— Прекрати! Как ты смеешь, ведь ты мой первенец. — Но тон его был мягок. — Тебе известно, что царь вскоре призовет тебя на твою первую военную службу. Мы служим царю! Даже сейчас я завишу от его решения восстановить нас в Петербурге! — Он заговорил тише, смягчая голос сочувствием, словно разделявшие их годы придали ему мудрость, позволявшую жалеть своего сына. — Стефан, Стефан, у тебя есть долг перед семьей и императором. Я подарил тебе несколько игрушек для развлечения, а они стали твоей неистребимой страстью!
— Ты никогда не считал их игрушками, наши скрипки, наши фортепьяно, ты привез сюда лучшие инструменты для Бетховена, когда он еще мог играть…
Отец наклонился в своем большом кресле, чересчур широком и приземистом, а потому явно габсбургском. Он отвернулся от огромного красивого камина, доходящего до разрисованного потолка, огонь в котором скрывался за блестящей белой решеткой из глазированной эмали с ослепительными золотыми завитушками.
Мне казалось, что мы с моим призрачным гидом находимся в этой же комнате, совсем рядом с теми, кого мы так прекрасно видели. Большие широкие окна, запах сдобы, немножко сыровато, но воздух чист.
— Да, — сказал отец, явно с трудом стараясь и дальше говорить по-доброму, резонно. — Я действительно приводил тебе величайших музыкантов, чтобы они учили тебя, развлекали и сделали твое детство ярким. — Он пожал плечами. — Я и сам, как ты знаешь, любил сыграть с ними на виолончели! Я все делал для тебя, твоих сестер и братьев, как это когда-то делали для меня… на стенах моего дома, прежде чем сгореть, висели портреты, выполненные величайшими художниками, и у тебя всегда была самая роскошная одежда и лучшие лошади в нашей конюшне, да, лучшие поэты читали тебе стихи, и Бетховен, несчастный Бетховен, я привел его в дом для тебя и для себя. Но не в этом дело, сын мой. Тобой распоряжается царь. Мы не торгуем в Вене! Мы не таскаемся по тавернам и кофейным домам, где только сплетничают и клевещут! Ты князь Стефановский, мой сын. Сначала тебя пошлют на Украину, как когда-то меня. Ты проведешь там несколько лет, прежде чем тебе доверят более важную государственную службу.
— Нет. — Стефан отпрянул.
— Не делай самому себе больнее, — устало произнес отец, тряхнув седой гривой. — Мы так много потеряли, так много. Почти все, что удалось спасти, мы продали, чтобы покинуть этот город, а ведь только здесь я был счастлив.
— Отец, тогда пусть твоя собственная боль подскажет тебе правильное решение. Я не могу и не хочу отказаться от музыки для какого-то там императора, хоть далекого, хоть близкого. Я родился не в России. Я родился в комнатах, где играл Сольери, куда приходил петь Фаринелли. Умоляю. Мне нужна моя скрипка. Просто отдай мне ее. Отдай мне скрипку. Отпусти меня без гроша в кармане, и пусть все знают, что ты не смог переломить мое упрямство. Тогда на тебя не падет позор. Отдай мне скрипку, и я уйду.
Отец слегка изменился в лице, посуровев. Кажется, где-то рядом прозвучали шаги. Но ни тот, ни другой не обратили на них внимания, продолжая смотреть друг на друга.
— Не теряй самообладания, сын. — Отец поднялся с кресла, медвежья шкура соскользнула на ковер. Вид у него был царский: атласный халат с меховой оторочкой, сверкающие перстни на каждом пальце.
Он был столь же высок, как и Стефан, видимо, в них не было ни капли крестьянской крови, только выходцы с севера, смешавшись со славянами, могли породить таких великанов под стать Петру Великому, настоящие князья.
Отец приблизился к нему, затем отвернулся, бросил взгляд на яркие лакированные инструменты, лежавшие за стеклом богато расписанных в стиле рококо низких шкафчиков. Стены этой комнаты были забраны шелковым штофом, и длинные золоченые полоски поднимались вверх к стенному своду под потолком.
Полный набор инструментов для струнного оркестра. От одного взгляда на них меня охватила дрожь. Но я не смогла отличить эту скрипку среди прочих.
Отец вздохнул. Сын выжидал, видимо приученный не плакать, как он мог бы плакать при мне и как плакал сейчас, находясь со мной в невидимом пространстве, из которого мы наблюдали за происходящим. Я услышала его вздох, но затем разыгравшаяся сцена захватила все мое внимание.
— Ты не можешь уехать, сын мой, — сказал отец, — и разъезжать по миру с этим вульгарным человеком. Не можешь. И скрипку ты не получишь. У меня сердце разрывается оттого что приходится говорить тебе это. Но ты замечтался, не пройдет и года, как ты будешь молить о прощении.
