, — нужно дать ему отпор, и, как бы он ни старался, ему не лишить меня сил, но почему во мне засела эта ужасная мучительная любовь к нему, эта ужасная скорбь, эта боль, такая же глубокая и сильная, как та, что я чувствовала ко Льву или Карлу, или любому из своих ушедших?
Я откинула голову назад, сидя в бархатном кресле, уперлась затылком в спинку, продолжая держать скрипку в мешке, жестом отвергла воду, кофе и закуски.
— Зал полон, — сказала Лукреция. — Мы получили большие пожертвования.
— И получите еще больше, — сказала я. — Такому великолепному дворцу нельзя позволить разрушиться. Только не этому зданию.
А Гленн и Роз продолжали беседовать приглушенными голосами о смешении тропических цветов и палитры барокко, о грациозных европейских нимфах, одетых с непростительной вольностью в камень всевозможных цветов, об узорах паркетных полов.
— Мне нравятся… бархатные одежды, что вы носите, — сказала добрая Лукреция, — очень красивый бархат на вас, это пончо и юбка, мисс Беккер.
кивнула, прошептав благодарность.
Пришла пора пройти огромный темный задник сцены. Пришла пора услышать топот наших ног по доскам и, задрав голову, увидеть там наверху, среди веревок и блоков, среди занавесей и трапов глядящих вниз людей, и детей, да, там наверху сидели даже дети, словно их провели потихоньку в театр и усадили на места слева или справа от громоздких кулис, забитых театральной механикой. Разрисованные колонны. Все, что можно было увидеть в настоящем камне, здесь было нарисовано.
Море становится зеленым, когда закручиваются барашки волн, и мраморная балюстрада выглядит как зеленое море, а здесь нарисована зеленая балюстрада.
Я заглянула в зал сквозь щелку в занавеси.
Партер был заполнен, в каждом красном бархатном кресле сидел нетерпеливый зритель. В воздухе порхали программки… простые заметки о том, что никто не знает, что именно я буду играть, как и того, когда я закончу, и все такое прочее… При свете люстр сверкали бриллианты, а за партером поднимались три яруса огромных балконов, в каждом из них зрители с трудом протискивались на свои места.
Я увидела и строгие черные наряды и веселые платьица, а высоко на галерке рабочую одежду.
В ложах справа и слева от сцены сидели официальные лица, которым я уже была представлена; я никогда не запоминала ни одного имени, мне никогда этого не было нужно, никто и не ожидал, что я их запомню, от меня требовалось одно: исполнять музыку. Исполнять ее в течение часа.
Дай им это, а потом они выкатят на лестничную площадку и примутся обсуждать «самородка», как меня давно называют, или Американскую Примитивистку, или унылую женщину, слишком похожую в своей бархатной размахайке на рано повзрослевшего ребенка, которая со скрежетом терзает струны так, словно ведет борьбу с исполняемой музыкой.
Но сначала даже ни намека на тему. Ни намека на проблемы. Только одна-единственная мысль, засевшая в голове, порожденная какой-то другой музыкой.
И признание в глубине души, что во мне рассыпаны бусины четок моей жизни, осколки смерти, вины и злобы; и каждый вечер я лежу на разбитом стекле и просыпаюсь с порезанными руками, а те месяцы, что я исполняю музыку, стали отдыхом, похожим на сон, и ни один человек не вправе ожидать, что этот сон продлится вечно.
Судьба, удел, рок, планида.
Стоя за занавесом огромной сцены, я вглядывалась в лица первого ряда.
— А вот эти туфельки на вас, бархатные, с заостренными носами, разве они не жмут? — спросила Лукреция.
— Самое время интересоваться, — буркнул Мартин.
— Нет, я в них простою всего лишь час, — сказала я.
Наши голоса потонули в реве зала.
— Хватит и сорока пяти минут, — сказал Мартин, — они будут в восторге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90