Стефан едва мог унять дрожь в голосе, глядя на инструмент.
— Отец, пусть мы и спорим, но скрипка все равно принадлежит мне, это я вынес ее из горящей комнаты, я…
— Сын, скрипка продана, как все инструменты Страдивари, а вместе с ними фортепьяно и клавесин, на котором играл Моцарт, — все продано, уверяю тебя.
Стефан был потрясен, я почувствовала это, глядя на него. Призрак в неприметной тьме рядом со мной был слишком опечален, чтобы насмехаться, он только теснее прижался ко мне и дрожал, словно не мог вынести происходящее — это клубящееся облако, которое ему никак не удавалось затолкать обратно в свой магический котел.
— Нет… как это, продано… только не скрипки, только не… та скрипка, которую я… — Он побелел и скривил рот, прямые темные брови грозно сошлись на переносице. — Я тебе не верю. Зачем, зачем ты мне лжешь!
— Прикуси язык, мой любимый сын, — произнес высокий седовласый человек, опираясь рукой о спинку стула. — Я продал то, что должен был продать, чтобы поскорее убраться отсюда и вернуться в наш дом в Петербург. Драгоценности твоей сестры, украшения твоей матери, живопись, Бог знает что еще, лишь бы хоть что-то спасти для всех вас и впоследствии вернуть то, что у нас было. Четыре дня тому назад я продал торговцу Шлизенгеру скрипки. Он заберет их, когда мы уедем. Он проявил любезность и согласился…
— Нет! — закричал Стефан, сжав ладонями виски. — Нет! — проревел он. — Только не мою скрипку. Ты не можешь продать мою скрипку, ты не можешь продать Большого Страда!
Он повернулся и безумным взглядом окинул длинные разрисованные шкафы с инструментами, лежащими на шелковых подушечках; виолончели стояли прислоненными к стульям, живописные полотна собраны у стены, словно приготовленные к переезду.
— А я говорю тебе, что сделка состоялась! — прокричал отец и, повернувшись, нащупал свою серебряную трость, которую поднял правой рукой сначала за набалдашник, а потом перехватил посередине.
Стефан отыскал глазами свою скрипку, кинулся к ней. Я видела это и тогда же подумала, да, забери ее, спаси от этой несправедливости, этой глупой иронии судьбы, скрипка твоя, твоя… Стефан, возьми ее!
И ты сейчас возьми скрипку. В абсолютной тьме он поцеловал меня в щеку и был слишком сломлен, чтобы возражать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— Ты никогда не считал их игрушками, наши скрипки, наши фортепьяно, ты привез сюда лучшие инструменты для Бетховена, когда он еще мог играть…
Отец наклонился в своем большом кресле, чересчур широком и приземистом, а потому явно габсбургском. Он отвернулся от огромного красивого камина, доходящего до разрисованного потолка, огонь в котором скрывался за блестящей белой решеткой из глазированной эмали с ослепительными золотыми завитушками.
Мне казалось, что мы с моим призрачным гидом находимся в этой же комнате, совсем рядом с теми, кого мы так прекрасно видели. Большие широкие окна, запах сдобы, немножко сыровато, но воздух чист.
— Да, — сказал отец, явно с трудом стараясь и дальше говорить по-доброму, резонно. — Я действительно приводил тебе величайших музыкантов, чтобы они учили тебя, развлекали и сделали твое детство ярким. — Он пожал плечами. — Я и сам, как ты знаешь, любил сыграть с ними на виолончели! Я все делал для тебя, твоих сестер и братьев, как это когда-то делали для меня… на стенах моего дома, прежде чем сгореть, висели портреты, выполненные величайшими художниками, и у тебя всегда была самая роскошная одежда и лучшие лошади в нашей конюшне, да, лучшие поэты читали тебе стихи, и Бетховен, несчастный Бетховен, я привел его в дом для тебя и для себя. Но не в этом дело, сын мой. Тобой распоряжается царь. Мы не торгуем в Вене! Мы не таскаемся по тавернам и кофейным домам, где только сплетничают и клевещут! Ты князь Стефановский, мой сын. Сначала тебя пошлют на Украину, как когда-то меня. Ты проведешь там несколько лет, прежде чем тебе доверят более важную государственную службу.
— Нет. — Стефан отпрянул.
— Не делай самому себе больнее, — устало произнес отец, тряхнув седой гривой. — Мы так много потеряли, так много. Почти все, что удалось спасти, мы продали, чтобы покинуть этот город, а ведь только здесь я был счастлив.
— Отец, тогда пусть твоя собственная боль подскажет тебе правильное решение. Я не могу и не хочу отказаться от музыки для какого-то там императора, хоть далекого, хоть близкого. Я родился не в России. Я родился в комнатах, где играл Сольери, куда приходил петь Фаринелли. Умоляю. Мне нужна моя скрипка. Просто отдай мне ее. Отдай мне скрипку. Отпусти меня без гроша в кармане, и пусть все знают, что ты не смог переломить мое упрямство. Тогда на тебя не падет позор. Отдай мне скрипку, и я уйду.
Отец слегка изменился в лице, посуровев. Кажется, где-то рядом прозвучали шаги. Но ни тот, ни другой не обратили на них внимания, продолжая смотреть друг на друга.
— Не теряй самообладания, сын. — Отец поднялся с кресла, медвежья шкура соскользнула на ковер. Вид у него был царский: атласный халат с меховой оторочкой, сверкающие перстни на каждом пальце.
Он был столь же высок, как и Стефан, видимо, в них не было ни капли крестьянской крови, только выходцы с севера, смешавшись со славянами, могли породить таких великанов под стать Петру Великому, настоящие князья.
Отец приблизился к нему, затем отвернулся, бросил взгляд на яркие лакированные инструменты, лежавшие за стеклом богато расписанных в стиле рококо низких шкафчиков. Стены этой комнаты были забраны шелковым штофом, и длинные золоченые полоски поднимались вверх к стенному своду под потолком.
Полный набор инструментов для струнного оркестра. От одного взгляда на них меня охватила дрожь. Но я не смогла отличить эту скрипку среди прочих.
Отец вздохнул. Сын выжидал, видимо приученный не плакать, как он мог бы плакать при мне и как плакал сейчас, находясь со мной в невидимом пространстве, из которого мы наблюдали за происходящим. Я услышала его вздох, но затем разыгравшаяся сцена захватила все мое внимание.
— Ты не можешь уехать, сын мой, — сказал отец, — и разъезжать по миру с этим вульгарным человеком. Не можешь. И скрипку ты не получишь. У меня сердце разрывается оттого что приходится говорить тебе это. Но ты замечтался, не пройдет и года, как ты будешь молить о прощении.
Стефан едва мог унять дрожь в голосе, глядя на инструмент.
— Отец, пусть мы и спорим, но скрипка все равно принадлежит мне, это я вынес ее из горящей комнаты, я…
— Сын, скрипка продана, как все инструменты Страдивари, а вместе с ними фортепьяно и клавесин, на котором играл Моцарт, — все продано, уверяю тебя.
Стефан был потрясен, я почувствовала это, глядя на него. Призрак в неприметной тьме рядом со мной был слишком опечален, чтобы насмехаться, он только теснее прижался ко мне и дрожал, словно не мог вынести происходящее — это клубящееся облако, которое ему никак не удавалось затолкать обратно в свой магический котел.
— Нет… как это, продано… только не скрипки, только не… та скрипка, которую я… — Он побелел и скривил рот, прямые темные брови грозно сошлись на переносице. — Я тебе не верю. Зачем, зачем ты мне лжешь!
— Прикуси язык, мой любимый сын, — произнес высокий седовласый человек, опираясь рукой о спинку стула. — Я продал то, что должен был продать, чтобы поскорее убраться отсюда и вернуться в наш дом в Петербург. Драгоценности твоей сестры, украшения твоей матери, живопись, Бог знает что еще, лишь бы хоть что-то спасти для всех вас и впоследствии вернуть то, что у нас было. Четыре дня тому назад я продал торговцу Шлизенгеру скрипки. Он заберет их, когда мы уедем. Он проявил любезность и согласился…
— Нет! — закричал Стефан, сжав ладонями виски. — Нет! — проревел он. — Только не мою скрипку. Ты не можешь продать мою скрипку, ты не можешь продать Большого Страда!
Он повернулся и безумным взглядом окинул длинные разрисованные шкафы с инструментами, лежащими на шелковых подушечках; виолончели стояли прислоненными к стульям, живописные полотна собраны у стены, словно приготовленные к переезду.
— А я говорю тебе, что сделка состоялась! — прокричал отец и, повернувшись, нащупал свою серебряную трость, которую поднял правой рукой сначала за набалдашник, а потом перехватил посередине.
Стефан отыскал глазами свою скрипку, кинулся к ней. Я видела это и тогда же подумала, да, забери ее, спаси от этой несправедливости, этой глупой иронии судьбы, скрипка твоя, твоя… Стефан, возьми ее!
И ты сейчас возьми скрипку. В абсолютной тьме он поцеловал меня в щеку и был слишком сломлен, чтобы возражать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90